— Говорящую ворону угробил! — ахнула толпа.
— Бей негодяя!
— По лысине его! По черепу!
Охрима разорвали бы, но в это время на заиндевелое дерево пыток села знахаркина ворона.
— Жива ваша Кума! Пей мочу кобыл!
— Ну и чо? Охрим, мабуть, мужа убил у нашей вороны...
— Охрим дурак! — каркнула птица.
Толмач утирал с лица кровь. Ему уже наподдавали, разорвали на нем и без того ветхий полушубок. Подбили глаз и расквасили нос. Атаман поднялся на камень, снял свою соболью шапку.
— С кем вы пойдете, казаки? Охрим и Собакин уже приводили вас однажды к разору и голоду. Большой мы понесли урон. А для нас главное — блюсти выгоду. Мы ведь не просимся к царю в работники. Мы потребуем грамоту обещательную с печатью. Ежли царь не вознамерится брать с нас подати, оставит все неизменным, тогдась можнучи соединиться с Московией. А других условий мы просто не примем. Что же мы теряем, станичники? Ничего не теряем!
— Ложь! Мы теряем республикию!
— Кто, казаки, ведает, что такое республикия? С чем ее едят? Его, охримовская республикия, токмо что убила ворону. А могла бы убить меня. Собакинская республикия рубила вам головы. А мы решаем все мирно, на дуване.
— Это словоблудие богатеев!
— Замолчи, ты уже свое выговорил. Вылезешь еще раз, проломлю твою поганую башку! — одернул Охрима Богудай Телегин.
— Соединиться потребно. Сила Руси — в единстве! — убеждал казаков полковник Скоблов.
«Скоблов и есть царский дозорщик, — подумал отец Лаврентий. — А Вошка Белоносов даже слушок такой про него пустил... Полковник на Яике живет в третьем поколении. Вот я и разгадал тайну! По всем его словам видно, что он царский соглядатай!»
Хорунжий и есаулы молчали. Меркульев давно с ними обговорил все наедине. Кого убедил, кого задобрил... А голутва на круг не пришла. Все они лежали пьяные вдрызг. Соломон почему-то угощал их сегодня с утра бесплатно, щедро.
— За чей счет споил голодранцев? — спросил отец Лаврентий.
— Боже мой! За них платит сегодня Меркульев. Я узе не такой богатый человек, чтобы угощать лентяев и воров.
«Великая голова! — восхищался атаманом святой отец. — А вот второго дозорщика прозевал. Впрочем, прозевал ли? Они же явно сговорились? Скоблов, Телегин, Меркульев, Смеющев говорят одни слова! Царский дозорщик Скоблов перетянул их на свою сторону! Как все просто!»
Шумело казачье сборище. Каждое слово оценивалось. Не торопились станичники, хоть и поджимал свирепо мороз.
— Нет, казаки! Мы ничего не теряем! — повторил Меркульев.
— Мы ничего не теряем, энто верно. А ты объясни атаман, што мы приобретаем? — выкрикнули из толпы.
— И не вспомнят ли дьяки из разбойного приказу казаков Емелю Рябого, Федьку Монаха и Гришку Злыдня? — спросил Герасим Добряк.
Меркульев сунул булаву за пояс, надел шапку, снял ладонью изморозь с русых усов.
— Москва помнит, пожалуй, о злодействах в годы смуты Емели Рябого и Федьки Монаха. Камни будут сто лет слезы источать в тех местах, где прошли Евлампий Душегуб, Балда и другие наши казаки. Токмо вот скажите мне, где сии злодеи обитаются? Мне неведомо! Яик — велик!
Казаки захохотали. Поняли, что Меркульев никогда не выдаст своих людей. Атаман, подбодренный смехом, продолжал:
— Да и кто старое вспомянет, тому глаз вон! Сколько воды с тех пор утекло? Сколько лет минуло? А Москве-матушке можнучи напомнить, что сотни наших казаков полегло за ее освобождение от поляков и боляр-изменников. А кто Ивана Зарубина посадил на кол? Наш Микита Бугай! Кто Марину Мнишек измазал гольную дегтем и в перьях вывалял? Опять же Микита Бугай! Кто спас князя Пожарского от поражения? Хорунжий!
— Ну это не совсем так, — смутился Хорунжий.
— Так! Так! — закричала толпа. — И у Меркульева заслуги славные!
— Вот и выходит, что мы давно соединились с Московией...
— А польза-то какая нам от соединения? Ты так и не ответил, Игнат, пей мочу кобыл!
— Польза огромная. Мы живем в кольце врагов смертельных. Живем беспрерывной войной. И Московия нависает над нами тучей грозовой. Башкирия навечно соединилась с Русью. Сибирь великая давно принадлежит царю. Рано или поздно нас присоединят силой. Надобно смотреть правде в глаза. Скажи, Хорунжий: сколько мы продержимся, ежли Московия пойдет на нас войной... Долго ли?
— Пять-семь лет.
— Слышали, станичники? Мы сможем воевать с Московией всего пять-семь лет. Что же дальше? А вот что: московитяне придут морем и удавят устье Яика. И отрежут стрельцы нас от мира. Возьмут за горло. И станем тогда мы не казаками, а мужиками черными, кабальными.
— А ежли мы заключим поруку с кызылбашами и турками супротив Московии, то продержимся сто лет! — опять выкрикнул Охрим.
— Твоя республикия готова снюхаться с басурманами! Это мы хорошо знаем, Охрим! Но не пойдет на это ни один истинный русич! Правильно я гутарю, казаки?
— Прав атаман!
— Пусть прав. Не пойдем на поклон к басурманам. Но будем воевать! В бою погибнем! Все, как один! — взвизгивал Охрим.
Меркульев развел руками...
