Отец Лаврентий пытался остановить самосуд, но Нечай сбросил его в колодец. С ватагой Нечая, уходящей в поход на Хиву, никто бы не решился спорить. И Меркульев не пошел супротив разъяренной толпы.
— Что будем делать, атаман? — спросил Прохор Соломин.
— Вытащи из колодца отца Лаврентия. Мабуть, живой он? А ведьме поделом. Я давно ее упреждал. И нет здесь нашей силы. Бойся обезумевшего стада.
Изба Евдокии колыхалась огромным костром. Фарида ломала хворост плетня, подбрасывала его в огонь.
— А кто нас лечить станет теперича? Ась? Пей мочу кобыл! —толкнул Устин Усатый соседа.
— На нас, аки на собаке, все само зарастет! — ответил Ерема Голодранец.
Из горящей избы вылетела говорящая ворона.
— Поди, колдунья заворожилась птицей? — выстрелил из пистоля Балда.
И загремела пальба. Бедная ворона еле спаслась. Вскоре из огня выпрыгнул с мяуканьем и воплями черный кот. Горящая изба рухнула, бросив в небо рой золотых мух. Кот напугал было толпу. Но Федька Монах завопил истошно:
— Кошкой ведьма обернулась! Лови ее, бей!
Мятежное сонмище ринулось за опаленным котом, сметая на своем пути бечевы с бельем и плетни. Сенька помог Соломину вытащить из колодца отца Лаврентия. У батюшки целы были все кости. Но с ободранного чела лилась кровь. И от купания в холодной воде зуб на зуб не попадал. Дарья повела священника к себе домой:
— Пойдем, отец Лаврентий. Я вас обихожу. Вина налью потайно для сугреву.
Меркульев кивнул Панюшке Журавлеву:
— Залей, есаул, угли на пожарище, дабы ветром не разнесло. И перебери завтреча золу, подпол обшарь. У Евдокии должон быть богатейный схорон. Водилось у ведьмы золотишко.
Сенька крутился рядом, вроде бы заботливо ждал указаний, а сам торжествовал:
«Теперь-то уж точно никто не докажет, что я спалил казенную избу с царской грамотой. Мы не лыком шиты. А бабку я не убивал, избу не подпаливал, потому безгрешен. Да и бога-то ведь нет!»
Цветь пятидесятая
— Етти иху махоньку! — горестиво изругался Меркульев, вопя без крика, плача без слез о страшной потери Дуняши и Федоски.
Сердце атамана обливалось жгучей бедой и кровью. Тяжесть горя сутулила плечи. Осиротел дом атамана. Пришла неожиданная поруха. А Дарья еще верила в добрый исход, крепилась. А может, и не верила, не надеялась, а просто отвлекала мужа от черных дум.
— Слухай, Игнат. А ить Богудая утопил Тихон Суедов. Золотое блюдо с дувана похитила Фарида. А казенную избу с царской грамотой спалил Семен Панкратович. Ты вот побачь: кожа на пальцах Телегина была ободрана? На подушечках пальцев? Вы ить осматривали трупу.
— Была кожа на пальцах сорвана, Дарья. Чать, рыбы поклевали.
— Нет, Игнат. Я зимой опосля вас прорубь оглядела. И обнаружила следы от пальцев Богудая. Сразу не догадалась. А теперь поняла. Его энто были лапы, большие. Клочья кожи примерзли ко льду на кромке проруби. Вот и выходит, что вынырнул Телегин, ухватился за лед, но не мог вылезти. Значится, Суедов его не пущал! Обратно багром толкал вниз. Нам-то ить сказал Тихон, что Богудай не выныривал. Кто ж тогда за лед хватался? С чьих пальцев кожа была на льду? Суедов утопил Телегина! Готь!
