— Но так и про меня сочинят! — возмущался Меркульев.
В шинке было тесно, жарко и шумно. Глиняные пивницы стояли на бочках и столах. Пахло рыбой и жареным мясом. Шибало порохом и морским ветром. Нечай куражился, золотых не жалел. Забогатели казаки, которые ходили в набег. И носы задрали. У Ермошки болярская шапка из соболя, шуба бобровая. Один корабль был забит мехами. Да, по золоту, тряпкам и рухляди парнишка стал вдруг богаче Меркульевых. Семь нянек белят и моют по очереди его избу. На полках в кухне появился фарфор и драгоценные кубки. Лари завалены красной пшеницей и крупчаткой. Ковры персидские на полатях, на стенах и на полу. Балда с братьями за три дня хату обновил, новую крышу поставил, крыльцо с навесом соорудил. И ставни резные петухами запели, и конюшня засмолилась венцами, и возвысились три поленницы березовых дров, и засияли солнечной желтизной новые ворота. Вот какова сила золота!
Глашку от Меркульевых Ермошка забрал. Старухи и девки умывают ее каждый день, шьют ей сарафаны, телогреи стеганые, шапки и воротники лисьи. Стешка Монахова прибегает по утрам и печет блины. Домнушка Бугаиха молочком потчует и сырниками. Дуняша Меркульева часто бывает: то шаньги заладит, то курницу. Спать одна Глашка боится. Лезет к Ермошке. Ей обязательно надо ткнуться носом в чей-нибудь голый живот, только тогда она уснет. А Ермошка насмешничает над дитятей:
— Ты попробуй, Глашка, притулиться своим носом ко мне вот сюда, пониже поясницы... Мож, еще быстрее уснешь!
Глашка колотит кулаками обидчика. Дуняша заступается за девчонку:
— Привычка у нее такая. С детства. Надобно ей сунуться носом в мягкое и теплое.
— А я ей не предлагаю ничего твердого и холодного! — продолжал издеваться Ермошка.
Дуняша начинала гневаться. Но Глашка мгновенно переходила на сторону любимого хозяина. Попробуй крикни на него — укусит!
— Ермошка-то стал нас богаче! — кольнула как-то Дарья своего благоверного.
— Надолго ли собаке блин? — хмыкнул Меркульев.
Раньше неприязнь к Ермошке объяснялась просто: отрок беден, зарабатывает на хлеб покручничеством в кузне. Но оказалось, что он не был таким уж бедным. Бросил на строительство церкви семьдесят золотых. Кузнец уверяет, что тайну булата открыл Ермошка. И жизнь, и поведение парнишки не поддавались объяснениям. Сейчас он был богат, но продолжал махать молотом в кузне. Вся казацкая станица повторяет это имя: Ермошка, Ермошка, Ермошка! И токмо одна Олеська поддерживала отца:
— Ермошка — быдло. Цесарские ефимки на божий храм он высыпал в запале, дабы упоить себялюбие, тщеславие, поднять лик свой в показе из ничтожества и нищенства! С каждым днем я все больше и больше его презираю! Он каждый вечер околачивается в шинке! Ужасно!
Нет, Ермошка не пил. Никто бы ему не позволил сие. И Соломону бы сразу отрубили голову, если бы он дал вина отроку до женитьбы и присяги. А присягу принимают на кругу в семнадцать лет. Три года еще мучиться Ермошке в бесправии. Но его берут в походы. Ему позволяют посидеть без вина и в шинке. А он любит слушать казацкие байки. И помогает Фариде разливать вино, моет посуду. Казну шинка ему не доверяют. Значит, не глупые люди. Но и при этом Ермошка умудрился как-то украсть горсть червонцев. Шинок — всегда радость.
— Купи, Соломон! — бросил на бочку Нечай черный комок застывшей смолы.
— Мумие?
— Оно самое.
— Надобно испытать.
— А как?
— Сготовить малость мази. Сломать курице ногу. Повязку с мазью на перелом наложить. Если нога срастется за три дня, то это подлинное мумие!
— Што ли, бывает обманное?
— Бывает, и довольно часто.
«Намотаем на ус!» — подумал Ермошка.
— Очень грязный кусок...
Соломон говорил, а сам лихорадочно думал, где взял Нечай этот слепок целебной смолы. Вот прилипшая красная нить — знак зодиака. На другой стороне — соломинка. Конечно же, внутри скрыт изумруд величиной с крупную виноградину. Неужели Манолис сел на корабли Сулеймана? Неужели его ограбили и убили эти разбойники? Я же посылал ему письмо, предупреждал!
— Приходи за ответом, Нечай, через три дня. Фарида испытает твою смолу на курице.
— Добро! — согласился Нечай.
— Можешь сказать ему сейчас, что лекарство поддельно! — шепнула Фарида шинкарю. — Не стоит ломать ногу курице.
— Это настоящее мумие, Фарида!
— Вижу!
— Это больше, чем дорогое лекарство!
— Не понимаю...
— В смоле изумруд с яйцо синицы.
— Как ты это видишь?
— Я давно вижу скрозь камни, Фарида!
Татарка улыбнулась и подбежала к Нечаю с кувшином вина.
— Видела на Кланьке золотые цепи. Ты одарил?
— Может, и я.
— Плат персианский на шее...
— Шалью могу и тебя приветить, Фарида. Мне досталось на дуване сорок платков с кистями. Это окромя атаманского куса.
— Одари, не откажусь.
Соломон пробился через толкучку к Ваське Гулевому. Он был пьян изрядно. Но отводил глаза блудливо в сторону. Что-то понимал, мерзавец.
