— Пристрелю! — рассердился хозяин.
— Пойдем, Кума! — направилась ведьма к выходу. Ворона трепыхнула крыльями и прыгнула к знахарке на плечо. Матвей бросил писульку в печь, подтолкнул ее кочергой в огонь. Она съежилась, вспыхнула и сгорела. Мотыльки пепла качнули серыми крылышками и полетели в трубу.
«Кто видел? Никто! Порхайте в небе пепельные бабочки! А у меня есть время собраться в дорогу. Меркульев вернется не скоро. К тому часу уйдем на челнах мы ночью с Миколкой. Но где же он запропастился? Опять, поди, лижется с Веркой Собакиной. Нашел с кем снюхаться!»
Матвей щипнул раздраженно ус, сунул пистоль за пояс и вышел на тесовое крыльцо, украшенное резным навесом и точеными перилами. Дождь утишился, капало изредка. Разливалось по земле парное тепло. Урожайным будет год на Яике. Будет рыба коситься из реки на пудовые колосья.
— Писарь — дозорщик! Смерть дозорщику! — каркнула с тополя ворона.
У Матвея закачалось под ногами крыльцо.
— Что ты изрекла, проклятая? — схватился он за пистоль.
— Писарь — дозорщик! — на всю станицу проорала снова вещунья.
У войскового колодца стояли с ведрами бабы: Бугаиха, Стешка, Нюрка Коровина и одноглазая Хевронья Суедова. Слева за курятником пряталась Верка Собакина. Желтый платок ее выглядывал. Значит, и Миколка там — рядом. Знахарка торопливо пробиралась через грязь, оглядывалась, кому-то кликушески грозила.
— Чтой-то дразнит тебя ворона, Матвей? — усмехнулась Бугаиха.
— Повтори, Кума, что ты сказала... Я не могла услыхать, — закривлялась Нюрка Коровина.
— Неуж наш писарь дозорщик? — приподняла слегка юбку Стешка Монахова. — Чаво же он дозирает? Мабуть, то, чо есть у меня под юбкой?
— Писарь — царский дозорщик! — разъяснила бабам ворона.
Матвей быстро прицелился в птицу и выстрелил. Пуля вырвала у вещуньи три пера возле зоба. Три серых перышка закружились, но не упали, а поднялись от ветра в небо. Кума перепугалась, спряталась за стволом дерева.
— Промазал! — загудела Бугаиха.
— Он и в бадью с двух шагов не попадет! — издевалась Нюрка Коровина.
— Моеный Федька тож стрелял по энтой вороне, да остался без ока! — ехидничала Стешка.
Знахаркина вещунья выглядывала то с одной, то с другой стороны и кричала:
— Писарь — дозорщик! Смерть дозорщику!
Москвин бросился в сени... Вскоре он появился, держа в руках пищаль.
— А чо пушку не выкатил? — спросила Нюрка Коровина.
Пищаль изрыгнула огнь и гром. Снаряд пробил круглый ствол тополя точно посередке, там, где пряталась наглая птица. Но пернатая оскорбительница перескочила на ветку пониже за полмгновения до выстрела.
— Войну, стало быть, объявил вороне, — скрестила руки на груди Бугаиха.
— Писарь — дозорщик! — сводила с ума нечисть.
Из-за поленницы робко вышел рослый Миколка.
— Ты пьян, батя?
— Иди домой! — сердито ответил отец.
Матвею стало неловко. Действительно, что это он уподобился Федьке Монаху. Начал стрелять глупо по какой-то вороне. Мало ли что она там накаркает. Ох, уж эти говорящие птицы! Недавно вот Нечай опозорился с попугаем в шинке.
— Кланька — стерва! — рокотнул почему-то иностранный петух.
— Замолчи! — взвел пистоль пьяный Нечай. — Как ты посмел порочить мою невесту? За мою Кланьку турецкий султан обещал полбасурмании!
