— Колдунья глумится над нами, казаки, — подбоченился Герасим Добряк.
Из толпы раздавались возгласы:
— Она свиньей обернулась и Гриньку съела!
— Наколдовала смерть Илье Коровину!
— Ермошку спалила!
— Скворцова отравила!
— Она и блюдо похитила, будет на нем растирать зелье! — воскликнула Зоида Грибова.
«Золотое блюдо украла Зоида, — подумал Телегин. — Что-то она старается, шумит. Подозрение от себя отводит. Но лучше пока попугать знахарку. Она иголку в стогу сена может найти».
— Смерть колдунье! —вопил Федька Монах.
— Привяжем ее к осине и костерок под ногами разожгем. Благо, осина рядом, — обратился к толпе Герасим Добряк.
Богудай и не помышлял сжигать знахарку на костре, но ухитрительно махнул рукой:
— К осине ведьму! И жгите!
— Ты что? — округлил Скоблов возмущенно глаза.
— Уйди, не мешай. Останется живой твоя колдунья, — прошептал Телегин, отталкивая полковника.
Михай Балда прикрутил Евдокию арканом к осине. Федька Монах притащил хворосту. Добряк высек кресалом искру, раздул трут и разжег огонь. Неожиданно из толпы выскочила Дуня Меркульева. Она затоптала пламя, разбросала пинками хворост.
— Не смейте трогать Евдокию!
— А ты кто такая? — прищурился Богудай.
— Я Дуня Меркульева, — вытащила девчонка пистоль и нацелилась в Телегина.
Богудай молниеносным пинком вышиб у нее из руки пистоль. Зрелище было украсным. Пистоль взлетел высоко и, крутясь, начал падать прямо на голову Телегина. Он поймал его не глядя точным вскидом левой руки.
— Дуня Меркульева подарила мне пистоль, — сказал Богудай. — Хорошее оружие. Позолочено, в драгоценных каменьях! Спасибо, Дуняша!
Герасим Добряк вновь собрал хворост, начал опять разжигать костер. Дуня подошла к осине, встала рядом с колдуньей.
— Тогда жгите нас вместе. Я не выйду из огня.
«И не выйдет, в самом деле, — подумал Богудай. — Сгорит упрямая».
— Я скажу, кто украл блюдо. Ослобоните! — проскрипела знахарка.
Тихон Суедов отвязал колдунью, подтолкнул ее к Телегину. Дуняша плакала. Толпа затихла. Казаки кивали друг другу. Мол, вот — пожалуйста! Сейчас выявим похитителя! Знахарка посмотрела на Зоиду Грибову. Та затрепетала, встала на колени.
— Клевещет! Я не брала блюдо! Ты врешь, проклятая ведьма!
— Золотое блюдо стащила Поганкина? — спросил Богудай, заглядывая в лицо Евдокии.
Колдунья повернула голову и вперилась хищно в Хевронью. Суедиха попятилась испуганно...
— Не я! Ей-богу, не я!
«Сожгли бы мою Хевронью, а я бы женился на молодке, — вздохнул Тихон. — Скоро открою свой шинок. Соломона я выживу. Мое вино будет дешевле в семь раз. Но не можно ставить на разлив страхолюдную Хевронью. Не станут люди ходить в шинок...»
— Не морочь нам голову, ведьма. Кто взял блюдо? — рассердился Богудай.
— Фарида! — ткнула неожиданно крючковатым пальцем бабка в лицо стоящей поблизости шинкарки.
— Ха-ха! — залилась визгливым смехом татарка. — Проклятая ведьма! Кто тебе поверит? Я животом своим рисковала, когда ходила в орду!
— Старуха выжила из ума, отпустите ее, — сказал Скоблов.
— Нет! — сверкнул глазом Телегин.
— Хорошо, Евдокия. Допустим, блюдо взяла Фарида. Но где оно лежит сейчас? — крутнул ус Москвин.
— Где спрятано блюдо, ведьма? — рыкнул Богудай грозно.
— Под крыльцом.
— Под каким крыльцом?
— Под твоим собственным.
— Ты не шутейничай, колдунья. Ты меня знаешь.
— Иди глянь, боров!
Богудай схватил знахарку за руку и двинулся к своему дому. Толпа последовала за ним. Марья Телегина заглянула под крыльцо.
— Ничего там нет, снег...
Герасим Добряк запустил руку, пошарил и вытащил золотое блюдо. Богудай смутился. Марья краской залилась от позора. Выручил всех Федька Монах.
— Кого мы, казаки, слухаем? Ведьма сама стащила блюду! Украла и подбросила под крыльцо Богудаю! А теперича показывает нам чудеса! Такое чудо и я могу сотворить! Ха-ха!
— Я видела, как знахарка крутилась у телегинского крыльца ранним утром, — подтвердила Фарида.
— И на дуване ночью ведьма появлялась, я ее прогнал, — признался Микита Бугай.
— На помеле летала! — перекрестилась клятвенно Стешка.
— Бабка давно рехнулась. Не троньте ее. Иди домой, Евдокия! — начал провожать Скоблов знахарку.
Богудай подвесил вновь золотое блюдо на дерево пыток.
«Надо его стащить потихоньку в одну из ночей и закопать у себя в огороде, — весело улыбнулся про себя Матвей Москвин. — Для чего висит здесь такое богатство? Можно отлить колокол из меди. Давно надо было мне украсть это блюдо. Никто на меня не подумает, не осмелится ткнуть пальцем.
Но не один писарь рассуждал подобным образом. Точно так же думала и Дарья Меркульева.
