— Показал. Бочки с динарами на реке Гумбейке. А кувшин с кольцами и самоцветами мы перепрятали. Зарыли в пещерке на Сосновой горе.
— Где такая гора?
— Возле нашей избушки, рядом с Магнит-горой.
— Башкирцы ходят в тех местах часто?
— Нет, очень редко. Приходит один старик раз в год, выжигает в ямах крицы. Места пустынны. Нет пути туда с любой стороны.
«И не будет в ближайшие сто лет!» — подумал атаман.
Своего умершего друга Кузьму не помянул Меркульев добрым словом. Атаман не мог его простить за уход к Нечаю Федоски. Потому проклинал кузнеца:
— Дьявол волосатый! Чтоб тебя трижды в могиле перевернуло! Хвастливо обещал сто пушек железных изладить, две тыщи сабель отковать. А не изладил ни одной пушки! А сабель и сотни не сделал. Надорвался и сдох! Чтоб тебя черти на том свете порвали твоими же кузнечными клещами! Пошто не вернулся, когда Федоска сказался больным и навострился обратно? Поди, рад был открыть схорон токмо своему сыну?
Бориска угадывал мысли атамана, оправдывался:
— Отец мой поверил, что Федос приболел, Игнат Ваныч. Не догадывался он об ухитрении.
— А ты ведал? Говорь правду!
— Я знал, что он уйдет с Нечаем. Но выдать его мне было неможно!
* * *
Меркульев, казаки, бабы и нищая сволочь гадали на Яике об исходе набега на Хиву.
— Заблудятся в пустыне, от голода почнуть жрать друг друга по жребию. Не дойдут они до сказочного города, пей мочу кобыл!
— Мабуть, и доберутся. Но как они таким малым числом, в пятьсот человек, возьмут крепость? У хана Араб-Мухаммеда окромя войска наборного восемьсот янычаров. Да на воротах стражи по сотне в доспехах, говорят...
— Кто говорит?
— Соломон. И купцы бают.
Гадали люди на Яике, а Нечай уже подошел к Сыр-Дарье, у самой горловины. И потеряли по дороге всего одного казака. За сомнения и смуту атаман повесил его. Казаки бросились в реку купаться. Нечай думу думал. Пригодились те челны, которые привезли на колесах. Ватага оставила пастись поредевший табун запасных коней и переправилась на другой берег. Место было благодатное. По берегам камыши, плавни, деревья. Прокоп Телегин, Ермил Бураков, Ермошка и Хорунжонок ушли на конях в разведку и к вечеру приволокли басурманина. Он показал, что до Хивы четыре дня пути.
— Сколько в крепости воев? — спросил через толмача Нечай.
— Охраны мало. Араб-Мухаммед увел недавно войско на войну. Семь тысяч булатных сабель ушло конно. И янычары ушли с ханом. Во дворце у хана одни жены и скопцы. Стража малая лишь на воротах.
И на огне не изменил показаний басурманин. Такой удачи не ожидал никто. Наверно, сам бог выпроводил хана с войском из города. Забесновались зеленые молнии в глазах атамана. Нечай распоряжался:
— Митяй Обжора, Гунайка Сударев и Вошка Белоносов... повелеваю вам остаться здесь, на переправе. На платане соорудите место для наблюдения, аки вышку сторожевую. Запасите хворосту и травы сухой для тревожного огня. Челны спрячьте в камышах. Пасите на том берегу стреноженных коней с полтабуна. На случай нашего убыстренного бегства. Пушечку установите на энтом берегу. Охраняйте тропу к переправе. Кибитки и телеги уведите подальше, укройте в овраге. Ждите нас дней десять-пятнадцать. Мы оставляем вам на сохран весь обоз!
Ватага Нечая села на коней и двинулась к Хиве. Федоска Меркульев хватался за саблю, пытался ехать впереди. Щеки его раскраснелись от ожидания радости, битвы. Казаки улыбались, поглядывая на Федоску и Хорунжонка:
— Детишки! Мальцы!