Пил Нечай каждый день, когда вернулся зимой из Астрахани с полком, который не пропустили с посольством в Москву. Не удалось привезти невесте дорогих подарков. Она несколько охладела к жениху.
— Скажи, попка, что Кланька, пей мочу кобыл, хорошая девка! — обнял Устин Усатый Нечая.
— Кланька, пей мочу кобыл! — повторил попугай.
И надо же! В этот миг в шинок вошла невеста Нечая. Она нахмурила свои черные брови, подошла к жениху и размашисто ударила его по щеке.
— Кланька — стерва! — пропопугаил из клетки развлекатель пиющих.
— Чему учите птицу? — брызнули слезы у павы. Она выбежала из шинка, громко хлопнув дверью.
Нечай выстрелил в попугая. А стрелял он метко и пьяный. И пистоль у него был старинный, с огромным стволом. Пуля толщиной с черенок лопаты. Разнесло попугая в клочья, даже не удалось изладить чучело. Фарида содрала с Нечая сотню динаров! Откупился он от шинкарки, но не можно откупиться от насмешек. Кланьке в казацком городке не давали проходу.
— Бают, из ревности стрелял Нечай?
— А ты, девка, цветы носишь на могилку убиенному поклоннику?
Кланька побила Нечая ухватом. И не состоялась у них свадьба, намеченная на Соловьиный день.
— Ты пошто, тятька, стрелял по вороне? — снова спросил в избе Миколка.
— Пошутковал я, сынок.
— А с лица бледный, руки трясутся у тебя, батя.
— Не надобно вспоминать ворону, Микола. У меня к тебе серьезность жизни, разговор глубоченный.
— Ежли про Верку Собакину, то зазря. Я к ней боле не подойду. Ошпарила она меня. Застал я ее с Митяем Обжорой... сказать как — срамно, неможно.
— Ничего не говори. Не до Верки Собакиной нам с тобой. Решается, как жить? Матери пока не говори ничего. Так вот, слухай: я царский дозорщик! Я действительно царский соглядатай!
— Не поверю, батя! Руби мне голову — не поверю!
— Я кроваво говорю, Микола. Нет времени для пустопорожнего развлекательства. Меркульев уже раскрыл меня. Кто-то меня предал. Грозит нашей семье поруха и смерть.
— Мне плохо, тять! Меня замутило...
— Крепись, сынок! Меркульев и Хорунжий появятся не скоро.
— А ежли появятся?
— Нет, в ближайшие двадцать ден никто из них сюда не придет.
— Но не в этом суть, батя.
— Не раскисай! Мы сядем в челны под паруса сегодня или завтра ночью. И уйдем к Магнит-горе. Там похитим с тобой мы утайную казну войска, перехороним золото. И пробьемся с боем или хитростью через башкирцев. Приедем победителями в Московию. Государь пожалует нас милостями великими!
— Замолчи, отец, ради бога! У тебя бред! Ты болен!
— Нет, Микола! Не бред! Царскими дозорщиками были мой отец, мой дед. Мы бояре! Мы не казаки!
— Но я, батя, не могу предать казаков.
— Что же ты будешь делать?
— Я не пойду с тобой.
— Ты побежишь сейчас на меня доносить?
— Нет, батя. Мерзок сын, несущий донос на отца! Никогда не пойду с доносом! Я сам тебя казню! — взялся за пистоль Миколка.
— Ты поднимешь руку на отца? Одумайся!
— Не жди пощады, батя. Такое я не прощу. Беспощаден и жесток будет мой суд.
— Но так же трусливо, гнусно! Подло так поступать! У меня пистоль не заряжен... Давай в поле выйдем, сразимся там по-честному. А так — ты просто убийца! Душегуб!
— А почему ты полагаешь, что я в тебя выстрелю, батя? Я тебе об этом не говорил.
— Ты грозишься меня казнить.
— Казню!
