...А-а-а-а а-а-а...
...Бум... бум...
Ядра летели низко, что-то ломали на задворках домов...
Теперь их летели сотни, бессмысленных, наглых, порождавших море огня, -- летели ощупью, ища жизнь, чтобы уничтожить ее... бум... бум...
Ни домов, ни улицы не видно, небо скрыл черно-багровый дым, и в нем оставляют следы снаряды, а внизу льется, плеща, дикий поток. Карсаков бросился наперерез.
-- Назад!
Он натянул поводья так, что лошадь заплясала.
-- Трусы! Умрите, как храбрые... лицом к лицу...
Но черная волна сбила лошадь с ног, смяла ее. Карсаков закрутился в водовороте. Потное, склизкое, бессмысленное охватило его, ревущее с раскрытыми черными ртами, с глазами, вышедшими из орбит. Его хватали за плечи, рвали, стремясь вперед, кружили, увлекали за собою.
И он забыл все... бежал... бежал...
И вверху бежало, точно падая и свиваясь, небо, бежали багровые клубы дыма, -- душные, сверлящие в горле, -- летели лопаясь снаряды, а с боков, впереди, позади вырастало бушующее пламя пожаров... казалось, весь мир ломался, горел, трещал, взрывался, и обломки его носились в багровом сумраке.
Вдруг тяжелое ядро с тупым плеском ударило в людскую гущу.
Карсаков закрыл лицо.
Гремящей лавой кратера взвились в стонущий воздух головы, руки, клочья тел и, казалось, кричали диким криком. Карсаков почувствовал, как что-то остро-жгучее обняло его, взвилось с ним в воздух. Грустный напев скользнул в мозгу его и погас...
...В черной ночи перед ним бежал вздрагивая багровый туман. Он кричал от боли этого движенья. Он ловил его руками, чтобы остановить, боролся с ним. Но в руки его только попадали кости, черепа, запястья... он отбрасывал их, но они кружились вокруг него, бросались на него, наваливались грудою выше, выше, -- и рассыпались, когда он уставал корчиться и выть под их тяжестью. И снова без конца плыл багровый туман, от которого горел мозг, выкатывались глаза, ревела грудь... плыл века, тысячелетья, дрожащий, студенистый, как застывающая кровь, тяжелый, липкий. Жадно ловил он воздух, но вместо воздуха огонь врывался в грудь. Тогда опять, снова-снова, бросался он на стену тумана, ловил его скорченными пальцами и кричал долгим, непрерывным криком, жутко-зовущим криком, на который никто не отзывался.
Внезапно черная, глухая, безмолвная ночь поплыла над ним и вместе с ним...
Его разбудил луч солнца.
Он чувствовал себя в траве, среди цветов, в волнах их аромата. Еще не открывая глаз, видел убегающие поля и вдали черные трубы города, где рисовались ему лица друзей. А солнце так ласкало, что заставляло улыбаться, и мирное, нежное чувство подымало его грудь.
Он открыл глаза...
И застыл в удивлении, в восторге, -- так нова была для него и необычайна картина развернувшейся перед ним жизни. На цветущих лужайках, в зелени опушек, пестрели воздушные домики невиданной им архитектуры, и каждый был как бы законченным и цельным творением искусного художника. Из зданий с блестящими куполами выбегали дети и шумно рассыпались, играя, по полям как танцующие цветы. Всюду слышался их счастливый и беззаботный смех по полям и опушкам.
И взрослые, казалось, забавлялись, как дети.
Шепот трав и цветов сливался с бодрыми звуками их труда, такого ритмически-легкого, точно играли они в веселые игры, и смеялись, и пели. Гул труда их, и смех, и голоса, -- сливались в звенящий хор, как будто пела сама земля, учащенно и радостно дыша, блаженная от могучих всходов. До граней горизонта убегали квадраты багровых, желтых, красных, фиолетовых полей. Меж них, по черным пятнам пашен, свистя ползли чудовища-машины: воздушные, как стрекозы, сеялки трепетали тонкими трубочками. Гигантский ороситель шумно бросал косой дождь как бриллиантовую росу. У лесных опушек звенели молотилки, и, временами, нагруженное злаками судно, поднявшись в воздух, тяжело уплывало. И всюду мелькали живые, радостные лица, разгоряченные работой, и словно веселая музыка смеха и шуток плыла над полями. А вдали, по темным откосам гор, белели громадные здания с ярко-горящими окнами: казалось, языки пламени метались внутри них, и неустанно, размеренно, заставляя вздрагивать воздух, работала там какая-то сила, словно поднимался и опускался громадный молот: ...бах-ах...
По воле ветра скользил он полями, легко, свободно, не ощущая ног, по межам и лужайкам, где краснели розы и тюльпаны, пестрели орхидеи, улыбались голубые колокольчики. Здоровые, загорелые лица мужчин бодро кивали ему. Красавицы-женщины ясно улыбались ему как давно знакомому. И он улыбался им в ответ счастливою улыбкой, раскрывая засохшие губы для привета, -- но у него вырывалось только одно мучительное слово:
-- Пить... пи-и-ть...
Холодное, ароматное что-то подали ему.
Он приник и жадно пил, не спуская глаз с этих приветливых лиц, как будто незнакомых, чужих, но в то же время таких близких. И с губ его срывались вопросы.
-- Чье это прекрасное именье?
Он скорее угадывал, чем слышал их слова.