— Не вымышляй, Дарья. Ежли бы Тихон ширял Богудая железами, следы бы на теле есаула остались. И сразу бы ухватился Телегин за багор. Могутен и ловок был есаул. А помер Богудай, потому как у него сердце лопнуло. Не хотел тебе открываться. Но с моего позволения колдунья вспорола брюхо утоплецу. Для осмотру. И оказалось, что помер он сам. Не топил его Тихон. Разорвалось у Телегина сердце. Мабуть, столкнулся в воде с каким-нибудь лешим-водяным, перепужался...
— А кожа-то от пальцев на лед, как попала, Игнат? Кто хватался за кромку проруби? Леший-водяной?
— Мабуть, показалось тебе, Дарья. Кожа с варежек Тихона тоже могла ко льду примерзнуть. Да и раньше, до прихода дозора, там людишки озоровали. Они могли наследить. Сразу потребно было показать мне вытай от пальцев. Что ж ты молчала?
— Мороковала для очищения истины.
— Ну и морокуй для щекотности и забавы.
— Тихон мог и не топить Богудая багром, Игнатушка. Закрыл, поди, прорубь тулупом. И Телегин там остался в темноте сплошной подо льдом. Не мог найти окна. Потому у него и лопнуло сердце.
— Не знаю, Дарья.
— Ежли я Тихона Суедова не обличу, то уж Фариду и Семена Панкратовича выведу на чистую воду. Отруби мне голову, Игнат, но золотое блюдо украла шинкарка. Первый раз она его похитила, когда вы ходили в Москву. Спрятала тогда его татарка в снегу, под крыльцом Марьи Телегиной. Бабка Евдокия обнаружила татарку, нашла сокровище. Когда знахарка в последние дни помрачилась умом, говорить с нами перестала, Фарида вновь позарилась на сокровище. А кражу свалила она на Зоиду. Мол, я видела, как Поганкина бежала лунной ночью с блюдом. Да той ночью и луны-то не было. Я сама ходила... то бишь выходила ночью той на крыльцо... Фарида поклеп на Зоиду возвела хитро. От себя она подозрение отводила. И вывезет теперича Соломон сокровище в Турцию. Потребно обыскать их обоз, когда пойдут в Астрахань. Я, Игнат, полагаю, что Фарида и Соломон утекут скоро. Направятся вдвоем, вроде бы за товарами. Ты бы поглядывал за ними...
— Добро, Дарья. Присмотрюсь. Тут коренно права ты. Сенька мне донес на Соломона. Мол, у него бочонок золота и мошна самоцветов. Собирается он вроде бы за товарами с Фаридой. А в самом деле шинкарь уйдет навсегда. Он признался об этом Циле. Сенька подбивает меня на убийство. Мол, давай, Игнат Ваныч, прибьем в глуши за городком Соломона и Фариду, а золотишко шинкаря и самоцветы разделим по справедливости.
— Да ты что, Игнат! Бог с тобой! Неуж Семен Панкратович поднимет руку на родича? Соломон ить ему не чужой. Шинкарь озарил его Цилей, женой законной...
— Сенька бы поднял руку на Соломона, да я не позволю. Шинкарь не украл золото. Он его честно наторговал. И нехай они везут свое богатство куда угодно. Миром должон править справедливый базар. Пущай бежит торгаш со своим накоплением. Но на выезде я его неожиданно ощупаю. Не прихватил ли чего лишнего?
— Соломон переплавит блюдо в слитки, Игнат. И как ты докажешь, что энто не его золото?
— Никогдась, Дарья, не переплавит шинкарь блюду. Он говорил мне однажды о сокровище. Блюда в тыщу раз ценнее, ежли она цельная! Но, мабуть, и нет нашей блюды у Соломона? Пошто тогда зазря обидим благородного торгаша? Беззакония и грабежи превращают Яик в пужало. Не идут к нам купцы гуртом. Нет у нас истинного базара!
— Все мне понятно, Игнатушка. А вот писаря не раскушу. Так и вертит в боку дырку.