— Но в избе на саблях не подерешься, тесно. Перебьем посуду.
— И саблей я тебя не стану рубить. Да и не одолел бы я тебя клинком.
— Как же ты меня казнишь, Микола? Тебе не связать меня, не удушить.
— Я казню тебя, батя, своей смертью!
Миколка глянул в окно печально, приставил дуло пистоля к своему правому виску и выстрелил.
Матвей упал на колени перед рухнувшим сыном.
— Что же ты натворил, милок! Кровинка моя! Погасил ты солнышко мое, Миколушка! Для кого же стараться теперича?
Жизнь потеряла сразу вроде бы весь смысл. А если построить все заново?
Писарь вскочил, начал заряжать пистоли. Он торопливо опустился в погреб, раскопал схорон, где лежал медный ларец с динарами. Вылез, отряхиваясь от пыли и паутины. Сбросил Миколку в подпол, закрыл крышкой лаз. Кровь на полу вытер мокрым вехтем. Плетеным половиком накрыл запятнанные половицы.
— А то мать прибежит, увидит и перепугается. Спокойно, спокойно! Сейчас возьмем мешок ржи, сухари, копченую рыбу и сало. Нагрузим телегу. И поедем на верховую заимку. Там убьем рыбака. Сядем в лодку и вскинем парус! И поплывем к Магнит-горе в одиночку! Никто нас не догонит! Но где же лежит сало? Где соль? Не жена — а проклятая баба-неряха! Господи, у нее нет соли!
Вздрогнул Матвей, когда зазвенело за спиной разбитое камнем стекло окошка. И услышались сразу отчетливо голоса, ржанье коней, хлюпанье по грязи. Избу окружали верховые: Панюшка Журавлев, Богудай Телегин, полковник Скоблов, Микита Бугай и кузнец Кузьма. С ними какой-то боярский отрок. То был Сенька, который пришел из Астрахани морем. Матвей ведь его видел впервые, не мог знать. Писарь прыгнул в сени, глянул во двор через щель. В усадьбе хозяйничали Михай Балда, Гаврила Козодой и Герасим Добряк. Однорукий Громила Блин выводил из конюшни коней. Оставалось одно: задвинуть засов и вернуться в избу.
— Откуда появился кузнец? Как с неба свалился! Принес мне смерть Кузьма! Да будет от меня первая пуля ему!
— Выходи, Матвей! — крутил в руке аркан Скоблов.
— И от пистоля не прячется! — удивился писарь. — А я заряжу пищаль!
Слышно было, как ходил кто-то по крыше. Голос Богдана Обдиралы ворвался через печную трубу:
— Сдавайся, писарь! Душонка чернильная! Я закрою трубу мокрой рогожей. Ты и вылезешь из норы, как хорек вонючий! Выкурю дымом!
— Не дури, Матвей! Выходи для душевного разговору! — увещевал Телегин.
Матвей прицелился кузнецу в сердце и выстрелил. Сонь Кузьмы прыгнул в это время, но пуля пробила левое плечо всадника. Рубаха его обагрилась кровью.
— Хату обросаем соломой и спалим! — угрозил Скоблов.
Дед Егорий и Устин Усатый приволокли пушку, целили жерло на дом, начали заряжать.
Матвей чуть не заплакал. Какой терем пропадет! Какие узоры! Двенадцать лет он украшал дом резьбой. Кружево наличников, ставней и карнизов радовало станицу. Пела изба по-красному на весь мир! Таких домов на весь городок пять-шесть. А рядом сплошь нищета, хибары, землянки.
— Не стреляйте из пушки! Сдаюсь! — дрогнувшим голосом крикнул он в разбитое окно.
— Выходи! — махнул рукой Богудай.
Но писарь и не собирался сдаваться. Он сунул дуло пистоля себе в рот и выстрелил. Михай Балда и Герасим Добряк высадили дверь в сени ударом бревна. Хата была заполнена дымом.