-- Именье?
-- Да... эта земля?
-- Земля?.. Чья же может быть земля!
Они смотрели на него с недоумением, переглядывались, молчали, -- и видел он, что они удивляются его виду и словам. Тоскливое чувство охватило его... и уж они казались ему светлыми тенями, не реальными, но живыми, непонятными ему, близкими и страшно далекими, а себя он чувствовал среди них темным пятном. Высокий старик с властным лицом близко подошел к нему, взглянул загадочным взглядом своих темных, глубоких глаз и тихо сказал.
-- Это он вспомнил, дети, старинную легенду... старинную легенду о веке крови.
-- Он и сам, -- тихо сказали вокруг, -- как из старинной легенды.
Старик мягко улыбнулся ему.
-- Ты словно сбежал с гравюры прошлых веков, изображающей войны. Теперь нет таких людей... Кто ты? Философ с океанской скалы? Или отшельник из мертвого города, не признающий наших учреждений? Ты как будто даже не знаешь, что земля перестала быть собственностью немногих, и грани владений, плодившие раздор, давно уничтожены... нет больше слуг и господ, рабов и владык их, люди стали одной братскою семьей.
Старик сделал рукою приветливый жест.
-- Ты среди нас... и ты -- наш брат! В аллеях городов наших ты узнаешь, кто создал наше царство братского труда, -- герои прошлого расскажут тебе там о былых пораженьях, из которых выросла победа! Кто бы ты ни был, -- привет тебе! Здесь все принадлежит человечеству... значит, и тебе!
Вокруг повторили:
-- Привет!
Улыбаясь и ласково кивая, уходили как светлые тени.
...Он вновь скользил цветущими полями.
Дивился золотистым и нежным плодам садов, любовался гроздьями разноцветного винограда. С удивлением видел львов, добродушно лежащих в зелени пригорков, и кротких обезьянок, игравших с детьми. Видел зверей, когда-то кровожадных, теперь мирно пасшихся по лугам или терпеливо ожидавших, в скучающей позе, окончания работ, чтобы веселиться вместе с людьми, как друзья их. Он дивился этим непонятным переменам. И ему казалось, что мир, -- этот суровый мир его прежней жизни, -- смотрит на него добрыми и нежными глазами, с материнской улыбкой. Он заходил в дворцы, -- волшебное царство детей, -- где, еще не расставшись с игрушками, они внимательно-жадной толпой окружали людей с кроткими лицами и, теснясь, взбираясь к ним на колени, слушали их, расширив лучистые глазенки. Проникал в светлые здания, где доживали век одряхлевшие люди в мирном и нежном уюте. И вновь выходил на простор полей, полных музыки радостного труда.
Внезапно по бесчисленным проводам над полями побежали, вспыхивая, синие огни. Враз работа остановилась, тишина обняла поля. Стеклянные дверцы воздушных коробок отпахнулись, и оттуда зазвенели голоса, как звуки туго-натянутых струн.
Он схватывал лишь отдельные слова.
...В столице Федерации... по окончании... сегодня... праздник... века крови...
Все спуталось, подернулось серым туманом.
Сквозь туман все еще где-то бахал молот.
-- Бахх-ахх...
...Снова по воле ветра носился он полями.
Его томила жажда.
-- Пить!
Она рвала ему грудь.
-- Пить... пи-и-ть...
Он припадал к источникам, звенящим в мраморных желобах, вдыхал влажный воздух цистерн, выложенных фаянсом и цветными изразцами, отдыхал в прохладных чащах, где доверчиво подходили к нему лесные зверки и смотрели на него добрыми глазами.
И вновь легкое чувство поднимало его.
Он шел, не шагая, плыл в волнах аромата, слушая отдаленный бодрый гул труда, чувствуя острое наслаждение от впечатлений. Он схватывал каждую мелочь, каждую незначительную черту этой сложной картины невиданной им жизни: дороги, усаженные цветами; воздушные домики, смеющиеся из зелени садов; серебристые мосты через потоки; всюду толпы народа, словно вышедшего на праздник... и шелест крыльев воздушных лодок, бороздящих небесную лазурь и бросающих скользящие тени на землю. Он чувствовал здесь себя близким, и далеким, словно видел мечту свою осуществленною, и не верил ей, как сну. Он искал привычных черных теней и не находил их. Он готов был с криком протянуть руки на встречу этой красивой жизни, обнять ее, слиться с нею, раствориться в ней... и слезы по тем, кто не видел ее, -- по близким своим, -- полились по его щекам, и тоска по ним охватила его.
И тоска разрослась в острую жажду.
-- Пить!
Он припал к земле.
-- Пить... пи-и-ть...
Но черные тени прошлого окружили его, смеясь, дразня его, -- тени насилия, злобы, вражды, жестокости и отчаяния, -- и привычная ненависть к ним охватила его с прежнею силой. И в муках жажды своей он внезапно понял, ясно-ясно сознал, что только борьба, упорная, изо дня в день, борьба с этими тенями, -- кровавыми призраками жизни, -- будет единственным мостом в этот светлый будущий рай, и только победа над ними сделает этот рай понятным, близким и родным.
-- Пить... пи-и-ть...
Земная влажность успокоила его.
Серый туман клубился над ним и расплывался, он плыл и уносился вместе с ним... не знал, как очутился на высшей точке нагорного берега, и опять видел около себя того же старика, смотревшего на него загадочными глазами.