— Ты ж от него восторгалась, Дарья.
— Было дело. Но Семен Панкратович сгубил бабку Евдокию. Какой у него интерес был в том? Знахарка не резала живот отроку Стешки. Ильюшка Хорунжихин видел, как упал с крыши малец, распорол брюхо о борону. А писарь шел в тот час с мясорубом под полой, дабы убить Евдокию. То рубило без топорища лежит у меня за печкой. Панюшка Журавлев принес его мне из раскопа горелища. Успела я показать мясоруб кузнецу перед его уходом на Магнит-гору. Для Семена Панкратовича было отковано орудие. Почему же писарь шел с топором, к ведьме?
— Почему? — лениво спросил Меркульев.
— Изба с царской грамотой сгорела, бо ее подожгли. А дозорному подбросили в кувшин с вином сонного зелья. Навар оглушной настояла на травах знахарка. Она могла выдать злодея. А злодей ее убил! Писарь первым разнес навет на колдунью. Он ее боялся. Боялся разоблачения!
Меркульев не удержался, хохотнул:
— Поджечь ведьму старалась боле всех Фарида! Значит, и она могла подбросить сонное зелье дозорному? Но зачем татарке жечь казенную избу с царской грамотой? Не сходятся у тебя, пока, Дарья, концы с концами. Сплошная путаница, клубок. Одни подозрения. А мысли не бросишь на весы. Не пойман — не вор. Судьям на дуване потребна для доказу шкура!
Дарья вроде бы задумалась, заухитрялась... А Меркульева сызнова обожгла колючая беда, непредвиденная потеря Дуни и Федоса. Ушли они тайно в поход с Нечаем на Хиву. Атаман узнал об этом токмо через три месяца. Догнать и вернуть их было уже невозможно. Никто не ведал, каким путем двинулась в набег казачья ватага. Да и не было а этих степях и пустынях дорог и путей. Федоска обманул отца так: вроде бы подчинился, двинулся на челне с кузнецом и Бориской к Магнит-горе, чтобы узнать, где схоронена утайная войсковая казна. Но на третий день пути он сказался больным и скользнул по реке обратно. В городок юнец вернулся ночью, спрятался в избе у Ермошки и присоединился к походу голутвы на Хиву. Нечай взял Федоску с радостью:
— Казаком будешь!
Дуня обхитрила мать и отца еще проще. Она отпросилась в Астрахань недели через две после ухода Нечая в набег. Дарья выделила дочери сорок золотых на покупки и расходы. Глашка с Дуней собрались в дорогу. Юницы ушли из городка на таясь, с купеческим караваном. Но на дальнем причале они покинули баржу, купили три кибитки и двинулись в степь! Ушли по следам Нечая. Ермошка и Федос оставляли для них по пути условные метки. А Меркульев-то полагал, что Федоска шастает у Магнит-горы, запоминает глазами, где упрятано сокровище. О Дуняше атаман и думать не хотел. Ушла девка в Астрахань. Ну и пусть! Очень уж много с ней забот. Когда казаки жгли бабку Евдокию, пришлось Дуняшу побить, связать и закрыть в чулане. Рвалась она, глупая, на защиту ведьмы.
Дарья первой поняла, что Дуня и Глашка убежали за Нечаем, когда купцы вновь появились с товарами из Астрахани.
— Не пошли твои девки с нами в море, не пожелали на астраханский базар поглядеть, — сообщили коробейники.
К осени вернулся с Магнит-горы одиноко на челне Бориска. А Кузьма там надорвался, таская глыбы руды, и умер. Борис три дня горевал, растерялся. Но знакомые башкирцы пришли плавить крицу, они помогли ему схоронить отца.
Меркульев бежал на причал быстрее всех, когда узнал, что вернулся сын кузнеца сиротой.
— Кузьма успел показать, где спрятана казна? — сгорбился атаман.