— Община, коммуния.
— Насколько мне известно, Охрим, твои помыслы осуществлял на Яике атаман Собакин...
— Это была ошибка, князь.
— У вас жены были общими? Презабавно! Я бы с удовольствием пожил недельки две в такой республикии. Хо-хо!
— До общности жен не дошло. Да и зачем об этом вспоминать? Собакина зарезали. Меня облили помоями, забросали тухлыми яйцами. Но моя задумка о запрете винопития живет на Яике. Растет в народе гнев против шинкарей.
— Ты признаешь свое поражение, Охрим?
— Поражение, но не крушение. Мои стратегии живут!
— Где твои стратегии, Охрим? Ты стал для меня смешным, когда я прочитал «Город солнца» Кампанеллы.
— Еще раз клянусь, князь, что я никогда не видел этого монаха, не знакомился с его философией. Когда он написал свою книгу?
— В 1602 году.
— Поразительно. Я тоже начал свои проповеди о жизни общиной в то время. Значит, мы увидели храм счастья одновременно.
— Это не так важно, Охрим.
— Почему, князь?
— Допустим, что два муравья, ползя с разных сторон, увидели в пустыне мраморную богиню одновременно. Одному муравью удалось сообщить об этом человечеству на двадцать лет раньше. Сообщение второго муравья, да еще с таким большим запозданием, излишне. Его могут заподозрить в краже стратегии.
— Ваша метафора, князь, разваливается, как глиняный божок под дождем. Кампанелла не такой уж муравей. И я не тщусь называть себя первооткрывателем. И главное для меня не община, а республикия! Я отстаиваю всю жизнь то, что защищал кинжалом еще Брут!
— Народ не пошел за Собакиным. Казаки не пошли за тобой, Охрим. Для кого же ты вожделеешь создать республикию? Для кошек? Но ведь и они разбегутся...
— Я уйду к дружку Тарасу Трясиле. Он собирает войско в Запорожье. Но сначала я казню Меркульева.
— Убьешь?
— Казню именем республикии!
— Меркульева тебе не одолеть. Да и не заслуживает он покушения. Атаман выторговал у царя великие блага для казацкого Яика. Радуйся, поелику у вас там ничего не изменится. Но в устье реки, у моря, мы поставим крепость. Пошлем к вам в Яицкий городок стрельцов. Податями казаки облагаться не станут. Будете токмо охранять границы, а при войне помогать своим войском России. Скажу честно, я выступил в боярской думе против таких поблажек. Сегодня мы одарили волей Яик. Завтра благ потребуют донцы. А послезавтра — черные мужики. Полагаю, что казачество потребно уничтожить. Сие пороховая бочка вольницы в государстве. Но меня никто не поддержал. Мол, нет сил для подавления. Де лучше подкормить и приласкать казачество, дабы сделать его опорой.
— Присоединяясь к Московии, мы теряем возможность называться республикией! Мы утрачиваем сущность республикии!
— Если бы я был царем, Охрим, вы бы вообще ничего не получили!
«Бодливой коровке бог рога не дает!» — подумал Сенька в предбаннике, подслушивая разговор князя с Охримом.
Голицын был настроен миролюбиво. Он понял, что Охрим ему нужен, необходим. Старикашка ершист, но весь на виду. Сенька ядовито насмешлив, скрытен. Никогда не знаешь, что у него на уме. Такой может зарезать и убежать. И ленивым стал вьюноша, зазнался. А выпороть не можно, взбунтуется, бо самолюбив. Переметнется к Шереметьеву...
Князь вылез из бочки, ополоснулся прохладной водой из березовой шайки, завернулся в простынь...
— Вылазь, Охрим. Не будем браниться. И не рвись в Запорожье. Ляхи зажарят тебя в медном быке, как Наливайку. Кстати, твой Тарас Трясила сейчас в гостях у донского атамана Наума Васильева. Добывает сбрую, порох и пищали. Там же известный тебе Остап Сорока. Москва обо всем ведает. Даже о том, что у вас в утайной казне двенадцать бочат золота, двадцать — серебра. И кувшин с камнями-самоцветами. Хо-хо-хо!
— Мне сие неведомо, князь.
— То, что ведает толмач, знает токмо бог!
— Я не был в почете на Яике.
— Оставайся у меня. Живи в библиотеке, изучай манускрипты. Я достал прелюбопытные папирусы. Сенька не может пока прочитать их. Я купил у одного монаха редчайший свод летописей и песен Бояна, гомериаду о киевском князе. Могу показать тебе каменную икону раннего христианства.
— Меня икона не интересует. У меня вызывает вращение все, что связано с религией.
— Я тоже не очень верю в бога, Охрим. Ты знаешь об этом. Но есть исторические ценности, реликвии. Их можно выгодно перепродать. Я взял икону у менялы за два серебряных ефимка. Авраамий Палицын предлагает мне за нее пятьсот золотых. Князь Черкасский дает восемьсот золотых. Это же состояние! Можно купить деревеньку.
— Разве могут оцениваться души в рублях, князь?
— За кабального холопа много никто не даст. Умельцы стоят дороже. Князь Долгорукий содрал с меня за повара триста дукатов. Если бы ты, Охрим, был кабальным холопом, я бы не продал тебя меньше чем за три тысячи золотых. Пожалуй, и за эту цену бы не уступил. Токмо при нужде.
— Ты меня утешил, князь! Турки когда-то продали меня на галеру за сорок динаров. А ты вот оценил в три тысячи золотых...
— Не придирайся, Охрим. Не язви. Ты знаешь языки древние, потому стоишь дороже.
