— Так, так; ну, что же вам пьяный старичишка говорил?
— Говорил, что как-то, будто, поздним вечером, в закрытой повозке ты с другими княжескими холопами привез в усадьбу какого-то человека, глаза и лицо у него были завязаны платком. Двое холопов схватили его под руки и потащили прямо в княжеский дом… Следом за ним и ты пошел…
— Что же, старичишка пьяница видел это?
— Видел, говорит, он и ворота отпирал.
— Гм, а ты, глупая баба, поди, и поверила рассказу хмельного старика.
— Как же не поверить-то?.. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.
— А Татьяна что… она тоже поверила?
— Да она в ту пору больше гуляла по саду, не все слышала, а что и слышала, то не поняла…
— Ты это правду говоришь, Пелагея?
— Неужели ж врать стану?
— Так Татьяна половину того не слыхала, что болтал сторож?
— Ох, и надоел же ты мне… отвяжись, ради Христа!.. Вот пристал… как крючок судейский!..
— А ты слушай, Пелагея, и на ус себе мотай, что я тебе скажу.
— Сказывай, только поскорей… говорить с тобой, Егор, истома.
— Если наша Татьяна спрашивать тебя будет, кого наш князь в сем дому в заключении держит, то ты ответишь, что это все враки, что старичишка Ипат наврал все это спьяну и что в горнице с окном за железной решеткой никого, никакой живой души нет и не было. Слышишь, так ты ей и скажешь.
— Да ну тебя, вот привязался!..
— И сама также ты знай и ведай, что в той горнице, кроме княжеского добра, никого нет и быть не может. Поняла ли?
— Да поняла… отпусти ты меня.
XLV
Что было со старым сторожем Ипатом, какой разговор произошел между ним и грозным приказчиком Егором Ястребом, — осталось никому не известным, потому что Егор Ястреб, позвав в свою горницу сторожа Ипата, запер за ним дверь.
И когда дверь была отперта, то Ипат, бледный, как смерть, с взъерошенной бородой и волосами, кубарем выкатился из горницы приказчика.
А на другой день после описанного он был отправлен на подводе под охраною двух здоровых княжеских дворовых неизвестно куда.
Как ни таился старик приказчик Егор Ястреб, как ни скрывал он, а все же молва стала распространяться, что в княжеском лесном доме находится не ведомый никому человек, которого князь Полянский строго приказал держать взаперти.
Верстах в двух от усадьбы находилось большое село Егорьевское, принадлежавшее также князю.
Егорьевские мужики находились под непосредственным управлением старика Ястреба. С прежним приказчиком они ладили и жили мирно, а Егора Ястреба невзлюбили с первого раза за его крутой, неподатливый нрав. И вот между егорьевскими мужиками стала расти молва о том, что там содержится привезенный из Москвы под конвоем какой-то важный недруг князя. Слух этот перетолковывали на разные лады: одни говорили, что в княжеских подвалах прикованный к стене цепью томился какой-то родич князя Платона Алексеевича. Другие говорили, князь держит на цепи колдуна или чернокнижника, третьи тайком передавали, что князь, уличив в неверности свою полюбовницу из цыганского рода, прислал ее на исправление в руки Егора Ястреба.
Молва эта дошла до нелепости. Разумеется, это знали и слышали как сам приказчик Егор Ястреб, так и жена его Пелагея Степановна и приемыш Танюша.
Старик Егор Ястреб выходил из себя, ругался на чем свет стоит, грозил всех вралей перепороть на конюшне, а самих зачинщиков сослать на поселение с княжеского согласия.
Но эти угрозы не имели почти никакого влияния на избалованных и распущенных егорьевских мужиков. Небольно они боялись и самого приказчика Ястреба. Втихомолку ругали его и поносили всячески.
Егор Ястреб не знал, что делать, как подавить молву, какие принять к тому меры. Он помнил строгий приказ князя Платона Алексеевича, чтобы отнюдь никто не знал о том, что в его казанской вотчине находится в неволе гвардейский офицер Серебряков.
«Что же мне делать, как быть? Почитай, все село и усадьба как в трубу трубят о том, что я, исполняя княжеский приказ, держу в неволе княжеского недруга. Всех не заставишь молчать, «на чужой роток не накинешь платок», а князь требует, чтобы и думать о том никто не смел. Как же тут быть? Писать мне о том князю в Москву или нет? Да и в Москве ли еще князь, и то неведомо. С Москвы приезжий мужичонка сказывал, что князь в Петербург собирается: его дочку-то императрица к себе в фрейлины взяла. Вот тут как хочешь, так и делай. Ну, как эти слухи дойдут до губернатора? В ту пору всем ведь достанется, а мне больше всех. Как, мол, смел держать под замком важного офицера? А я что? Мое дело исполнять княжеский приказ, а не рассуждать. Будь что будет, а князю я о том сообщать ничего не стану. Что его тревожить? Сам постараюсь как-нибудь прервать ту молву».
