— Поищи, дозорщик, двенадцать бочек золота! — посоветовал благожелательно атаман.
Илья Коровин и Кузьма раскачали куль и бросили его с обрыва через кусты шиповника в крутящийся черный омут.
Цветь двадцать вторая
В событиях — судьба. В замыслах — величие и мельтешение. И не зависит жизнь от задумок. Мысли за горами, а смерть за плечами. Собиралась вольница днем провожать в морской набег Нечая, а все рухнуло. Овсей на дуване воздевал руки над костром, крутил шеей кадыкастой:
— И вышел другой ангел из храма и воскликнул громким голосом к сидящему на облаке: «Пусти серп свой и пожни, потому что пришло время жатвы, ибо жатва на земле созрела!»
Но никто не слушал попа-расстригу, который вчера токмо пропил в шинке крест. Соломон просил пистоль у Овсея за вино. Но оружие расстрига не отдал. Ходит без креста, тщится читать проповеди. Да кому он потребен в таком мерзостном падении? На него и детишки не обращали внимания. Кому нужен крестопропивец?
Дозорный бил обломком оглобли по золотому блюду. Росла толпа у дувана. Грунька Коровина понеслась будить Хорунжего. Она ему белье стирает, варит борщи. Она, рыжеволосая юница, одна вхожа в страшный вертеп. У Хорунжего на стенах висят семь черепов. Боятся добрые люди заходить в злыдище.
Бориска пошел убыстренно за отцом в кузню. У Ермошки изба рядом с дуваном, он первым выскочил на зов тревоги. Атаман уже стоял у пушки. Конники с дозорных вышек то и дело подлетали к Меркульеву, сообщали новые подробности:
— На коня не садится, идет торопко пешим. Глазами зыркает ухищренно. Ряса на нем шита серебром и золотом. Венец каменьями изукрашен. Огромадный золотой крест на груди. Посох простой, ореховый. Под рясой телогрея меховая. Сапоги не стоптаны по-нищенскому. За спиной богатая котомка. За поясом токмо гаман с кресалом, огниво. А в руках книга — библия!
«Сколько же заплатили ногаям, чтобы они довезли его в кибитке и высадили прямо у городка?» — подумал атаман.
С бугра было видно, как из охолоделой, осенней степи шел прямо к воротам казацкой крепости низкорослый, худощавый батюшка. Казаки старые и бабы крестились. Ворона знахаркина возбужденно порхала, но не кричала слов пророческих и ругательских. А ночью столбы красные стояли на небе. Созвездие Лося перекосилось. Земля подрагивала так, что посуда звенела. Собаки выли жутко. Коровы мычали тревожно. Загорелась и взорвалась страшно селитроварня.
Батюшка прошел через весь Яицкий городок в сопровождении конников, толпы мальчишек и девчонок сопливых, стаи волкообразных собак. Тихон Суедов бросился к нему в ноги с полотенцем, уронил в грязь хлеб и соль. Знахарка-ведьма на борове верхом дорогу пересекла.
— Пей мочу кобыл! — поприветствовал с любовью священника Устин.
Гунайка Сударев юродствовал, следы пришельца целовал, Фекла Оглодаиха раздала все свое имущество соседям, думала — конец мира! Соломон сам нарисовал на северной стороне дегтем православный крест. Фарида закопала в схорон все золото.
— Спаси меня, Фаридуша! — умолял шинкарь.
— Поклянись, что женишься на мне! — зло сверкнула она ордынскими очами.
— Клянусь!
— Не верю! Ты путался с мразью: Зойкой Поганкиной!
— Опутала, зельем приворожила.
— Пей при мне вот это снадобье.
— А это не цикута, Фарида?
— Нет, приворотное зелье.
— Выпью с радостью на всю жизнь!
На подходе к атаманову камню Михай Балда постелил три ковра. Писарь Матвей Москвин бросил длинную дорожку, раскатал ее старательно. Бугаиха вышла с книгой святой в руках. Но воздымала она не евангелие, а сочинение Авраамия Палицына. Герасим Добряк впервые в своей благообразной жизни снял с головы папаху баранью, просыпав на землю семь тысяч вшей. А Хорунжий, напротив, пришел в своем позолоченном шеломе, в кольчуге, с булатной саблей.
Святой отец все зорко подмечал, но ошибся: принял за атамана Хорунжего. На дуване подошел он ближе к ему, а не к Меркульеву. Однако уверенности у пришельца не было. И в первую очередь он поклонился низко народу.
— Добро пожаловать, отец Лаврентий! — таким же почтительным поклоном ответил ему атаман.
— Мир и благодать сей земле! — скороговоркой выплеснул святой.
Было очевидно, что протопоп остолбенел, замигал растерянно подслеповатыми глазками. Его хитрое лисье лицо опростилось, выражало по-дурацки удивление и недоумение.
— Никто не знает, что ты идешь на Яик! — сказал ему на прощание патриарх.
«Откуда сей казак ведает мое имя? И кто он, бестия? Скорей всего это атаман Меркульев. А в шеломе — Хорунжий. Господи, все так!»
— Чуда! Чуда! — требовала толпа.
— Когда разрушены основания, что сделает праведник? — густоречно заговорил Лаврентий. — Но слова господни — слова чистые! Серебро, очищенное от земли в горниле, семь раз переплавленное!