— Василь, ты передал мое последнее письмо брату Манолису?
— В Астрахани?
— Да! Ты передал?
— Я все письма передал, Соломон! Клянусь! Но одно потерял. Кажется мне, что последнее утратил. Обокрали меня! Клянусь!
— Что ж ты мне не сказал сразу, Василь! Что ты натворил!
— Не огорчайсь! Пятнадцать лет я перевожу письма из городка в Астрахань и обратно. Иногда все писульки я выбрасываю в море! В том числе и меркульевские! И ничего в мире от энтого не изменилось! Ха-ха!
— Что с тобой, Соломоша? На тебе лица нет! — подбежала Фарида.
Дверь шинка распахнулась шумно и широко. Через порог шагнул с попугаем в руках Меркульев.
— Неужели это Цезарь? — похолодел Соломон.
— Купи! — протянул атаман птицу шинкарю.
— Она говорящая?
— Это не она, а он: попугай!
— Хорошо... он говорящий?
— Соломон! Разве я тебя стану обманывать? Это самый красноречивый попугай во всем мире! Он, как Охрим, говорит на двудвенадцати языках.
— Как его зовут?
— Кажется, Лукреций! Точно не помню!
— Птица сквернословит?
— Не слышал. Читает молитвы, псалтырь знает. Благопристойная птица.
— Почему же она молчит?
— Это не она! Это он — Лукреций!
— Я — Лукреций, — подтвердил простуженным голодом попугай.
— Сколько он стоит?
— Три золотых. Вот Ермошка рядом сидит... Он не даст соврать. Я у него купил за три цесарских ефимка этого говоруна.
Ну и пройдоха Меркульев! Купил за два, продает за три — покосился на атамана Ермошка.
— Мы берем попугая! — сказала Фарида, подавая атаману золото.
— Ермоха, сбегай к ведьме-знахарке. Притащи сюда ворону. Мы устроим состязание с птицей заморской, — приказал Хорунжий.
Казаки зашумели, оживились. Какая же птица знает больше слов? Со всех сторон раздавались возгласы.
— Прелюбопытно, пей мочу кобыл!
— Неужели сия уродина гутарит, в бога-бухгая мать!
— Поосторожнее, Микита! Не учи птицу выражениям! — одернули казаки Бугая.
— Винюсь! Винюсь! — раскланялся Микита Бугай. — Само собой получилось! Не гоните! Буду выражаться токмо благозвучно. Птица-то дивная. Поди, в раю жила, серафимов слухала. А мы — народ грубый.
— Убери рожу-то свою красную подале. Не пужай птицу. Она ж от разрыву сердца помрет.
— И ты, Герасим Добряк, страхоморден. Отыди от попугая!
— Он онемел от страху! Царский петух!
Вскоре Ермошка принес знахаркину ворону. Птиц усадили на пустую божничку. Они вертели головами, оглядывали друг друга, охорашивали перья. Но разговора у них не получилось. Молчала ворона, молчал попугай.
— И наша стерва не разговаривает! — глянул на ворону сердито Герасим Добряк.
— Загордилась! — подметил Егорий-пушкарь.
— Одежа у заморского жениха не понравилась.
В шинок зашел отец Лаврентий. Он глянул на птиц бегло, потер согревающе руки.
— Продрог до костей. Ужасный холод.
— Чарочку для сугреву! — подбежала к нему Фарида.
— Спасибо, не откажусь.
Святого отца усадили на лавку рядом с атаманом, подали копченой осетрины. Ермошка зажег три светильника. А Михай Балда сокрушался:
— Жаль, что нет с нами Овсея! Царствие ему небесное! Он бы сейчас сотворил чудо. Помолился бы Овсей... и заговорили бы птицы.
— Да, Овсей был в бога-бухгая!.. — начал говорить и осекся Микита Бугай.
— И мне мочно такое чудо, — скользнул улыбочкой по-лисьи Лаврентий, подмигнув атаману.
— Ублажи, святой отец, в бога-бухгая!
— Господи! Дай птицам язык человецев! Дай человецам крылья птиц! Провозгласи истину! И услышит имеющий уши!
Попугай встряхнулся и поклонился вороне:
— Салям алейкум! Я — Цезарь! Я — Цезарь!
— Здравствуй! — ответила ворона.
— Сарынь на кичку! Режь и грабь! Бросай за борт!
— Орда сгорела. Гришке ухо отрубили, — поведала Кума.
— Кровь за кровь! Смерть за смерть! — воинствовал заморец.
— Шинкарь — грабитель! — сообщила доверительно ворона.
— Шинкарь — еврей! — поправил ворону попугай.
— Пей мочу кобыл, в бога-бухгая! — рассердился заморский гость.
— Гром и молния в простоквашу! — хлопнула крыльями чернавка.
Разговор птиц заглушило дружным хохотом. Отец Лаврентий изнемогал от смеха. Соломону стало плохо, вывела его Фарида. Ермошка разливал вино, выручку прятал в своей штанине. Еле-еле казаки утихомирились, стали опять прислушиваться к птицам.
— Дай гороху! Давай дружить! — обратилась Кума к белоснежному чужеземцу.
— Раздевайся, стерва! — согрубил попугай, переваливаясь развязно с ноги на ногу.
— Дурак! — спокойно заметила ворона.
Но тут гогот казаков перешел в дикий рев и топанье. Хорунжий, Меркульев и Василь Скворцов орали и стреляли из пистолей в потолок. Микита Бугай разбил вдребезги кувшин с вином. Герасим Добряк затолкнул Егория-пушкаря в кадку с грибами. И токмо одному богу известно, почему не рухнул шинок. Как много все же в мире причин для веселья.