Гусев-Оренбургский Сергей Иванович
Золотой сон
Сергей Гусев-Оренбургский
Золотой сон
Бой начался с утра и к полудню охватил все позиции. Говорили, что враг предпринял какую-то непонятную диверсию. У главнокомандующего второй дня длилось совещание.
Поручик Карсаков, адъютант командира шестой дивизии, осадил взмыленную лошадь у длинного и низкого желтого дома. Он почти упал с седла, причем от сапог и одежды его поплыла в воздухе красная пыль. Привязав наскоро повод к дуге сломанного фургона, он взбежал по крыльцу словно чужими ногами, проник в темную, обширную переднюю и сквозь жаркую, пахнущую потом и пылью толпу военных подошел к полковнику.
-- Главнокомандующего! -- едва пробормотал он запекшимися губами.
Седой полковник, не глядя на него, ответил:
-- Нет.
-- От командира шестой дивизии.
-- Нет.
-- Экстренно!
Полковник тяжелым взглядом мельком взглянул в лицо Карсакову.
-- Пакет?
И вдруг все лицо его перекосилось судорогой.
-- Бумажками, батенька, ничего уж не поделаешь... ничего!
Он взял пакет и бросил его на стол.
-- Идите в ресторан, вы на ногах не стоите. Сорок человек ждет... Когда нужно, вызову.
И полковник забыл про Карсакова.
Пошатываясь от усталости, словно на чужих ногах, Карсаков вышел на крыльцо, оглядел мутным взглядом улицу, где шло непрерывное беспорядочное движенье обозов и войск, -- увидел напротив громадный черный сарай без окон, с распахнутыми большими, как ворота, дверями...
И направился в него.
Тревожно гудящая, потная, пыльная толпа мундиров, кителей, папах, фуражек всех полков и всех родов оружия приняла его в себя, сдавила, сжала, кинув в уши ему тысячи возгласов, шепотов, бранных криков -- все об одном и том же, что он давно предчувствовал, давно знал, о чем не хотел больше думать, потому что тоска его давно превратилась в тупое, тягучее, кошмарное чувство. Ему казалось, что он оброс липкой кровавой корой и, притаившись, смотрит из нее, отчаянно-усталый, маленький и слабый, ничтожный перед огромностью зла и неотвратимостью несчастья.
Он взял с буфета бутылку водки и потянулся к блюду с какой-то желтой массой, к которой липли мухи.
Он спугнул их.
Они взлетели роем, с наглым шумом, облепили ему руку, защекотали лицо. Отгоняя их, он увидел, что они тучами носились тут над буфетом, назойливые и жадные сновали в самых темных углах, ползали по стенам, по усталым и возбужденным лицам людей, даже забывавших отгонять их. Карсаков, брезгливо сжавшись, подумал, что они прилетели сюда с гниющих, трупов. И враз ему представилась вся длинная дорога с позиций. Трупы, трупы... то павшие лицом в землю, с черной раной в затылке, то выставляющие из травы к небу скорченные руки... лица с широкими черными ртами, у которых звенящим роем кружились мухи. Лошадь пугливо сторонилась их или перепрыгивала широкими прыжками...
-- Пор-р-ру-чик Карса...кса...кса...
Дикий, пьяный, с глазами стального оттенка на выкате, с папахой на затылке, есаул Барбосов положил на плечи Карсакову тяжелые руки.
-- Ва-банк! Пять тысяч...
Запах водки волной обдал Карсакова.
Он смотрел в багровое, словно испуганное, лицо Барбосова и не понимал, чего тот хочет.
-- Мы... окружены!
Но едва запекшимися губами он пробормотал это слово, как почувствовал, что оно носится в воздухе, -- об этом все думают и кричат, об этом грохочет вдали несмолкающая, все растущая канонада.
Барбосов мрачно взглянул на него и отнял руки. И сдвинув папаху на лоб, из карманов широких шаровар вынул две горсти бумажек, бросил их дождем на грязный буфет.
-- Эй-й... Шампан...пан...пан...Р-рококо!
Карсаков с бутылкой водки и блюдом скользнул в толпу, отыскал в самом темном углу незанятый столик и упав на стул, развалился на нем, вытянув ноги. Ему показалось, что до сих пор он падал, бесконечно падал, кружась, в тусклом, затхлом пространстве, пропитанном гарью, дымом и запахам крови, и теперь вдруг, отдыхая, протянулся по земле. Лениво он взял бутылку, поднес ее к губам.
Жгучая волна подхватила его.
Все перед ним закружилось, затанцевало... поплыла куда-то черная крыша сарая, стены падали, падали, и не могли упасть. Папахи, кепи, фуражки словно плыли на бурливой волне, кружились в водовороте, из которого, все разрастаясь, черной тучею выплывали тревожные крики.
Откуда-то издалека, казалось Карсакову, доносился бас Барбосова:
-- Сегодня ты-ы... а зав-втра я-я-а...
Но Барбосов был близко.
Шатаясь над столом, он стряхнул со звоном на пол пустые бутылки и опять дождем бросил на стол бумажки.
-- Ва-банк!..
Молоденький прапорщик с чахоточным лицом и огненно-рыжий капитан окружили стол: по нему звеня покатились золотые.
...Бум... Непрерывно звучала, все надвигаясь, канонада: ...бум...бум...
И каждый раз словно невидимые, где-то летящие, ядра падали в гущу толпы, и по ней шли всплески. Новые волны мундиров, изорванных, пыльных, запачканных кровью, вливались в нутро сарая... точно с грозовых гор, где бушевал ураган, сюда скакали каскадами мутные ручьи, крутя обломки. В ужасе скачущие обрывки фраз и возгласов смешивались с гулом невидимой силы, бушевавшей за стенами сарая, -- с грохотом пальбы.