Святой отец говорил долго, но почувствовал он сразу, что не покорить это сонмище дикарей даже самой прекрасной и возвышенной проповедью. Лаврентий умел произносить речи об одном, а думать о другом. Библейские мудрости вылетали из него сами, он же был занят своими мыслями, наблюдениями: «Вот стоит разбойник, застреливший славного Ляпунова. Да, это казак Емельян Рябой. Разве можно забыть это рыло, изрытое оспой? А рядом с ним злодей, который рубил саблей предводителя на куски. Как же его прозвище? В Разбойном приказе его упоминали недавно. Да, это Гришка Злыдень! О боже! С ними и Овсей! На боку у расстриги клинок, за поясом — пистоль. А мог бы уже стать митрополитом. Лаврентий и Овсей были друзьями с детства. И никогда не предавали они друг друга. Я ведь помог бежать ему из монастырского заточения. Помнит ли добро? Эх, Овсейка-Овсей! Правдолюбец-неудачник. Как же у него начинался разлад с церковью?»
Лаврентий читал проповедь, а сам вспоминал далекое...
...Юность и молодость. Чистые, святые порывы души. Венчался на царство в Москве Борис Годунов.
— Никто не будет в моем царстве нищ или беден! — уверял он бархатным рокотом народ.
— Второе пришествие! — заплакал тогда Овсейка, упав в ноги царю.
Звонкий восклик отрока потряс весь благочинный собор. И хлынули слезы у многих в тот час. Лавруша рыдал от счастья вместе с другом. Девицы стали падать в обморок. Седые воины-стрельцы протирали глаза. А дебелый Годунов клялся, держась за ворот рубашки:
— Сию последнюю разделю со всеми!
Митрополит взял Овсейку под опеку с тех пор. Царь его пригрел, приласкал. Но юнец влюбился в царскую дочь, красавицу Ксению. За то был изгнан безжалостно. Вспомнилось «Написание вкратце о царях московских...» Искусно пером выведен образ: «Царевна же Ксения, дщерь царя Бориса, девица сущи, отроковица чудного домышления, зелною красотою лепа, бела велми, ягодами румяна, червлена губами, очи имея черны, великы... бровми союзна, телом изобилна... писанию книжному навычна».
Сватал Ксению датский принц, да простудился он, умер. А позднее заточили красавицу в монастырь. Овсей вызволил ее с шайкой казаков, а она по щекам его отхлестала. И вернулась святая в келью. В опале был Овсей и при царе Шуйском, и при семибоярщине. А патриарх Филарет и вовсе отлучил его от церкви и предал анафеме. Родные сестры и братья Овсея умерли с голоду еще при Годунове. И никто из бояр не пытался разделить с ними последнюю рубашку. Верой не рухнул протопоп Овсей, но влез в дела мирские... Ушел в казачество. Но вот мы и встретились с тобой, друже!
Лаврентий читал проповедь, но не помнил, о чем он говорил. Он помнил то, о чем думал! И смотрел он только на Овсея! Казаки слушали святого отца без интереса, зевали, скребли свои лохматые затылки. И многие тоже думали о своем. Сегодня ночью они уйдут в морской поход с Нечаем. Новый священник для них — чужой. И в него нет веры! Овсей иногда делает чудеса. Помолится — и хлынет ливень. Помолится — подует ветер. Помолится — придет в бою перемога. А на что, мол, способен сей холеный поп?
— Чуда ждем! Покажи чудо! — заорала толпа.
— Явлю чудо! — согласился святой отец.
Лаврентий поднял библию, показал ее казакам, дал пощупать, полистать. Затем он подошел к полыхающему на дуване костру и сунул книгу в огонь. Сразу установилась тишина, хотя все пытались продвинуться ближе. Костер трещал, стрелял сырьем, обрызгивал землю искрами. Но библия не горела! И когда Лаврентий вытащил невредимую книгу из огня, народ упал на колени, начал молиться.
— Пошто обманываешь человеков? — спросил Охрим у пришельца. — Обложка библии из горного льна излажена, который не горит, знамо. Лукреций говорил...
— Изыди! Диавол глаголет твоими устами, старче! — прошипел в ответ Лаврентий. — И горный лен-асбет, промежду прочим, от бога на земле!
Меркульев приподнял толмача за шиворот и отбросил его далеко в сторону.
— Я тебе покажу Мокреция! Я Гомера из тебя выпотрошу! Я излажу из тебя чучело виршеплета Увидия!
— Гневливый муж не благообразен, — успокоил Лаврентий атамана. — А в старикашке том вредном скребется бес неверия. И не пойдет за ним народ!
Святой отец встал на атаманов камень, осенил толпу крестным знамением.
— Христиане! Вон тот гольноголовый старикашка глаголит, что нет бога! У него бог — Лукреций!
— Энто што ишо за Лукреций?
— Должно, лук грецкий! Наподобия ореха грецкого!
— Не, энто имя сатаны!
— Вроде сатану по-другому зовут, но похоже: Луцифером!
— Где ж у тя совесть, Охрим?
— Он и раньше, казаки, вещал в шинке, что нет бога!
— Из-за него и на весь Яик обрушится божья кара!
— Бей поганца! Он и табак мерзкий курит!
— Камнями его, казаки! Камнями!
— Сокрушим выродка!
— Казним безбожника!
Толпа разъярилась и набросилась на толмача. Охриму разбили голову, забросали его камнями, грязью и пометом коровьим. Он еле уполз на четвереньках через лужу под свист, крики и улюлюканье. Если бы не лужа, его бы добили. Но казакам не хотелось марать и мочить сапоги. А обойти лыву трудно — велика, как море.
— Где, христиане, у вас храм божий? — спросил Лаврентий, когда толпа немного успокоилась.