У Авери лысина вспотела, забегали глазки.
— Добро, казаки! Гулевой и Голодранец у вас показачили. А художник разве казак? Он и вас чертями богохульно рисовал! И крылья у Ермошки дело диявола. Архиерей молодцев предал анафеме! Пороть, пороть потребно их!
Казаки задумались. Правильно говорит дьяк. Лучше бы убили кого-нибудь, показаковали. А то суетятся по наущению сатаны. Потому пущай их заберут и выпорют в назидание аж в Москве, на Пожарище!
— Пиши, Сенька: выдать дьяку на расправу Бориса и Ермошку!
Толпа загудела одобрительно. У Меркульева похолодело в груди. Намедни он шепнул друзьям:
— Дьяку из сыска мы вас не выдадим! Уйдет Аверя с пустыми руками. Но и вам нечего делать в городке. Раны и синяки у вас опосля Хивы зажили. Забирайте моего Федоску, дуйте на челнах к Магнит-горе. Борис покажет, где схоронена войсковая казна. Ведь он, один Борис, знает великий тай.
События оборачивались непредвиденно. Атаман вскочил на камень:
— Казаки! Ежли мы их выдадим, то они поркой не откупятся. Их казнят, сожгут на костре!
— Пущай казнят! — отмахнулся Тихон Суедов.
— Мы не оборона богохульникам. Мы защита казакам! — рассудил Балда.
— Мабуть, они выломают решетки в тюрьме и убегут. Тогдась мы и примем утеклецов в казаки! — поправлял на глазу черную повязку Федька Монах.
Меркульева никто не поддержал. Митяй Обжора и Вошка Белоносов кричали:
— Смерть богохульникам! Они клевету возводят на царя и простых людей!
Сенька-писарь заложил гусиное перо за ухо и громко объявил:
— Круг закончен!
Дозорные схватили Ермошку и Бориску, бросили в яму, накрыли решеткой. Аверя дернул атамана за рукав:
— Выдели мне казака для охраны злодеев. Я их повяжу завтра утром и повезу на баржу. С телегой казака дай!
— Возьми Герасима Добряка, — мрачно ответил Меркульев.
Дьяк встал на четвереньки, заглянул в яму, засмеялся надтреснуто, обращаясь к Бориске:
— Дьяволом нарисовал меня? Прав был я, когда тебя в Москве вздернул на дыбу. Зазря тогда твою шкуру помиловал государь. Чуял я, что встренусь с тобой. Ты мне тот раз чуть не испортил судьбу.
Ермошка начал плеваться:
— Ну и харя у тебя, дьяк! Ежли дьяволу на задницу его волосатую приляпать гляделки кабаньи, то получишься в самый раз ты!
— Поглядим, как ты в костре заверещишь. Государь повелел тебя сжечь!
— Врешь, дьяк. Царь наидобрейший человече. Он меня наградил золотой чепью. А я государя одарил пуком волос из брады Христа.
Аверя развеселился:
— Слышал я сию сказку. А где ты шерсть взял? С кобеля?
— Ты не веришь, дьяк, что у меня есть золотая чепь?
— Покажи!
— Она закопана в кувшине. И семьсот золотых там. Могу озолотить перед своей смертью, ежли помолишься за меня!
— А где закопан кувшин?
— В степи. Пойдем раскопаем. Неси лопату!
— Хе-хе! Не ищи дурака, Ермоша! Я тебе дам лопату, а ты меня по голове секанешь. Али так утекешь... Мы учены! Не проведешь воробья на мякине. Да и нет у тебя кувшина с ефимками. Поистратил ты золотишко на шелк для сатанинских махал. А чепь твоя в залоге у шинкаря Соломона. Ха-ха! Обо всем ведает сыск!
Меркульев сказал Дарье с порога:
— Уготовь кувшин крепкого вина, брось туда зелья оглушного. И дай в дорогу вино Герасиму Добряку. Да не сама, подошли с вином Глашку. А ты пирогами угости утром и дьяка, и Герасима, и сирот повязанных... Чтобы подозрение не возникло.