— Я выстрелю в первого же басурманина из пистоля! — не мог успокоиться Федоска.
— А я зарублю непременно саблей! — отвечал ему Хорунжонок.
Ермошка беспокоился за Дуню Меркульеву и Глашку. Девки должны были догнать в степи ватагу Нечая. Но они так и не появились. Мож быть, заплутались и погибли. А мож быть, сорвался у них побег... Прокоп Телегин осуждал Нечая:
— Зазря ты взял Федоску и Хорунжонка.
Нечай смеялся:
— Я для забавы им позволил пойти с нами. Не пустим мы отроков в бой. Всегда загородим от сабель и стрел.
— Дай бог!
...Оставшиеся на переправе Митяй, Гунайка и Вошка были довольны. Ежли в Хиве возьмут богатую добычу, то разделят на всех поровну. Им достанется не меньше. Митяй подстрелил из пищали сайгака. Вошка варил обед. Первый испуг пришел, когда Гунайка заметил в пустыне три кибитки. Они шли по следам ватаги к переправе со стороны Яика. Боялись чужаков стражи переправы. Все-таки их мало: три человека не войско. А в каждой кибитке может сидеть пять человек. Гунайка зарядил пушечку, развернул ее к реке.
— Ударим, когда начнут переправляться.
Вошка приготовил челны для бегства по реке. Кибитки подошли к воде.
— Надо бы и на этом берегу держать несколько коней, — предложил Гунайка.
И вдруг Митяй Обжора захохотал на вышке:
— Робяты! Кибитки-то привезли по нашим следам Дунька Меркульева и Глашка-ордынка.
— Чать, вино привезли? — начал шутить Вошка. Гунайка махнул рукой Митяю:
— Тише, слазь! Затаимся, поглядим, что девки станут делать. Они ить не видят нас!
Стражи переправы начали играть, спрятались. Дуня и Глаша надули воздухом кожаные мешки, привязали их под колеса одной кибитки.
— Ветер попутный, столкнем повозку в воду, — обратилась Дуня к подружке.
Глашка выпрягла коней, загнала их в реку. Но повозку с кибиткой они затащили в воду с трудом. Колеса увязали в прибрежном иле и песке. Наконец повозка поплыла сама, ее подгоняло ветром к берегу, где засели Митяй, Гунайка и Вошка. Девки ухватились за гривы коней, поплыли вслед по-казачьи. Переправились с одной кибиткой они довольно быстро.
— Те две повозки мы, Глаша, бросим, — отфыркивалась Дуня, разболокаясь.
Разделась до гола и Глашка.
— Пойдем купаться, поплаваем!
— Мне кажется, кто-то глядит на меня. Уж не попали ли мы в засаду? Прыгай, Глаш, в кибитку к пистолям, — прошептала Дуня.
Глашка была сообразительной.
— Я полотенце возьму, — нырнула она в кибитку.
Дуня повыгибалась еще немножко под солнцем, потом присела, схватила одежду и молниеносно прыгнула за войлочный полог кибитки. Сразу же прогремели два выстрела. Одной пулей порвало ухо Гунайке, другой пробило плечо Митяю Обжоре.
— Девки! Вы с ума сошли! Мы ить свои! Мы казаки! — заорал Митяй, поднимаясь из-за кустов. — Вы грудю мою изрешетили пулями!
Дуня оделась не торопясь, вышла сердито.
— Доигрались, болваны?
— Перевяжи, полечи, Дунь, — засопел Митяй.
— Как вы нас усекли? — допытывался Гунайка.
— По следам крались. Да уж больно ходко вы шли, не могли догнать. А где казаки? Ринулись брать Хиву? Вас оставили на переправе? — затараторила Глашка.
— Как мой братик, Федоска? — спросила Дуня.
