Теперь уже турок не угрожал ему плетью, а часто посылал ему еду и питье со своего стола и одежду со своего плеча.
Серебряков очень был красив в пестром восточном наряде, так что не одна пара черных, страстных глаз заглядывалась на него.
Затворницы гарема во время прогулки своей по саду украдкой любовались на гяура-красавца.
Но остановиться и поговорить с ним не могли и не смели.
Во время прогулок жен и невольниц богатого турка их всегда сопровождал евнух, душой и телом преданный своему господину-повелителю.
Как-то однажды одна из жен богатого турка, проходя по саду мимо Серебрякова, наблюдавшего за работами невольников, незаметно для других, но заметно для Серебрякова, бросила какую-то свернутую бумажку.
Серебряков так же незаметно поднял ее и, отойдя в сторону, развернул. Это была записка, плохо написанная по-русски, и такого содержания:
«Ты русский, я тоже русская. Ты томишься в неволе; я тоже в ней изнываю. Нынче, в глубокую ночь, приходи в сад, к нашему киоску, я к тебе выйду; мне необходимо с тобой говорить».
Немало удивлен был Серебряков этой запиской.
«Как? Между женами турка есть русская. Она тоже, сердечная, в неволе изнывает, может, и она хорошего рода? Может, и ее так же продали в неволю, как продали меня? Хоть бы скорее приходила ночь… Ночью я узнаю, что это за невольница», — думал Сергей Серебряков и с нетерпением ждал ночи, условного часа свидания.
XXI
Была дивная чарующая ночь. Такие ночи обыкновенно бывают на юге.
Сергей Серебряков был давно уже на условном месте, вблизи садового киоска; он сидел на дерновой скамье и любовался прелестью ночи; под впечатлением этой ночи молодой офицер как бы забыл свое гнетущее положение.
У знатного и богатого турка в саду было действительно хорошо.
Кругом могильная тишина, ничем не нарушаемое безмолвие ночи; на ярко-голубом небосклоне, усеянном миллионами звезд, серпом смотрела на уснувшую землю луна-краса-вица. После дневного зноя в саду было прохладно. Какое множество деревьев лимонных, апельсиновых, померанцевых. Какие цветы прекрасные, чудные, заставляющие невольно удивляться всякого, росли в нем!..
Сад знатного турка был огромный и круто спускался к берегу моря.
Серебряков не мог оторвать своего взгляда от моря.
Виден был Босфор; далее виднелся волнообразный хребет гор, покрытых роскошной растительностью. Сады, дома, дворцы, виллы, мечети — все это, освещенное лунным светом, напоминало собою какую-то волшебную картину.
Серебряков так залюбовался этой картиной, что не слыхал, как подошла к нему та молодая невольница, которую он ждал.
Это была девушка чудной красоты. Голова ее была прикрыта белым прозрачным покрывалом, или вуалью, которое было откинуто назад и открывало лицо девушки. Большие глаза ее — синие, глубокие — ласково смотрели на русского невольника; глаза оттенялись длинными черными ресницами и восхитительно выделялись на нежном, бледно-матовом личике девушки. Темные, роскошные волосы ее, перевитые жемчужной ниткой, волнами катились из-под вуали по щекам и по пышным плечам.
Красавица улыбалась, смотря на Серебрякова, и ее маленький полуоткрытый ротик блестел рядом жемчужных зубов.
Восточный наряд молодых турчанок так к ней шел.
— Добрая ночь, мой брат, — тихо произнесла по-русски красавица, дотрагиваясь своей маленькой ручкой до плеча Серебрякова.
А тот, ослепленный чудной красотой девушки, как-то невольно вскрикнул.
— Прости, мой брат, тебя я напугала?
— Нет, нет. Не от испуга вырвался из моей груди крик невольный, я поражен был твоей красотой. Скажи, кто ты, по речи ты русская? — любуясь красотой незнакомки, спроси Серебряков.
— Я русская и есть.
— Как же ты в гарем попала?
— Меня продали, я прежде была невольница.
— А кто же ты теперь?
— Я жена Гемира.
Так звали знатного и богатого турка, которому был продал Сергей Серебряков.
— Мне двадцать лет. Уж третий год прошел, как я томлюсь здесь.
— А родом ты откуда?
— В Киеве я родилась, там и росла в доме отца с матерью; отец мой был родом черногорец, а мать русская. Мы богато жили в Киеве.
— Бедняжка, кто же продал тебя в неволю?
— О, это целая история. Я как-нибудь расскажу тебе, мой брат, а теперь давай совещаться о том, как нам с тобой вместе бежать отсюда, бежать из проклятой Турции!
— А разве ты хочешь бежать?
— Что спрашиваешь? Кому же волюшка не дорога. Чай, и ты, брат, думаешь о том, как бы бежать отсюда. Ведь так? — спросила у Серебрякова красавица, устремляя на него свои большие лучистые глаза.
— Да, да, и мне дорога волюшка.
— Воля вольная всего дороже, мой брат.
— Скажи, для чего ты называешь меня братом?
— А как же, ведь ты русский, я тоже русская, и выходит, здесь, на далекой чужбине, мы брат и сестра.
— Скажи, сестра, как звать тебя?
— Ольгой, а как тебя?
— Сергеем.
— Какое хорошее имя; скажи, мой брат, по происхождению кто ты?
