...И, осуждая зло, он служил ему...
Горячая буря дышала на него,
...На нем пятна крови!..
Он раскрывал засохшие губы, чтобы что-то крикнуть в ответ, -- горячее, скорбное, убедительное, но не мог... не мог... и только поднимал руки, как бы защищаясь от палящих волн этого негодующего гула... пятна крови...
Он кинулся в безумном ужасе на волнующиеся массы, чтобы прорвать их и скрыться, убежать от них, от их жгущих взглядов. Но они таяли перед ним, как багровый туман... задыхаясь, он бежал все быстрее, и слышал за собою непрестанный грохот, как бы топот миллионов ног. И, словно шум пламени, доносился до него гул голосов. Он бежал по широким пустынным улицам, мимо странных, сказочных дворцов, цирков, пантеонов, бежал и радовался охватившей его ночной мгле, темному, беззвездному небу и внезапно наступившей тишине. Но себе он казался пылающим факелом, так рвало его грудь от огненной жажды и от какого-то безумного чувства...
Внезапно он огляделся с удивлением.
Восприятия его стали опять остры, ярки.
Он увидел себя как бы в знакомой, но странно измененной обстановке, -- в центре мрачного каменного города, с узкими улицами, площадями, многоэтажными коробками-домами, города знакомого ему, почти родного, но города мертвого. Улицы его были пустынны, дома, с провалами окон, полуразрушены. Мостовые покрыты обломками вывесок, кирпичей, полуобгоревших балок. И чувствовалось, что разрушение это произведено временем, потому что из груд мусора уже успели вырасти на полной свободе густолиственные деревья, и всюду мох и трава пробивались в расщелинах стен. Можно было подумать, что чья-то заботливая воля оставила разрушаться на свободе этот памятник глубокой старины, -- город-тюрьму... И словно мрачные, черные тени прошлого, несмотря на промчавшиеся века, не могли здесь успокоиться: бесшумно мелькали за впалыми глазами окон внутри домов, скользили по улицам как бы с беззвучным отчаянным криком. И вдруг они стали принимать живой и отчетливый вид... и вид их был ему так ужасен, что он метнулся за угол каменной развалины, притаился, стих, слушая свист и шум погони.
Но уже десятки рук схватили его, -- черных, цепких рук, -- вели его, и он отдался им покорно.
И увидел себя перед столом среди площади.
И за столом сидели черные тени.
Он знал, что это только тени, но и знал также, что это тени судьбы его, -- ему уже не миновать их рук. Они были в значках и одеждах прежних времен, на лицах строгая, деревянная важность, в темных провалах глаз -- смерть. Сквозь одежды их он видел желтые кости скелетов, и лица их были мрачно-смеющиеся лица скелетов.
И самый высокий из них поднялся, стуча костями, вытянул руку, сказал глухим, деревянным голосом.
-- Эта голова полна опасных мыслей!
И за столом отозвались глухим хором.
-- Эта голова должна пасть!
Они точно повторяли заученные фразы.
-- Того требует закон и порядок...
И снова вытянулась костлявая рука.
-- Смерть!
Хор повторил равнодушно.
-- Смерть!
И, казалось, дома-темницы мертвого города отозвались глухим, как бы подземным гулом.
-- Сме-е-рть...
И что-то стали ломать вокруг и разрушать, и из обломков создавать высокий помост. И еще выше взвилось что-то огромное, черное... Но он уже ничего не боялся. Он знал, что это тени... тени... их власть ночная... и они исчезнут при восходе солнца. И его огромная жажда -- только жажда искупления, -- пусть же она горит в груди, -- он пойдет с нею в новую жизнь... И с высоты помоста он проговорил запекшимися губами:
-- Что бы вы... ни делали...
И, собрав все силы, крикнул:
-- Любовь победит!..
...Серебристый туман окутал его, и как бы полился в его грудь прохладными струями. Словно чье-то доброе лицо склонилось над ним, и вновь дружеские руки его баюкали. И он нежно, отдыхая, засыпал, и сквозь сон, улыбаясь, повторял:
-- ...победит...