— Убить надумал?
— Мабудь, и убью!
— Соломон и Фарида пойдут в Астрахань с Аверей на одной барже.
— Тикают? Шинки-то закрыли. И кто подбил на это казаков?
— Да ить Соломон — шкуродер!
Меркульев и сын его Федоска выехали в засаду до восхода солнца, каждый о двуконь. Возле белого камня у солонцов они завели лошадей в Лисий овражек, а сами залегли на бугре за кустистой чилигой. В сороковой раз пришлось рассказать Федосу о походе на Хиву.
— Ты видел Дуню? Ты сам видел, как она погибла? — опять спрашивал отец.
— Помню, что Дуня стояла у пушки. Меня сбили с коня копьем. Ермошка подхватил меня с земли за руку, поволок. От пушки до челна меня тащила Глашка. Больше я ничего не помню. Но Глаша говорит...
— Мне неинтересно, что бает Глашка, — оборвал сына атаман.
Долго молчали, смотрели, как выкатывается малиновый шар солнца. Заискрилась роса на былинках. Паук сплел сеть между чилижных веток, поймал муху. Повеяло жухлой сгинь-травой.
— Отец, ты убьешь одного дьяка? Али купно их: и Аверю и Герасима?
— Не знаю, Федос. Ежли Герасим будет спать на телеге, можно и оставить его живым. Но худой он казак.
— Чем же он плохой, отец?
— Не вельми стоятелен. Жесток изуверски.
— Казаки все жестоки.
— Герасим всегда жесток бессмысленно.
— Почему?
— Душой пустошен.
— А откуда пришла на Русь жестокость, отец?
— От орды, сынок. Умножилась русская воля и бесстрашие на ордынскую жестокость... и получилось казачество!
На дороге к речному причалу показалась войлочная кибитка. Повозку с кибиткой на колесах тащила пара пегих быков. Соломон был возницей. Шинкарь то и дело вскакивал, озирался, хлестал нещадно скотину прутом.
— Ты лежи, Федоска, затаенно. А я отползу и вскинусь на жеребца, наеду на утеклецов. У меня к ним есть одно вострое беспокойство, — заерзал атаман.
Кибитка подкатилась к белому камню и встала. Соломон спрыгнул с лопатой. Он откатил с трудом известковый камень, начал рыть яму. Из-за войлочного полога выглядывала Фарида. Меркульев подъехал к ним крадучись, сбоку. Ни шинкарь, ни татарка не замечали стоящего рядом с ними всадника. Федос чуть было не расхохотался.
— Бог в помощь! — кашлянул атаман.
Соломон лопату выронил, упал на колени, закрыл голову руками.
— Фарида, не целься в меня из пистоля! — пригрозил кибитке Меркульев. — Дура ты! Я все видю сквозь войлок! Стыдно тебе? В кибитке прячешься. Боишься мне глянуть в глаза. А ты, Соломон, пошто разоряешь могилу своей Сары? Адаманты, сапфиры решил достать? Обхитрил ты Илью Коровина и Хорунжего, когда хоронил Сару. Но ить камушки вырыл Гришка Злыдень тем же летом. Отнял я сокровище у обдирателя. Вот они, твои адаманты! Прими их, Соломон! Не потребно тебе в могиле усопшей жены рыться!
Соломон бился лбом в солонцы:
— Смилуйся, Гнат Ваныч!
— Пошто бежишь, Соломон? Чем тебе не по нраву Яицкий городок?
— Так ить убьют! Отберут золото! Да и шинок в запрете. И Тихон Суедов давит. Евлампий Душегуб открывает лавку. Гурьевские кровососы захватили всю рыбную торговлю. Я совсем разорился!
— Вино запретили продавать в будни. Но у нас праздников много. У русской церкви, что ни день, то праздник! И как же ты разорился, ежли везешь в кибитке бочонок золота?