Цветь тридцать пятая
Толмач казачьего Яика Охрим, Авраамий Палицын и Голицын прели в чанах с горячей водой. Рядом на скамейках лежали полотенца и белоснежные простыни. На столике вино и восемь яс в золотой посуде, старинные манускрипты и монокль. Сенька вошел чинно, неся кувшин холодного кваса с хреном. Князь глянул на Сеньку сердито:
— Упреждаю строжайше! Гони Ермошку с моего двора! Купи у него для меня говорящую ворону и выгони взашей! И чтобы я никогда его не видел боле. Он же блаженный, тронутый. Да, Охрим, он остриг моего Фильку наголо. Сначала выстриг плешины на боках. А за неделю начисто обкарнал. А кобель-то англицкой породы, единственный на всю Москву. Ты понимаешь сие, Сенька?
— Разумею, князь.
— Что ты разумеешь?
— Кобель единственный. Лает по-англицки, — скоморошничал Сенька.
— Нет, ты понял, что твой дружок, казацкий отрок Ермошка, беспредельно глуп!
— Я бы не промолвил этого, князь.
— Почему?
— Каждый клок шерсти с вашего Фильки Ермошка продавал за три золотых. Иногда дороже.
— Брешешь, Сенька.
— Никак нет.
— Перекрестись.
— Истинный крест!
— Не может такого быть. Кто отдаст три золотых за клок шерсти с кобеля? — отмахнулся келарь Авраамий.
— Все отдают.
— Назови хотя бы одного глупца.
— Я могу огласить многих, князь.
— Валяй.
— Князь Трубецкой, Милославские и Шереметьев, боярин Морозов, бабка Воротынская, протопоп Авраам, дьяк Шмаков, полковник Соломин, купец Гурьев, царский стольник Захарьин... Вся Москва в драку. На всех не хватило.
— Погоди, Сенька. Не возводи поклеп на уважаемых людей. Я же не поверю, что Димитрий Тимофеич, например, отдаст три золотых за щипок волос от волкодава.
— А Ермошка и не говорит, что он предлагает кому-то пук шерсти от паршивой собаки.
— Что же он провозглашает?
— Ермошка уверяет каждый раз, что он продает клок волос из бороды Иисуса Христа.
— Хо-хо-хо! Ты слышал, Охрим? Я умру от смеха! Я хочу видеть этого стервеца! Приведи его завтра ко мне, Сенька. Я возьму его с собой на охоту, в царскую свиту. Для веселья. И пущай он ворону-вещунью прихватит с собой, дабы она кричала на весь лес: «Царь — дурак!»
— Слушаюсь, князь! — картинно расшаркался Сенька, скрываясь за дверью. — Царь — дурак! Царь — дурак!
— Ай! Слышь, Охрим... я ведь тоже купил клок волос из бороды Иисуса Христа. Не сам, разумеется. Но дошел до меня слушок, будто святой отрок появился. Де продает волосы Иисуса. Послал я Марфу, дал ей десять дукатов. Но клянусь, что волосы другого цвета! Не от моего кобеля! Может, моя Марфа не у Ермошки купила реликвию? А настоящую, подлинную?
— У Ермошки, князь.
— Ты уверен?
— Я видел ее на торге возле Ермошки. Видел, как она купила клок собачьей шерсти.
— Клянусь, Охрим, это шерсть не от моего пса.
— Я знаю. Это клок волос от меркульевского кобеля. Ермошка мне говорил, хвастался.
— Какой мошенник! Какой пройдоха! Ужас! Но мне такие нравятся.
— Я не люблю Ермошку: нахален, груб, а читает по слогам, заикаясь.
— Для чего ему грамотейность?
— Он замышляет взлететь на крыльях. Даже изладил махалы, порхнул с церкви.
Авраамий Палицын в суетной разговор Охрима и Голицына не вмешивался, кряхтел, нырял в горячую воду.
— Одержимые, Охрим, и у нас есть. Но, ей-богу, никто не желает трудиться.
— На какой же ты ниве, князь, трудишься в поте лица своего?
— На ниве укрепления русского государства, монархии.
— А кобеля ты, князь, назвал Филькой. Думаешь, я ничего не понял? Романовых ненавидишь! А Филарета пуще всего. Вот и нарек пса Филькой.
— Допустим, ты прав. Я презираю царя нынешнего и патриарха. Но это не значит, что я отвергаю монархию. И даже наоборот!
— Да у вас ведь и нет монархии, князь. Монархия — это Иван Грозный. А у вас правление кучки, то бишь олигархия. А ты, князь, раздвоен. Коль не Голицын стал царем, то он за олигархию! Стань царем ты, князь, то ведь будешь ратовать за монархию! Наскрозь тебя вижу!
— У царя должна быть сила в личности, Охрим.
— В твоей личности есть сила, князь. Но именно это все и поняли... И не избрали тебя царем на соборе! По сути, собор голосовал за олигархию.
— Ты сам себе противоречишь, Охрим.
— Может быть, но это не имеет значительности.
— Имеет! На соборе меня зарезали без ножа казаки! Стало быть, казаки проголосовали за олигархию! А ты казак. И более того: ты казацкая старшина. Чем же ты недоволен?
— Нет казаков одной масти.
— Но ты когда-то уверял, будто на Яике все равны.
— Все равны, да не все богаты. А из равенства кашу не сваришь.
— Ты за голутву?
— Не совсем так. В голытьбе много лентяев, пропойц, ничтожных людишек, зверских душегубов.
— Так же говорит Меркульев. Вчера на патриаршем дворе я долго беседовал с ним и Хорунжим. Меркульев мне понравился. Умен, осторожен. Держит себя с достоинством, по-княжески почти. Если бы я был царем, я бы пожаловал его саном боярина и доверил бы ему в Москве посольский приказ.
— Меркульев — мой враг злейший. Это он и губит казацкую республикию на Яике.
— Высшая форма республикии, по-твоему, это коммуния?