За Бориской наблюдали молча с опрокинутой рассохшейся на берегу лодки Груня Коровина, Варя Телегина, Лада Скоблова, Лапша Оля, Верка Собакина, Мокрида Суедова, Олеся Меркульева и маленькая Глашка-ордынка. По другую сторону огнища грелись, сидючи на бревне, Митяй Обжора, Прокопушка, Тараска Мучага, Андрюха Бугаенок, Гунайка Сударев, Вошка Белоносов и Ванька Балбес. Все заискивали перед Бориской, говорили с ним ласково. Картина «Страшного суда» на шинке никому не давала покоя, хотя святым там давно выкололи глаза, а у некоторых чертей оскоблили лики. Соломон строил новую харчевню, большую, просторную. И заказал шинкарь написать ужасы маслом внутри, дабы посетители могли пить, есть и любоваться «Страшным судом». Всем хотелось попасть на картину.
— Помести меня в котел, но токмо нарисуй! — просила Мокридушка.
— А меня рядком с Хорунжим, не важно где: в аду или в раю! — шептала Бориске Груня.
Не обращал никакого внимания на Бориску один Тарас. Он и сейчас смотрел в степь. Никак не мог оторвать глаза от ведьмы, скачущей на свинье.
— Поехала колдунья, — тихо произнес он.
— И куда она шастает по ночам? — певуче протянула Лада.
— Могилы разрывает. Хороводится со шкилетами.
— К нам ночью как-то шкилет стучал в ставень, — поведала Оля.
— В бурю шкилеты бесятся. Прыгают, костями гремят. Могут одинокого путника искусать до смерти.
— А петух прокукарекает на утро — падают шкилеты. Даже до своих могил не успевают добраться.
— Потому и много так в степи шкилетов, — согласилась Варька.
— Нашу заимку окружили как-то шкилеты ночью, — начал рассказывать Тараска Мучага. — Семь овец на базу порезали. Ломятся в дом, двери с петель срывают. А тятька пьяный, не могет нас оборонить топором. Матушка плачет, сестер моих сунула в подпол, приготовилась ко смерти. А я через сени под крышу залез. Зажег фитиль у полена с порохом, которым рыбу глушить. Зажег и бросил во двор. А сам петухом притворился и начал кукарекать: «Ку-ка-ре-ку! Ку-ку-ка-ре-ку!» Полено-то как бабахнет! Нечистая-то сила как бросится наутек! Аж забор повалила!
— Поди, медведь был? — спросил Прокопка.
— Неуж я не отличу медведя от шкилета? — обиделся Тараска.
— Обнаглели шкилеты!
— Хоть из дому не выходи ночью!
— Того и гляди вцепятся в горло.
— У Овсея бочку вина украли, укатили в степь.
— И вино пьют, и детей грудных едят!
— Мальчиков или девочек?
— Предпочитают девочек. Девочки размягчают у них кости.
— Ужасть-то какая!
— А колдунья, говорят, ест мальчишек!
— Ведьма, знамо, грызет мальчишек. Гриньку-то у Аксиньи она сожрала. Притворилась свиньей и съела.
— Но зачем же все-таки колдунья в степь на борове ездит?
— Я знаю! — сказала Верка Собакина. — В лунные ночи ведьмы устраивают шабаш. Оборачиваются они прекрасными девами. Диавол их раздевает. И пляшут они голыше с чертями. А черти хихикают и дергают их за титьки!
— Ты видела, што ли?
— Люди знающие говорят...
— Глупости! — забарабанила пальцами по лодке Олеська. — Глупости! Дунька наша тож ездила с колдуньей ночью в степь...
— На чем ездила?
— На свинье! Боров-то здоровый у знахарки. Вдвоем садились они и ездили на Урочище. Никаких шабашей там нет. Ищет хряк коренья целебные.
— И не убоялась Дунька?
— Чего ей страшиться?
— Ведьма всегда ведьма. Отдала бы вдруг Дуньку на съедение шкилету. Али поджарила бы на костре.
— Она при колдовстве зажаривает сердце петуха. И Дуняха уже почти все ее тайны проведала. Умеет варить яды, зелья, снадобья целебные и приворотные...
— И колдовать научилась?
— Постигла ворожбу и колдовство.
«Приворожила бы ко мне Хорунжего!» — подумала грустно Груня.
— А я не верю! — плюнул в костер Гунайка.
— Чему не веришь?
— Дуньке твоей не верю!
— С какой стати?
— Кто с ведьмой водится, тот сам нечистью становится!
— Правильно! — поддержала его Мокридушка. — И твою Дуньку диавол разболокает до охальной гольности. И она пляшет с чертями нагишом!
— Может, и ее черти за титьки дергают? — ехидно прищурилась Олеська.
— Дергают!
— Хи-хи! Так у нее ж сисек-то еще нет.
В усадьбе Меркульева послышался шум, крики, яростный лай кобелей, визги. Все замолчали, повернули головы, смотрели с настороженным ожиданием в сторону атаманова дома. Лунные сумерки зыбки. Но Олеська заметила, как над забором у скотного база метнулась тень. Неужели к ним лез вор и злодей? Наверно, Гришка Злыдень овечку воровал да нарвался на волкодавов. А может, царский дозорщик, который удрал из подземелья? Много лихих людей. Черная тень двигалась от меркульевской усадьбы прямо к костру у берега реки. Прокоп вытащил из-за пояса пистоль. Тараска вооружился дубиной. Андрюха Бугаенок обнажил клинок...
— Стреляй! — торопил Гунайка Прокопа.
— Я вам выстрелю! — пригрозил Ермошка, подходя к друзьям.
