— И сейчас ходят, но редко. В засуху за стадами сайгаков до Магнит-горы доходят.
— А ежли бы на нас напал сейчас тигр?
— Тигра не лазяет по таким скалам, мы бы ее камнем сбили. А у нас и пистоли заряжены, — целился Ермошка в птицу.
Стрелять он и не помышлял. Какой же казак будет палить из пистоля или пищали по воронам? Федька Монах вон выстрелил по Куме и остался без ока.
— Ворона знахаркина! Кума! — воскликнул Бориска.
— Легка на помине, — хлопнул в ладоши Ермошка. Ворона подпорхнула, села на плечо другу...
— Здравствуй, Ермошка! — каркнула она.
— Здравствуй! Здравствуй! Что ты мне принесла? Письмо от Олеськи?
— Ермошка — дурак! — кивнула ворона Бориске.
— Я это и без тебя знаю, — ответил ей Бориска.
— Ну, ну! Ермошка рудой обеспечил на три года... весь Яик! Ермошка — молодец, а не дурак. Покажи-ка, Кума, что за писулька у тебя привязана на лапке... Так, так! Я ж бачил, что моя Олеська в любовности изнывает. Вот вишь, Бориска, как она пишет: «Ермошка, тебя жалеет верная до смерти — Дуня».
— Олеся, наверно?
— Должно бы — Олеся... а написано «Дуня». И рука Дунькина. Ничего не понимаю.
Ермошка и не мог бы ничего понять. Письмо с вороной отправил Меркульев Хорунжему. И было там написано: «Гусляр — царский дозорщик, куйте в колодки». Ворона вроде бы улетела к Магнит-горе. Меркульев обрадовался, золотой бросил знахарке. А Кума к вечеру вернулась. Не подумала она даже лететь к Магнит-горе. Просто слетала в лесок, поклевала червей. В станице она села на плечо Дуняше и сказала, кланяясь:
— Здравствуй! Ермошка — дурак!
— Конечно, он дурак! — согласилась Дуня. — Дурак, бо любит Олеську, а не меня.
— Дурак! Дурак! — подтвердила ворона.
— А ты бы, Кума, унесла ему мое послание? — спросила Дуня.
Ворона голову вжала, крутнула клювом, закивала.
— Спасибо, что согласилась! Побежали ко мне! А я напишу письмецо! А что это у тебя за писулька на ноге? «Гусляр — царский дозорщик, куйте в колодки». Кому это нужно? Опять дыба, пытки! Сию цидульку мы выбросим! Правильно, Кума?
— Правильно! — прокаркала ворона, покосившись на писульку Меркульева.
Дуняша написала Ермошке письмо, привязала его к ноге птицы.
— Лети, Кума! Ты куда, куда? Лети к Магнит-горе!
— Меркульев — дурак! — крикнула картавая и бодро замахала крыльями.
— Кто, кто это сказал? — вышел атаман на крыльцо.
— Тебе почудилось, отец, — ответила Дуня, провожая взглядом ворону.
Так и получил Ермошка писульку от Дуни, а упреждение и указ атамана о дозорщике сгорел в печке. Вот как может навредить любовь воинскому и государственному делу! Не доверяйте, атаманы, воронам важные послания!
Ермошка кормил Куму крошками пресной лепешки. Удивительная птица, слова на лету хватает. Жаль, что часто говорит без всякого смысла. Но опять же, к примеру, пьяный Устин Усатый бормочет тож всегда без какого-либо смысла. И к месту у него, и не к месту: пей мочу кобыл! А Балда и трезвый глупее энтой вороны...
Бориска закинул руки, за голову.
— Мне кажется, что я — бог! Мабуть, я и создал мир! И присел я на камень сей. Присел, дабы полюбоваться сиим творением!
— Бог залез на скалу и разулся. Сушит портянки. А под глазом у создателя синяк. Митька Обжора врезал кулаком в драке по божеской харе.
