На долгие сборы в поход Меркульев времени не отпустил.
— Выходим санным путем через два дня, — объявил атаман.
— Возьмите меня обозным, Игнат Иваныч. Кузнец берет своего Боряху. Я пригожусь вам, мабуть, в пути, — начал проситься Ермошка в Москву.
— Не могу, — хитрил по привычке атаман. — Охотников много. Прокопка Телегин и Миколка Москвин просятся. Гунайка и Вошка плачутся. А поход — не игра. В дороге зимой можнучи и замерзнуть. Метели скоро обрушатся на степь. Налеты ногаев и разбойников отбивать придется. Мне потребны не малолетки, а вои! И двигаться будем ускоренно: днями и ночами.
— Выдюжу я, спать не буду полгода. Живота в бою за вас не пожалею, ежли придется! — клялся со слезами на глазах Ермошка.
А Меркульев спокойно прикидывал:
— Надобно его взять обязательно. Что-то моя Дуня по нему с ума сходит. Дуняша — дитя. Кабы чего плохого не вышло. Молодежь пошла ужасная. Не то, что раньше, в добрые времена...
— Век буду вашим рабом, — канючил Ермошка.
— Нет, оставайся дома. Девки мои, Олеська и Дуняша, жить без тебя не можут.
— На кой ляд они мне, выдры?
— Что ты сказал?
— Надоели, говорю...
— Ермоша, я замышлял твою свадьбу сыграть с Олеськой года через два. У меня к тебе возникло уважение.
— Не потребна мне ваша Олеська. Я ее не терплю!
— Почему?
— Она холодная, как лягушка. Злоязычная.
— Ну, хорошо! Подрастет Дуня — отдам тебе ее в жены. Приданое — три тыщи золотых!
— И Дунька мне ваша, как собаке пятая нога. А три тыщи у меня свои есть в схороне опосля морского набега.
Отец Лаврентий заступился за юного просителя:
— Возьми, атаман, парня. Душа у него богом озарена. Да и Бориске без него скучно будет. И нам потребны будут в Москве мальчики на побегушках.
Кузнец Кузьма за Ермошку слово замолвил:
— Надобен мне отрок до зарезу!
Хорунжий, Тимофей Смеющев и Нечай посоветовали взять парня. А Дарья подмигивала юнцу: мол, не боись! Мой Игнат Иваныч покуражится и возьмет тебя. Так и получилось. Меркульев хлопнул Ермошку по плечу:
— Добро! Завтра приведи свою Глашку к нам. Пущай ордынка у нас поживет. В избу свою посели погорельца Егория-пушкаря. Да припрячь получше утварь дорогую. А то ведь все пропьет у тебя, разорит хату. И собирайся в Москву!
Бориска подбежал к другу... Они отошли в сторону, зашептались.
— Господи! — улыбнулся кузнец. — Завтра в дорогу, на санях! А сынок мой с приятелем Ермошкой думают о новых крыльях!
* * *
В ночь перед выходом санного поезда во многих теремах, избах и землянках светились оконца. И не увидишь, что там творилось. Стекла токмо у богатеев. В остальных окошках — слюда, бычьи пузыри... Да и что там могло происходить? Нечай целовал Кланьку. Разве это интересно? Нет! Грунька обнимала Хорунжего. Мир любовью не удивишь. Тревоги и боли в жизни больше, чем любви. Бабы починяли тулупы, шили новые рукавицы. Вьюжная стынь беспокоила. Как пробьются казаки через буранную степь? Вой ветра сливался с далекими завываниями волчьей стаи. Часто замерзают люди в пустыне снежной. В одну, две-три подводы через волков не пробьешься, разорвут. У Оглодан кум в прошлую зиму влез от волков на березу. И замерз там на ветвях. Окружили его звери, обложили выжидательно. Через воинственных ногайцев пройти еще трудней. Яик оторван от всех стран. Для кызылбашей — это край света. Для турецкого султана — конец земли. Для Московии — нет пути. А зимой здесь зарождаются бураны, которые накрывают полмира.
...Зоида Поганкина услаждалась теплом полыхающей печи и горячими блинами, что бросала ей с двух сковородок Мокриша. Вошка и Гунайка сидели в стороне на лавке. Они глотали слюнки и ждали, когда наполнится хозяйка.
— Осьмнадцатый блин жрет, — считал про себя Вошка.
У низколобого Гунайки сосало под ложечкой, на глазах блестели слезы. Но Зоида как бы не замечала голодных недорослей. Она обмакивала каждый блин в плюску с растопленным сливочным маслом, обсасывала его с хлюпаньем и сопеньем, кусала медленно. И держала она пальцами свернутый блин, аки зверушку. Рассматривала его с разных сторон, принюхивалась. Так повторялось почти ежедневно. Так Зоида утверждала свою власть над подопечными. Никто из ее питомцев не мог сесть за стол, пока не поест она, благодетельница и заступница тайная. Не подумайте, что властная хозяйка кормила сирот объедками. Нет, не жалела матушка хлеба, мяса и рыбы.
— Сваргань для дворян блинчики с икрой. Запеки осетрину в сметане. Поставь кувшин вина, — распорядилась Зоида.
Покровительница называла опекаемых отроков дворянами! Они величали ее болярыней! Она приучала недорослей своих пить вино, на что не решился бы даже Соломон. За такое голову могут отрубить. Но Поганкина не признавала казачьих порядков, ненавидела их.
— У казаков нет справедливости, — гундосила Зоида. — Вот сидит с нами сирота Вошка Белоносов. А кто сделал его сиротой? Казаки! Твоего отца, Вошка, убил веслом Илья Коровин. Сгубил человека за трех осетрят! Правильно я говорю?
— Знамо, — отвечал Вошка. — За трех пискарей!