— Охота помирать — погибай. А мне хочется жить. И всем людям надобно сохранить живот. Богудай Телегин любит выпить и закусить осетриной. Нечай собирается жениться на Кланьке. И у него в схороне после морского набега полбочки золота. Такого казака не вытянешь в поход! Скоблов хату новую возвышает. Ермошка крылья задумал изладить преогромные. Суедов поставил лабаз. Скоро будет у нас три кабака, каменная церковь, две купецкие лавки. Вдосталь у нас хлеба, рыбы, мяса и рухляди. Дончаки супротив нас — голодрань. Запорожцы — волки голодные. А у нас будут хаты с печами русскими. Дымы с трубами! Богатеем год от году. Крепость возвели. Кузьма обещает сотню пушек отлить, две тыщи сабель отковать. А юницы у нас растут одна другой краше. Гляньте на Василису Душегубову, на Злату Блинову, на Нийну Левичеву, на Ладу Громилову, на Верку Собакину! Что ни девка — красавица! Что ни молодка — сокровище! А сколько дитятей в каждой избе? И все здоровые, краснощекие. Что ни дитя, то радость для матери. Слышь, Охрим! За призыв к смерти бабы тебя утопят в дерьме! И правы будут. Все стремятся к продолжению рода, умножению богатства. Всем нам охота жить. Но жить вольно, с достоинством — стоятельно! Наши пращуры отвоевали Яик. Мы изукрасили землю родную. Мы могем подарить сей рай великой Руси. Поднесем царю Яик на золотом блюде. Но не рабски подарим, а ухитрительно. Дабы выторговать навечно казацкую волю, неизменность, жизнь без болярского гнета и податей! Не единым днем живы мы! Потребно смотреть нам уперед на триста лет!
— Цицерон! Яицкий Цицерон!
— Ты пошто атамана антихристом кличешь, в бога-бухгая?
— Антихриста величают Люцифером, — оправдывался Охрим.
— Круши смутьяна! Рви! — взревел людской круг.
— Не троньте! — защитил Меркульев толмача. — Охрим пригодится нам. По законам его республикии меньшинство подчиняется большинству.
— Подчинюсь, — печально сник старикашка.
— Давно бы так! — расплылся в улыбке Телегин.
По знаку атамана Егорий-пушкарь пустил в небо огни хвостатые. Соломон объявил бесплатное угощение для всех. Казачий круг порешил направить послов в Московию во главе с Меркульевым, Хорунжим, Смеющевым, Охримом и отцом Лаврентием.
— Мне чужды деяния ваши мирские, — отказывался сначала священник, но все-таки согласился.
Верховодить Яиком оставили Богудая Телегина, Скоблова и Василия Скворцова. Егорию заказали лить из меди за счет войсковой казны пушки и ядра огненные на случай войны с Московией.
— Ежли не вернетесь из Москвы, мы разорим летом Астрахань! — заверил послов Богудай.
— Всю Волгу ограбим! — поддержал Телегина Скоблов.
«Так и случится. За ними всегда пойдет народ», — грустно подумал отец Лаврентий.
По предложению Меркульева в посольство избрали и купца Гурьева. У него связи с московскими дьяками, дружба с холопами царя и людишками патриарха. На атаманство обоза в пути благословили кузнеца Кузьму. Потребно ему тайны пистолей гамбургских выведать. Гладкость стволов у них изумительна. Охранный полк доверили Хорунжему. Головной отряд стражи Нечай согласился возглавить. Поезд собирался великий: двести сорок возов осетрины на продажу и шестьдесят для подарков царю, патриарху и для подношений мздоимцам. На подкуп подьячих и придворной шушеры выделили из войсковой казны четыре тысячи золотых. Набрали много и рухляди — красных лис, медвежьих и рысьих шкур. Множились в Московии взяточники. На день именин, на святки, на пасху, на масленицу — неси подарки дьякам... Собирают по копейке, по серебряному ефимку на золотое кольцо свиноподобной попадье, теще сыскного дьяка, охраннику уличной рогатки, царской кухарке.
Тех, кто уезжал с посольством в Москву, осаждали просьбами, совали динары и червонцы. Мол, купи то, купи се. Отбою не было от баб и девок. Кланька упрашивала Нечая:
— Мне платье панянки потребно. Штоб на спине вырез до ягодиц! А под подолом обручи.
— Зачем тебе энто, Кланя?
— Тебя соблазнять! На всю жизню!
— А мине моноклю. Стекляшку на глаз такую — в золоте. Понял! — приказывала Марья Телегина Охриму.
— К чему тебе, Марья, монокля?
— Титьки у коровы разглядывать.
— И мине купи моноклю! — подбоченилась Верка Собакина.
— А тебе-то зачем?
— Бородавки у соперницы буду увеличивать заморским стяклом!
Подошел к святому отцу и Матвей Москвин.
— Нижайше прошу, батюшка Лаврентий. Передайте в дар Троице-Сергиевскому монастырю вот эту золотую иконку. Батя мне сие завещал. А исполнить было не можно.
— Но я, мабуть, не попаду в монастырь, — засомневался священник.
— А вы оставьте иконку на патриаршем дворе. Дьяки передадут приношение. Ни у кого рука не поднимется обкрадывать церковь.
— Во имя веры передам.
— Век буду благодарен, — дрогнувшим голосом произнес писарь.
— Что это он так? — не понял Лаврентий.
Нагрудная иконка с чеканным образом богоматери была украшена грубовато бирюзой. И золотая цепь на ней — коротковатая, голова пролезала впритирку. Отец Лаврентий взялся передать пожертвование, но был явно недоволен. Для своего храма писарь оказывался скуповатым. Ермошка заметил, как Лаврентий сунул иконку в карман шубы довольно небрежно. Цепочка выглядывала, болталась...