— Господи, что это? — вскрикнул Бориска.
— Портянка твоя полетела в рай! — завеселился Ермошка.
Оказывается, Бориска нечаянно толкнул ногой ворону, которая прыгала на площадке, теребила клювом портянку. И сбросил он со скалы и птицу, и тряпицу! Кума кружнула и сразу села на каменную перегородку. А портянка парила, колыхалась, поднималась все выше и выше. Вот озарился обрывок старого полотенца солнышком, скрылся за облаком.
— Прощай, любимая портянка! — помахал Ермошка рукой.
— Кума, слетай за портянкой, тогда поверю в твою разумность! Клянусь! — посмотрел на ворону Бориска.
— Бориска — дурак! — рокотнула птица.
— Сама ты дура! — отвернулся от нее Бориска.
— Гусляр — царский дозорщик! — подпрыгнула ворона к Ермошке.
— Как же он могет быть дозорщиком, ежли он слепой? А? Ну вот, и ответить тебе нечего! Глупая ты ворона!
— Ермошка — дурак!
— У тебя все дураки! Не мешай нам!
— А ты заметил, Ермош? Птицы с этой скалы взлетали всегда не взмахивая крыльями.
— Я заметил. И помышляю об энтом. Ежли изладить из прутьев краснотала крылья и обтянуть их турецким шелком? А?
— Страшно! Я бы не осмелился прыгнуть с такой высоты!
— А я бы бросился! Бросился бы и полетел! Я излажу такие крылья. Я взлечу. И взлечу высоко. Выше облаков! И увижу я сразу весь мир! И увижу, где больше правды! Увижу, где лежит много золота и богатства! И приведу я туда весь народ!
— Золото есаулы увезли прятать. Закопают его и не увидишь с высоты!
— Ты думаешь, Борисей, есаулы ушли на схорон утайной казны?
— Думаю, догадываюсь.
— Я тож так предполагаю.
— А вон белеются паруса.
— Значит, золото на реке Гумбейке утаили.
— А мож на Янгельке?
— Могли и на Янгельке.
— А что ты камушек колдовской, Ермошка, в ладонях трешь? Появится твой черт? — улыбнулся Бориска.
Внизу загремел сорвавшийся с высоты кусок скалы. Бориска натянул сапоги. Ермошка глянул за край площадки и обомлел. Посмотрел вниз и подобравшийся на четвереньках Бориска. На площадку черной скалы карабкался проворно по восточной стороне слепой гусляр. Его лицо было видно отчетливо. Царский дозорщик не предполагал, что на вершине скалы сидят Бориска и Ермошка. Он вертел головой, как дятел на дереве. Не торопился, искал уступы и расщелины поудобнее, понадежнее. Гусляр всматривался внимательно в каждую зацепку серыми, холодными глазами.
— Зачем он сюда лезет? И почему он вдруг не слепой? Куда делись его бельма? — шепотом спросил Бориска.
— У него за поясом пистоль.
— И кинжал. Давай спустимся с обратного края, убежим.
— Не успеем, Бориска. Лучше пока затаимся. Он ведь выползет по другую сторону каменной перегородки. Мож, к нам враг не полезет?
— Страшно.
— И мне боязно.
Мальчишки нашли в самом низу перегородки две дыры, залегли, стали ждать. Пистоли приготовили к бою. Вот уже показались руки гусляра. Он уцепился сильными руками за кромку, подтянулся и вылез на площадку. Ручища длинные, до колен. Нос ястребиный, брови сросшиеся. Человечина преогромная. А всегда вроде казался таким жалким.