— А ты, Гунайка, от кого пострадал? Твой батя толкнул шутя в снег Коровину Груньку. Ну, назвал он ее рыжей телкой... Велика ли беда? А Хорунжий отрубил голову твоему отцу! Вечно жить, Гунайка, тебе в уничижении и нищете. Твой отец хотел стать атаманом, а умер звонарем. И ты сдохнешь звонарем! В морской набег для разживы, как Ермошку, тебя не возьмут. В Москву не пригласят с посольством... Супротив наших врагов действовать потребно.
— А как, матушка-болярыня?
— Надобно чаще сочинять наветы, доносы, сеять раздор и зло. Я не думаю, что Илья Коровин умирал легко в бою после твоей писульки, Вошка. Мы наказали смертью Силантия Собакина, бо он отвернулся от нас. Богудаю Телегину я бросила в душу огнь мучений.
— Телегин вроде цветет, матушка-болярыня.
— Нет! Он без Аксиньи гнется. А плаху-то в подворотне, промежду прочим, я откинула, дабы свинья пролезла! Я скормила Гриньку борову!
— Господи! — перекрестился испуганно Вошка.
«Трусливое ничтожество, — подумала Зоида, глянув на него. — Как же с таким вершить дела? А надобно уничтожить Меркульева, Хорунжего, Скоблова, кузнеца Кузьму, Бориску, Ермошку, Дарью... Гунайка смелее Вошки. Он решил в следующий раз подпилить ободы крыльев у Ермошки перед прыжком с церкови. Подпилит, а надрезы заклеит полотном. И разобьется проклятый Ермошка! Но наветы Гунайка сочиняет глуповато. Вошка изощрен в доносах. Митяй Обжора богат силушкой, может убить кого-нибудь из-за угла. Умнее всех Мокриша. На вид простовата, а сообразительна. Кто же ей выбил зубы?»
— Жнаю, но не шкажу. Шама шогрешила. Шама штрадаю.
Недавно Мокриша по наущению Зоиды ходила в гости к Олеське Меркульевой. Стали там девчонки в прятки играть, в подпол залезли. Увидела Мокриша бочки. Пыталась подвинуть один бочонок, но не могла — тяжелый!
— Золото и серебро там! — похвасталась болтливая Олеська. И показала дочка атамана золотой кувшин с кольцами. Мокриша чуть было не стащила одно кольцо. Динар возле бочки подобрала все-таки, сунула за щеку.
— Молчи! Никому пока не говори! — приказала строго Зоида.
— Шамой штрашно! Никому не шкажу, матушка-болярыня.
Недели две не могла спать спокойно после этого самозванная болярыня. Надо же! Братец уходил искать утайную казну казацкого войска к Магнитной горе. А сокровище лежит в подвале у Меркульева. Хитер атаман. Пустил слушок, будто увозят золото куда-то далеко. На дуване недавно спросил Устин Усатый:
— Ходют слухи, будто есть в схороне утайная войсковая казна. Ответь, атаман, обчеству! Есть ли у нас таковая, пей мочу кобыл, казна?
— Клянусь вам, станичники: нет и не было на Яике утайной казны!
— Целуй крест в клятве, атаман!
— Целую! Клянусь! Мы ить решили присоединиться к Московии! К чему прятать казну? Разделили бы миром кровище, дабы у нас его не отняли. А за утайку вы бы с меня голову сняли. Да и царь бы не помиловал...
— И не помилует! — ликовала Зоида.
Она настрочила донос в сыскной приказ, хотела передать письмо в Москву с отцом Лаврентием.
— Прошу, передайте мою писульку дьяку сыскного приказу, — упала она в ноги священнику.
— Какому дьяку, Зоида?
— Не ведаю. Любому дьяку.
— Что у тебя в сказке?
— Гляньте, отец Лаврентий.
Протодиакон развернул бумагу, прочитал бегло, за один взгляд: «Утайную казну войска на Яике атаман Меркульев прячет в подвале своей хаты. Двенадцать бочек золотых, двадцать серебра. И кувшин красный с кольцами и серьгами, ожерельями и самоцветами. Доносит царю Московии раба божья Зоида Грибова. В награду просю обласкать меня дворянством».
— Не вижу ничего! Ни единой буковки! Глаза у меня слабые. Не могу прочитать. Да и не надобны мне ваши мирские жалобы. Возьми свою писульку обратно. И ковыляй с богом, Зоида!
Отец Лаврентий помнил наказ патриарха: не вмешиваться в суету жизни, не помогать даже царским дозорщикам. Зоиду он выпроводил из церкви с чувством неприязни.
— Ошибся я! Полагал, что второй дозорщик — полковник Скоблов. А оказалось — Зоида! Все правильно. Первый ее муж — Горбун — на Яике жил в третьем поколении, как и говорил Филарет. Он умер, но успел, видимо, передать дела своей жене. А с другой стороны, это может явиться хитростью Меркульева. Может, атаман подослал сию гнусную бабенку, дабы проверить меня... Если бы я взял донос, Меркульев бы вздернул меня на дыбу! Измучили бы и ночью опустили в прорубь! А сказали бы, что задрали волки! Мудр все-таки патриарх! Не надобно вмешиваться в суету!
Подозрение отца Лаврентия укрепилось тем, что в церковь вскоре после ухода Поганкиной вошел Меркульев.
— Завтра рано утром выедем. Дарья передала пимы, носки связала шерстяные. В сани я брошу тебе два больших тулупа.
— Спасибо! Добрая душа! Да будет уготовано ей место в раю!
— А Зоида, что здесь отиралась?
— Письмецо совала какое-то. Но я ведь плохо вижу. Ни одной буковки не разобрал. Да и ни к чему мне мирские поручения и просьбы...