Легкий зипун у него болтался клочьями, из штанов на заду был вырван клок. Он смутился, увидев девчонок, пытался прикрыть рукой зад, оголенный и окровавленный укусами злых собак. Искромсаны были у него клыками волкодавов и руки.
— Что случилось? — дрогнул голос Олеськи.
— Я думал, что ты дома — полез через тын. А у вас кто-то пустил кобелей с цепи. Еле от бешеных отбился. Одного зверюгу придушил. Сунул ему руку в пасть. А второй волкодав меня одолел. Схватил через ворот зипуна за горло. Был бы я растерзанным, други, ежли бы не Дунька. Она выскочила, зарубила собаку топором. Не пужайтесь, что я весь в крови. Энто кровь кобеля!
— Ты не ходи ко мне, Ермоша! Никогда не ходи! Не надо! — поникла Олеська, закрыв лицо ладонями.
— Я Ермошу люблю! — крикнула Глашка.
Девчонки захохотали. Ордынка прижималась щекой к окровавленному заду Ермошки. Из лунной зыби к огню выскочила Дуняша. Бориска бросил в костер охапку хвороста. У Дуни слезы олененка на глазах.
— Отец волкодавов пустил с цепи!
— На меня? —удивился весело Ермошка, разглядывая большой клок черных волос, вырванных у кобеля.
— Сохрани, — посоветовал Прокоп.
— Сохраню. И продам когда-нибудь за три золотых... Скажу, что энто клок из бороды Исуса Христа.
Цветь двадцать первая
Ударит копытами полк Хорунжего у Яицкого городка — поднимутся волны у моря синего. Сверкнет молния над землей казацкой — прогремит гроза над тремя странами. Велик Яик воинской силой. Да комар, говорят, не боится свирепого буйвола. Белый свет не могутностью окован, а опутан обманом. Гонялись сотни казачьи озверело по степи за царским дозорщиком, который вырвал якобы прикол с цепью в подземелье и ушел в ночь от Меркульева. Челны дозорные две недели рыскали по Яику оскаленно. Охотники-следопыты нырнули в леса с чуткими на нюх собаками. Казаки оба рукава устья перекрыли цепями и засадами. Триста золотых объявили с дувана за поимку слепого гусляра.
А Платон Грибов не убегал, да и не мог скрыться. Это хитрый Меркульев и есаулы его били в золотое блюдо обманную тревогу. Посылали они в погоню за соглядатаем царским один полк за другим. Снаряжали на поиск челны, зверобоев с лайками, волкодавами и гончими.
— Потребно глядеть уперед на сто лет! — говорил Хорунжему Меркульев.
— Для чего?
— На всякий случай! Не можно знать никому о пытках и казни дозорщика. Пустим убедительно слух, будто он вырвал цепь и утек! Бросим казачество на поиски. Пущай потешатся, разомнут кости.
— А ить вправду. Казаки потребуют пытку на дуване. А нам не можно выводить к народу дозорщика. Он же про утайную казну нашу поведает всем!
— Ты страшно сообразительный, догадливый! — улыбнулся Меркульев.
Конники борзо по ковылям летали, мерзли в осенних ночах. Челны с казаками в камышах таились, пищали понапрасну щетинились. Мальчишки все кустарники и пещеры облазили. Всем хотелось поймать вражину. Всем хотелось получить золотые! А царский соглядатай, дьяк сыскного приказа, висел в подземелии Меркульева, поддетый железным крюком под правое ребро. Руки у него были выкручены. На ногах колодки, на обнаженном теле ни одного живого места!
— Печень проткнул крюком, не выживу! — прохрипел Платон Грибов.
— Живыми не сходят с крюка, — холодно блеснул глазом Хорунжий.
Матвей Москвин ходил браво с гусиным пером за ухом. Илья Коровин, зевая, распалял костерок. Кузьма нагревал клещи, дабы вырвать у злодея ребра раскаленным железом. Богудай Телегин плавил в тигле пули. Залить огонь свинцовый можно и в уши, и в рот. По заслугам, провинностям и пакостям.
— За мою смерть дьяк Артамонов шкуру живьем с вас сдерет! — пробовал угрожать царский дозорщик.
— А кто узнает, что мы тебя казним? Объявили мы, что ты вырвал оковы, сбежал! Три полка тебя уже ищут. Четыреста лодок рыскают по реке. Охотники с псами бегают по лесам. Награда велика за твою голову — триста золотых!
— Коварство. Узнаю тебя, Меркульев.
— Ты проведал, Платон, где мы схоронили утайную казачью казну?
— Нет, не успел. Знаю примерно: двенадцать бочек золотых — на Гумбейке. Кувшин с драгоценными камнями — на речке Янгельке. Недалеко от Магнит-горы.
— У тебя есть сообщники?
— Сожалею, но нет помощников.
— А сестра твоя, Зойка Поганкина?
— Она хищная и подлая баба. Если бы я узнал точно и сказал ей, где золото, она бы убила меня. И похитила бы казну.
— Ярилу-гусляра она уморила зельем?
— Нет, это я воспользовался ее зельем. Мешал мне Ярила.
— Ты отравил величайшего певца! Казацкого Гомера! — подскочил с кулаками к дозорщику Охрим.
— Кого? Кого? — переспросил Грибов.
— Гомера! Бояна!
— Не слыхивал про таких злодеев.
— Не мельтешись, — отодвинул Охрима атаман.
— Он гордится тем, что не знает Гомера и Бояна! — подбоченился толмач.
— Предположим, и я не знаю твоего Гомера. И не мешай, ради бога! Кто тебя к нам подослал? — обратился Меркульев к мученику.
— Дьяк Тулупов из Астрахани. Дьяк московского сыска Артамонов! Патриарх! Царь! Вера и совесть! Русь великая!