* * *
...В глаза ему смотрели ночные звезды.
Они как-то странно колыхались, словно все небо мерно колебалось справа влево, как во время качки на бурном море. И сам он как бы плыл в пространстве, опираясь на что-то твердое и неустойчивое только спиной.
Он сделал движенье и застонал от боли.
Тотчас почувствовал: кто-то бережно опускает его, и вот он лежит на земле. Мгновенно как-то вернулось к нему сознание действительности. Он вспомнил весь тот ужас, который поглотил его, -- бегущие черные массы, взрывы, разрывающие людей, смерть, взмахнувшую над ним своей кровавой косой... и с мгновенно вспыхнувшей радостью подумал:
-- Я жив!
Ночная мгла как густою кровью окрашивалась пожарами, вздрагивала от канонады, ушедшей вдаль, моментами как будто загоралась и вспыхивала от каких-то глухих и зловещих взрывов. Он понял, что люди еще продолжают истреблять друг друга, что бой еще идет, но уже где-то далеко. Он жадно вдохнул воздух, напоенный гарью, дымом, запахом крови, и громко, радостно повторил:
-- Жив!
Он попытался поднять голову, чтобы осмотреться, но она показалась ему чугунным шаром, тяжелым и гудящим, он только слегка повернул ее... и увидал над собою чье-то склоненное лицо. И как только он увидал его, он понял, что это лицо врага! Но лицо это улыбалось ему дружеской, ободряющей улыбкой, весело показывая белые зубы, и говорило какие-то непонятные слова, -- но он понял их смысл, потому что к губам его тянулась фляжка.
И он жадно припал к ней и долго пил.
И пока он пил, он наблюдал за этим человеком и заметил, что мундир у того был надет на голое тело, -- должно быть, рубашку он разорвал на бинты: рукав мундира был у него оторван, и рука забинтована. И человек все смеялся, и повторял какое-то одно слово, и Карсаков вдруг понял это слово:
-- Трук... Трук!
Он протянул руку, ища его руки, и радостно повторил в ответ.
-- Да... друг!
А вдали все звучали редкие, глухие удары.
-- ...Бум... Бум...
Карсаков хотел подняться, но вскрикнул и застонал от резкой боли, тотчас увидел у себя перевязки на плече и на боку, почувствовал, что и голова у него забинтована, -- понял, что сильно ранен, и что враг нашел его среди трупов и спасает его... и увидел еще, что перевязки сделаны из того же материала, что и на спасителе его. И сквозь мутящую разум боль, сквозь слезы, градом полившиеся, он повторял радостно и нежно:
-- Друг... друг!
И снова тот медленно поднял его, бережно устроил на своей спине, и пошел. Снова заколебалось небо, как во время качки. Но уже звезды побледнели: над полями всходила сквозь дым багровая луна, как сгусток крови... В свете ее Карсаков видел по полям трупы людей и животных, -- страшные, исковерканные трупы, -- и обломки орудий... остовы дымящихся строений чернели на дымящейся земле.
И Карсаков вспомнил свой сон.
И понял он, враз почувствовал всю мерзость запустения на земле и всю красоту, на ней возможную... возможную сейчас, если бы поняли люди всю неправду и ненужность и вред вражды своей. И горькие слезы полились по лицу его, скорбные слезы о роковых заблуждениях людей... Поймут ли они? Поймут ли? Когда ж поймут!
Вдруг вблизи на холме, шатаясь, поднялась и выросла огромная фигура, заслонив собою пятно луны и выделяясь на ней черным силуэтом. Карсаков разглядел папаху... и вдруг узнал Барбосова. Барбосов шатался, подобно пьяному, вскидывал руки, словно протягивая их к небу, -- резкий, безумный хохот его нарушил тишину, мертвую тишину полей, оттеняемую далекой канонадой.
-- Ха-ха-ха-ха... ха... ха...
И внезапно гневным, зовущим криком, бешеным воплем донеслось с холма сквозь безумный хохот.
-- ...Ва-банк!..
1912
----------------------------------------------------
Исходник здесь:Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.