Гусляр был доволен, отдышался, заговорил сам с собой вслух:
— Ха-ха! Так я и думал! Двенадцать бочек золота и двадцать серебра спрячут на Гумбейке. А золотой кувшин с драгоценными каменьями на Янгельке. Ах, могутный Илья Коровин! Ах, отважный Тимофей Смеющев! Ах, премудрый ты мой Меркульев! Разве вам всем по плечу борьба с дьяком сыскного приказа Платоном Грибовым? Казаки, казачишки! Бочки две золотишка вы, чай, награбили в Московии при смуте? Надобно возвернуть, что не вам принадлежит. И все остальное у вас воровства, набегов, грабежей! И все добро мы у вас возьмем скоро. А вас казним, злодеи! И будет слава вечная мне и сестре моей Зоиде. И дворянством нас одарит царь. И будет завидовать мне сам дьяк грозного московского сыска Артамонов!
Ермошка стал шептать на ухо Бориске:
— Спускайся вниз по чертову сходу. Быстро! Не теряй времени, балбес! Передай есаулам все, что слышал, и дозорщик полезет сюда, я буду отстреливаться. Оставь мне свой пистоль. Не медли, дурень. Двоем не можно нам умирать. Погубим казачий Яик!
Бориска сопротивлялся, но Ермошка начал его сталкивать с обрыва. Пришлось ему спускаться, оставив товарища на верную смерть. А мож, дозорщик и не заглянул бы за каменную перегородку? Ушел бы обратно по своему пути вниз. Но на выщербленный скальный гребень села знахаркина ворона. Она покрутила головой, глянула на Платона Грибова и отчетливо, по-человечески произнесла:
— Гусляр — царский дозорщик!
— Что ты каркнула? — еле опомнился Платон.
— Здравствуй!
— Ну, здра-здравствуй! Сядь ко мне на плечо!
— Дурак! — ответила ворона на приглашение.
— Не садись! Он тебе голову оторвет! — старался объяснить Ермошка опасность, жестикулируя пальцами.
— Ермошка — дурак! — разговорилась ворона.
— А где он, где твой Ермошка? — ласково спросил гусляр.
Ворона слетела с перегородки, села Ермошке на плечо.
— Никогда не думал, что придет ко мне смерть от этой дурацкой птицы, — вздохнул Ермошка, готовя пистоли к стрельбе.
Стало ясно: вражина сейчас полезет через перегородку. Надо же ему посмотреть, куда упорхнула Кума. Ах, ворона, ворона! Как дружно жили мы с тобой! Убил бы тебя, да не за что! Глупа ты, как малый ребенок. Как моя пленная ордынка Глашка! Она знает столько же русских слов, сколько ты, ворона. И зачем ты меня выдала своей неумностью?
— Из-за стены показалась голова Платона Грибова. Он сразу увидел Ермошку. У него посерело лицо, отвисла челюсть...
— Не двигайся, а то продырявлю башку! Я парень с детства сурьезный. Стреляю без промаха! В муху попадаю за сорок шагов!
— Ермоша, родной! Я так много о тебе слышал. Я видел, как ты...
— Как ты видел, ежли был слепым?
— Ермошка, я научу тебя закатывать глаза! Вот так! Вишь — бельма! Я дам тебе три тысячи цесарских ефимков! Помилуй меня! Давай я тебе упаду в ноги! Я буду целовать твои сапоги!
— Нашел дурака! Со скалы меня хошь сбросить?
— Нет, клянусь! Я буду целовать твои ноги!
— Поцелуй свинью в задницу, дозорщик!
— Царь возведет тебя в боярина. Ты станешь знатным! Одно мое слово... и ты будешь... понимаешь? Ведь мы с тобой договоримся? Я куплю тебе корабль. Ты поплывешь в разные страны. Ты увидишь Венецию! Париж! У тебя будут красивые девушки, кафтаны! Кстати, у меня за поясом письмо тебе от Олеськи. Возьми! Мы договоримся? Да?
— Нет, царский дозорщик! Мы никогда с тобой не договоримся. И посадим на кол мы твою сестру Зоиду Поганкину. И удавим ублюдка Зойкиного — Егорку. И с тебя Меркульев самолично шкуру сдерет заживо, Платон Грибов.