— Цены зудливы на редкость, князь. У нашего Ермошки есть черный камушек с белой прожилкой-крестиком. Такой уродила природа, обкатало море. Отрок и не подозревает, что можно продать сей камушек за бешеные деньги. Сам по себе камушек ничего не стоит вообще. Но он был десять-двенадцать веков тому назад крестиком-иконкой у какого-то христианина. Камушек держался золотым обручем на шее. Скорее всего на женской шее.
— Какой породы камень?
— Дешевой, не знатной.
— Почему полагаешь, что крестик-иконка раннего христианства?
— Камушек не был в руках ювелира. На нем нет сквозного отверстия. Два небольших углубления, попытки продырявить камень. В эти углубления входили концы обруча — гривны. Витье золота древнее, греческое. Я видел эту иконку на шее Касьяна Людоеда, когда он вернулся из набега, лет семь назад. Крепление было слабое. Токмо знатная женщина могла носить такую иконку. У крестьянки она бы быстро потерялась. Не мог продержаться долго камушек и на бычьей шее казака. Касьян уронил его, а обруч пропил в шинке. А Ермошка нашел, балуется им...
— Почему же Касьян Людоед не отберет у отрока камушек?
— Касьян прошлой осенью погиб в море.
— Без обруча трудно доказать ценность камушка, Охрим.
— Обруч я видел недавно на шее Фариды. Нашей шинкарки.
— Купи у нее сей ошейник для меня.
— Не можно. Я на Яик больше не возвернусь. Но здесь появился вчера муж Фариды. Попроси его, сторгуйся.
— Кто он?
— Соломон.
— Запорожский?
— Он самый, князь.
— Я его хорошо знаю, Охрим. Он помогал нам и полякам. С ним потребно держать ухо востро.
— Голицыны были тогда в Варшаве, князь. На коленях. В плену.
— В полоне, но не на коленях.
— А Ляпунова убивали Меркульев и Хорунжий, князь. И письмо ухитрительное они измыслили, дабы взбунтовать казаков.
Авраамий Палицын задвигал кадыком, высунулся из чана:
— Ты в заблуде, мой друг Охрим. Я полагаю, что ухитрительства в убийстве Прокопия Ляпунова и не было вовсе. Не было поддельных писем. 30 июня 1611 года мы утвердили «Приговор», по которому управление Русью поручалось токмо дворянам. Казаков мы пытались оттеснить руками Ляпунова. За сие его и растерзали зверско казачишки.
Охрим шутейно затолкнул своего друга Авраамия обратно, в бочку, и снова повернулся к Ивану Васильевичу Голицыну:
— Ляпунов ненавидел казаков. Вы должны его почитать, князь.
— Предводитель ополчения ратовал за порядок, а тайком снаряжал шайки для разора и наших поместий. Он злобствовал и против Голицыных. Впрочем, все это было так давно. Для меня более значителен в сей миг витой из красного золота обруч на шее вашей шинкарки... Будь добр, Охрим, проглаголь, как выглядит Ермошкин камень?
— Камушек величиной с сердце молодого петуха. И по очертаниям на него похож оный. Одна сторона больше, выпуклее. Черный конусный щит рыцаря с белым крестом. На обратной стороне крестик не имеет правильности...
— Какова его стоимость на торге редкостей, Охрим?
— В сто раз больше, чем у вашего синего адаманта, князь.
— И Ермошка сие не ведает?
— Нет.
— Отчего же не просветил отрока?
— Не хотел поддерживать глупую веру в Исусика. И я токмо что изрек: презираю все, что связано с религией!
— Я полагаю, Охрим, так, Иисус был, бедствовал. Должно, ему с детства внушили, будто он сын божий. Мне его жаль. И вреда в религии я не вижу. Время показало, что пророков, даже захудалых, выгодно привечать...
— Кому выгодно?
— Нам, власть имущим.
— Ты мудр, князь. Ты хитер. И тебя наказует судьба. У власти были, есть и пребудут глупцы. А глупец ненавидит пророка! Пророк как бы затмевает глупца, имущего трон. Он ранит мир истиной. Может быть, Христос человек был!
— А сегодня в подлом народе есть вещуны, Охрим?
— В темном народе бывают провидцы, князь.
— Поведай хотя бы об одном.
— У нас на Яике живет знахарка Евдокия. Она видит через время и каменные стены.
— Она исцеляет больных и калек?
— Да.
— У меня болят суставы, Охрим.
— И я суставами измучился! — пожаловался келарь Палицын.
— Ешьте мясо ежа весной. Смазывайте суставы салом лисицы. Питайтесь брусникой, жуйте сырую печень волка. Я привез золотой цветок — одолень. Сделаю настойку и мазь. Аки рукой снимет!
...Сенька улыбнулся в предбаннике. Значит, их водой не разольешь. Будут говорить о болезнях три недели, читать манускрипты, летописи, папирусы. Все ясно. Непостижимо токмо, как могут быть друзьями безбожник Охрим и келарь Авраамий Палицын. Эту загадку Сенька никак не мог разгадать. А по стене ползла мокрица и таракан. По всей Руси ползут мокрицы и тараканы. Раньше были звери, одичание. Теперь спокойствие, глупость, тараканы и мокрицы. И на всю Москву одно слово потрясающее: диалектически! Кто же из русских первым употребил сие слово? Ах, да... это было так давно: князь Курбский в письме к Ивану Грозному. Волшебное изречение! Вчера я шепнул Маньке Милославской: «Я тебя люблю диалектически!» И Манька растаяла... диалектически, диалектически, диалектически!» Но дабы к ней проникнуть, надобно обрядиться в девичье платье.