— Я дворянин и гвардейский офицер. Тебе, Ольга, я тоже как-нибудь расскажу невеселую историю моей жизни, полной несчастиями.
— Да, да, расскажи, я рада тебя слушать.
— Скажи, Ольга, ты не боишься своего старого мужа Гемира?
— Он крепко спит теперь.
— А евнуха?
— О, евнух мой подкуплен; он в моей власти. Мысль о бегстве давно преследует меня, и подкупленный мною евнух поможет нам бежать.
— А когда ты намерена совершить побег? — после некоторой задумчивости спросил у красавицы Ольги молодой офицер.
— Чем скорее, тем лучше; не так ли, мой брат?
— Да, да. Но только надо обдумать не спеша, как бежать!.. На побег нужны деньги, а у меня их нет…
— О деньгах не беспокойся… золота у меня много, хватит чем заплатить капитану корабля, на котором мы с тобой, брат, уедем из Турции.
— А если не удастся нам спастись?
— Что же, тогда погибнем вместе… Да нет, я верю в свое спасение… Мы христиане, нас Бог спасет.
— Ты бежать, Ольга, решилась скоро? — спросил у красавицы Серебряков.
— Да, да… К побегу у меня почти все готово. Остановка за тобой, мой брат.
— За мною остановки быть не может, я тоже жду удобного случая бежать отсюда.
— Случай к тому скоро представится, и мы бежим… Преданный мне евнух порядил одного капитана-англичанина довезти меня на корабле до Крыма. Дней через пять корабль его выйдет из Босфора. Мы с тобою перерядимся моряками, нас никто не узнает.
— Но как мы убежим отсюда: ворота на заперти, притом сторожа?
— Брат, и ты это говоришь! Ты — сильный мужчина! Разве запертые ворота и сонный сторож могут служить нам преградой? Мы перелезем через забор, а от сторожа отделаемся кинжалом, — голосом, полным отваги, промолвила красавица Ольга.
— Да, да, ты права, сестра. Несчастье, обрушившееся на меня, лишило меня сообразительности. Мы убежим, убежим, сестра моя по несчастию, во что бы то ни стало. В России меня ждет невеста…
— А меня милый жених…
— Как, Ольга, у тебя есть жених?
— Да, да, один злодей хотел навек меня с ним разлучить, но я увижу, увижу моего Дмитрия.
— Твоего жениха звать Дмитрием?
— Да, он тоже дворянского известного рода. Отец Дмитрия очень богат и славен в Киеве. Более двух лет прошло, как меня разлучили с милым женихом. И стала я, благодаря злой судьбе, женою старого, постылого магометанина Гемира, насильно взял меня себе он в жены… О, за свой позор я отомщу ему, злодею!..
— Что же ты сделаешь с турком? — с любопытством спросил у молодой девушки Серебряков.
— Я… я убью его, в своих объятиях задушу; во время ласк его вопьюсь руками ему в горло и задушу… На это силы у меня хватит!
Произнося эти слова, Ольга была еще прекраснее, еще милее, глаза ее метали искры гнева, лицо горело ярким румянцем…
— Сестра, зачем убийство? — тихо промолвил Серебряков.
— Это не убийство, а месть… И эта месть едва ли сравнится с тою мукою, какую я перенесла…
— Ты христианка, Ольга… Христос знаешь, что заповедал нам?
— Знаю — за зло платить добром… Но я не могу забыть то зло, какое сделал мне развратник турок. Впрочем, о мести после. Теперь, брат мой, станем говорить о нашем освобождении из неволи.
И долго еще говорили русские невольники о своем предполагаемом освобождении. До самой зари вели они беседу. По словам Ольги, через пять дней должен был отплыть из Босфора тот английский корабль, на котором, в одеждах матросов, должны были ехать в Россию Ольга и Серебряков.
— Корабль назначен к отплытию ранним утром, через пять дней. А ночью, накануне отплытия, мы должны быть на корабле, — проговорила Серебрякову красавица.
— А если тебе изменит евнух, тогда что? — спросил у нее Серебряков.
— А тогда вот этот кинжал прекратит дни его, — спокойно ответила Ольга, показывая на небольшой острый кинжал, который она всегда носила на себе.
— Впрочем, я уверена, что евнух не изменит мне, потому что он и сам бежать задумал от Гемира, — добавила она.
— Итак, через пять дней мы будем…
— Через пять дней мы будем спасены? Ведь это ты хотел мне сказать, мой брат?
— О, если бы так было, Ольга!
— Так и будет, верь и надейся! С нами наше мужество, наша твердость, наша молодость. Ведь так я говорю?
— Да, да, так, Ольга, ты при своей чудной красоте еще обладаешь мужеством и твердостью. Я надеюсь, что с тобой не пропадешь.
— Нет, нет, мой брат, мы вернемся в паше отечество и там ждут нас, тебя — невеста, а меня — жених… Ну, мне пора, начинает светать. Прощай, завтра я тоже ночью приду сюда, завтра мы и решим окончательно. — Проговорив эти слова, русская невольница встала со скамьи и быстро, едва касаясь своими маленькими ножками земли, направилась к своему киоску.
Серебряков с каким-то немым восторгом долго смотрел ей вслед.
Быстро прошло пять дней.
И вот в назначенное время к Серебрякову в сад, среди глубокой ночи, вышла русская невольница.