— Не братиком болеешь, а Ермошкой, — съязвил Гунай.
— Подставляй свое порванное ухо. Лохмотья придется обрезать. Будешь говорить, поди, что в бою пострадал?
— Вы пойдете на Хиву? Али с нами станете ждать Нечая?
— Будем ждать здесь, с вами! — утвердила Дуня.
...Нечай взял Хиву одним броском, без потерь. Город сразу оцепенел от ужаса. Казаки грабили дворец Араб-Мухаммеда, лавки, хватали красавиц, рубили всех, кто сопротивлялся и не нравился. Ермошка захватил трех жен хана, посадил их на арбу и ездил по городу. Федоска Меркульев скакал на коне, размахивая саблей. Прокоп Телегин набрал три воза ковров. Ермилка Бураков поселился у богатого грека, женился на юной гречанке с полного согласия ее почтенных родителей. Ваня Душегуб, Афоня Коровин и Хорунжонок рыскали по городу, собирая в мешок золотую посуду. Тараска Мучагин и Андрюха Бугаенок охотились за булатными клинками, выворачивали в очагах богатеев медные котлы. Три дня и три ночи буйствовали, гуляли и терзали Хиву казаки.
Нечай маслился с полонянками в ханских покоях. В третий вечер к нему стала рваться хивинка в парандже.
— Не пустю! Мабуть, ты хошь зарезать атамана! — оттолкнул ее Прокоп Телегин.
— Пусти, Прокопушка, — сняла с лица покрывало молодица.
— Энто ты, Кланька! — оторопел Прокоп.
— Я, горемычная...
— А мы располагали, что ты в гареме турского салтана...
— Я и была в гареме. Здесь, у хана. Меня скопец укрыл от вас в подземной тюрьме. Да я и сама не хотела вам глядеть в глаза.
— А где другие девки наши?
— Мила Монахова и Василиса Душегубова в Персии. Малаша Оглодай и Оля Лапша в Стамбуле. Пашу Добрякову, говорят, увезли в Кабул... А что нового у нас на Яике? Меркульев и Хорунжий атаманствуют?
— Меркульев атаманит. Хорунжий погиб. Промежду прочим, Клань, сынок Меркульева Федоска здесь, с нами. И Хорунжонок с Нечаем.
— Видела я их, узнала. Пошто детей взяли в набег?
— Для забавы. Мы их заслоняем от боя.
Нечай встретил Кланьку холодно, будто она и не была никогда его невестой. Не поклонился во здравие как знакомой. Сразу стал спрашивать:
— Што тебе потребно? Хошь, чтобы мы взяли тебя на Яик? Я смилуюсь. Повелю кормить в обозе. Но дома у тебя никого нет в живых. Все померли.
— Я страдаю без тебя, Нечай. Мне жить так неможно.
— Не потребна ты мне, Кланька. Тебя басурманы обнюхали. Я гребую.
— Ты же нежишься, Нечай, с ханскими женами из гарема. Они тоже обнюханы. Почему же не брезгуешь?
— Они, Клань, не были мне обещаны. Они умоются — и чистые!
— Я должна была умереть, но струсила, не нашла сил. Убей меня, Нечаюшка. Искуплю вину такой смертью.
— Не каждую вину можно искупить смертью. Да ты, Клань, и не имеешь вины смертной. Не могу я тебя убить. Я не изувер. И рука не поднимется.
— Дай мне саблю, Нечай. Я сама убьюсь, чтобы верность тебе доказать. Наставлю острие в грудь, разбегусь и упаду.
— Возьми ятаган на ковре. Немножко-то я тебя жалею.
Кланька приняла клинок, поплелась понуро к выходу. У шитой золотом занавеси она остановилась.
— Прощай, Нечай! И послухай моего совета: беги скорее с ватагой своей из Хивы. Еще в первый день взятия Хивы ускакал к хану гонец. У Араб-Мухаммеда большое войско. Погубишь ты казаков.