— Тебе и сие известно, атаман?
— И кошель самоцветов у тебя, Соломон, подороже бочки с червонцами.
— Я узе не понимаю тебя, атаман, Если ты меня будешь убивать, то зачем отдал камни, похищенные из могилы моей Сары?
— За что же мне казнить тебя, Соломон? Ты честно наторговал золотишко и камни. Миром должон править справедливый базар. Я завсегда говорю так. Но ить кое-что лишнего прихватил. Ась?
Соломон вскочил шустро, бросился к кибитке:
— Фарида! Я узе тебе предсказывал! Моя бедная Сара проглотила сапфиры и ей отрубили голову. Разве можно проглотить все сокровища? Выбрось, отдай, Фарида, золотое блюдо Меркульеву! Он узе пришел за ним! Зачем нам с тобой эта дурацкая плюска? Из нее токмо кур кормить распаренным пшеном! Я бы не стал накрывать сей тарелкой даже поганую бадью! Она вся побита, изувечена! На нее смотреть противно!
Золотое блюдо вылетело из-за полога кибитки и плюхнулось на песок. Меркульев играючи вскинул коня на дыбы, вновь его осадил.
— И чепь золотую возверни, Соломон.
— Господи, какую чепь?
— Ту чепь, которой государь в Москве одарил Ермолая.
— Хоть убей, атаман, не отдам! Цепь я взял в честный залог!
— Ты резы брал выше полдоли, Соломон. За сей грабеж тебя казнили бы в любом государстве! И памятна чепь прикосновением руки царской. Посему она стоит дороже!
— Фарида! Выбрось ту паршивую цепь! Я бы на нее и кобеля не стал привязывать в Стамбуле! А в Париже я бы сделал из нее ручку к ночному горшку. Я бы отдал ее первому нищему!
Из кибитки выпрыгнула тяжелая желтая цепь. Меркульев подхватил ее на лету. И сразу решил:
«Ермолаю чепь не потребна. Оставлю себе на добрую память!»
— Ты нас отпускаешь живыми? Я так тебя понял, атаман? — спросил шинкарь, забрасывая лопату на повозку с кибиткой.
— Отпускаю живыми! Возьми золотую блюду и катись! Я дарю тебе сокровище. Уж больно ты на него зарился.
— И что я узе обязан буду за это совершить? Передать письмо султану о присоединении Яика к Турции?
— Нет, Соломон. Яик навечно с Русью! А ты присмотрись за морями к базарам, гаремам. Мабуть, жива моя Дуня? Коли встретишь, выкупи ее. Не жалей золота. Я не останусь в долгу.
— Меркульев, ты всегда мне нравился! Если Дуня жива, я ее найду и выторгую! Поверь моему слову! Но ты знаешь, атаман, как прекрасна твоя дочка. За нее возьмут с меня бочонок цехинов. В этом мире правит шкуродерство! Клянусь, что я до конца своей жизни буду искать Дуню! А в Хиве у меня есть родичи и знакомые купцы.
— Прощай, Соломон. Я тебе верю.
Шинкарь подобрал драгоценное блюдо, небрежно закинул его в кибитку, уселся с достоинством на свое место возничего.
— Дай бог нам увидеться, атаман. Заслони здесь от обид мою Цилю. Сенька ведь подлец, негодяй.
— Пошто же отдал за него Цилю?
— Так получилось. Да и надеюсь на доброе семя в будущем! Я смотрю на триста лет вперед! Наше семя не пропадет, взойдет! Прощай, атаман! Цоб! Куда поперлись? Цобе!
Вскоре скрипучая повозка с кибиткой скрылась за холмами. Меркульев вернулся на бугор, в засаду.
— Дуня погибла, отец. Ты зазря отдал дуванное блюдо шинкарю, — вздохнул Федоска.
— Кто видел твердо, что взорвалась Дуняша на бочке с порохом?