-- ...Бум... бум... капитан... папиросу... оторвало ногу... бум... бум... отступление!.. Бум... неужели... нет, нет... бежит... шестой полк... Что?.. Видел, видел... бум... бум... Прокля-тые-е... Главнокомандующий... командующий... уезжает... что?.. нет, нет, нет... это гибель... бум... бум... Ва-банк... двадцать тысяч!.. Пятая дивизия... что, что?.. Бум... я не позво-лю... подлецы-ы!
Где-то в углу раздался выстрел.
Заволновались, бросились туда, кого-то удерживали, кто-то звонко, нервно, истерически кричал.
-- Не хо-чу... больше... крови...
Совсем юного, безусого человека в мундире, покрытом пятнами засохшей крови, держали под руки, уводили прочь. Он был высок, страшно худ и казался раненным в грудь. Он вырывался, откидывался назад и безумно кричал перекошенным ртом:
-- Еще стакан... стакан... ха-хха-хха... крови! И больше не надо... не хо-чу-у!
Вырвал руки, дико отмахивался.
А где-то высоко, вверху, словно на стоверстных горах, сжавших эту гнилую лощину, все звучали размеренные, однотонные, хладнокровные удары:
...Бум... бум...
Карсаков не двигался.
Ему казалось, что ноги его лежат где-то под столом отдельно от туловища и отдыхают. От выпитой водки все вокруг еще кружилось у него перед глазами. Но мысли бежали с звенящей остротой и вспыхивали яркие картины. Он утратил власть над их ассоциацией, потому что воля его исчезла. Причудливые и страшные, как кошмар, они овладели его мозгом. Ярко, до боли, вставали перед ним залитые кровью равнины, багровые вспышки взрывов, кучи тел во рвах, в окопах, бегущие в панике массы, которые смеясь настигала шрапнель. Каждая имела свою цель... падала в кучи людей с искаженными ужасом лицами -- и трупы нагромождались, как ненужный хлам. Что жило, мыслило, пошло дымом по небу, потекло кровью по земле, стекая в трещины. Вот фонтан огня, крови, рук, голов, дыма и кусков одежды... брызги мозга!
-- Зачем?!.
Этот вопрос впервые предстал с острой ясностью перед его умом, по натуре склонным к простору мысли. Все, что он читал, над чем думал когда-то с холодным любопытством, в чем сомневался, во что верил, теперь предстало перед ним окрашенное горячею человеческою кровью под гул канонады.
...Бум... бум...
Рядом с мечтой о золотом веке благородного труда и победах свободной личности, эта нелепость кровавой распри людской казалась ему еще отвратительнее, преступнее и гнуснее. Между вечностью в прошлом и вечностью в будущем, на песчинке необъятной вселенной эти люди краткого мига жизни, вышедшие из тайн рождения на путь к тайнам смерти, перед лицом загадочной природы не объятия братские раскрывают друг другу, но наполнили мир воплями безумного раздора, сделав эту прекрасную жизнь земную вечным пиром насильников.
-- ...Почему? Почему?..
Горькие мысли жгли его мозг.
-- ...Человек, ставший трупом от осколка железа... о чем мечтал ты? Чего желал?.. Радостного труда на родимой ниве, -- земли несжатой гранями, счастливой воли, чтобы расти под ярким солнцем... поцелуев желал ты, блаженных поцелуев любви, волнений дружбы, золотых всходов хлеба, хоровых песен на вечерней заре.
...Бамм!.. Совсем вблизи прозвучал трескучий взрыв.
Карсаков очнулся, вскочил.
Что-то с грохотом рушилось, словно сотни досок ломались одна о другую. В сарае все металось, кружилось, словно не находя выхода, спотыкалось об опрокинутые стулья, роняло столы. Волны кителей и мундиров кипели и бились у широких дверей, бурно выливаясь в дымно-багровую улицу.
Чей-то молодой голос, надрываясь, кричал.
-- Отступле-е-ние!..
Что-то грохотало, гудело, стонало за стенами сарая, заставляя их вздрагивать.
-- ...Отступление!..
... Бум...
Где-то в железо впился снаряд, и с миллионом тресков разорвался. Люди бежали в панике. В дверях Карсаков обернулся и мельком увидал Барбосова.
Тот был один в пустоте сарая.
Он держал над столом горсть бумажек, как бы готовясь бросить их в последней ставке. Сарай дрожал, готовый рухнуть, но Барбосов не хотел уходить, и что-то безумно-скорбное было в его крике.
-- Ва-банк!..
...Бум... бум...
Дымное кольцо пожаров сжало горизонт.
Небо пылало багровым светом. Вверху с треском лопались гранаты. То и дело впивались в землю ядра и взрывались; казалось, там и здесь вспыхивали кратеры. Внезапно тут образовался центр пальбы. В два удара свалило сарай. Желтый дом стоял уже без крыши и пустые окна его зияли, как раны. Карсаков поймал за гриву обезумевшую лошадь, и вскочил в седло.
Дым слепил его.
Он метнулся в улицу, лавируя между фургонов, брошенных пушек, сломанных лафетов. Но в улицу надвигалось что-то черное и ревущее, как прибой чернильного моря. Оно прыгало, мяло друг друга, падало и хрустело под напором грохочущих ящиков, от которых тщетно рвались бешеные лошади. И лошади падали, исчезая под волной. Ящики с треском валились, и по ним стучало обезумевшее море ног. Хрипящий крик сотен грудей сливался в один кошмарный вой.