Так решил Егор Ястреб и, призвав на княжеский двор выборных от мужиков, обратился к ним с таким решительным словом:
— Сами знайте и другим скажите, что от меня услышите. Пьянчуга сторож Ипат с пьяных глаз стал сказывать разные небылицы о том, что по княжескому приказу я томлю в неволе какого-то важного офицера. Эти слова — сущая ложь; хоть осмотрите сами весь княжий двор и дом — нигде заключенника не найдете. Старичишка сторож Ипат поплатился за свой язык; по княжескому приказу он сослан туда, «куда Макар телят не гонял». И всякого из вас постигнет то же, если вы не станете держать свой язык на привязи и не скажете своим бабам, чтобы и оне пустого не мололи, не то отведают плетей. Все, что говорил я вам, припомните.
Но эти слова старика приказчика не имели никакого желанного успеха, а, напротив, еще более дали пищу различным пересудам.
— Ишь, каков гусь, ровно за делом собрал нас!
— Запугать задумал.
— На воре шапка горит!
— Знает кошка, чье мясо съела!
— Вот, дайка-с, проведает губернатор, да с обыском нагрянет: в ту пору как ни вертись, а к ответу готовься.
— Нам что? Мы знать ничего не знаем, ведать не ведаем, — так самому и губернатору скажем.
— А он тебе сейчас и поверил.
— А мне что ж? Пусть не верит, плевать!
— Как спину-то взбарабанят, в ту пору не заплюешь!
— Да за что мне спину-то взбарабанят, дубина!
— А за то, не донес, что важного ахвицера ровно колодника в княжей усадьбе держать.
— А мне что: не я держу, старый пес приказчик, он и в ответе!
— Говорю: всем нам достанется!
— Было бы за что!
— Скажут за что, уж будь покоен. Станут бить, и станут говорить, за что бьют.
— Хошь говорить-то станут и это ладно. А то бить-то бьют, да не говорят за что.
— Эх, жизнь! Одно слово, братцы, каторга.
— Скоро ли мы от такой жизни избавимся?
— Кто знает, может и скоро, — вступил в разговор дотоле молчавший рыжебородый здоровенный мужик Демьян.
Между всеми мужиками в большом селе Егорьевском мужик Демьян пользовался худою славой: пропойца, бездомовный, к тому же он и на руку не чист был; знакомился Демьян и дружбу вел с такими же темными людьми, как и сам.
Хоть и все мужики егорьевские не отличались своими нравственными качествами, а Демьян много превзошел их.
— Демьян, а разве ты что слышал? — спросил у него старик-староста Пантелей.
Пантелей хоть и старый был мужик и богатеем считался, но тоже был под стать остальным егорьевским мужикам.
Про него шла молва, что он знаком с людьми, которые промышляют грабежом и убийством на больших дорогах; от того и деньгу большую старик Пантелей нажил. В своей просторной избе пристанище ворам делал, хлеб-соль с ними не гнушался водить.
— Ты слышал, мол, парнюга, что? — тихо повторил вопрос старик-староста мужику Демьяну.
— Слышал, — также тихо ответил Демьян.
— Что?
— Государь проявился.
— Какой?
— Знамо, наш, российский.
— Как звать-то?
— Аль запамятовал, как звали мужа нашей царицы?
— Кажись, Петром Федоровичем?
— Ну, вот он-то и появился.
— Да ведь тот помер? — недоумевал Пантелей.
— А ты на похоронах был?
— Так говорят.
— Мало ли что говорят! Говорят, что и кур доят, а петухи яйца несут. А ты, дед Пантелей, покуда помалкивай, язык на привязи держи! Главное, чтобы бабы ничего не знали; а то пойдет молва, и нас с тобой в ту пору по головке не погладят.
Так переговаривались егорьевские выборные из мужиков, возвращаясь с княжеского двора по своим домам.
А между старушкой Пелагеей Степановной и красавицей Танюшей происходила такая тайная беседа.
— Матушка! Скажи ты мне, ради Христа: стало быть, дед Ипат правду сказывал про полоняника-то, про невольника?
— Про какого еще там невольника?
— А про того, что в княжеском дому под замком сидит.
— Что ты мелешь? Опомнись! Смолкни! — зажимая рукой рот у девушки, с ужасом проговорила Пелагея Степановна.
— Стало быть, правда, матушка, правда? — спрашивает у ней молодая девушка.
— Опомнись, говорю, не пикни! Егорушка услышит — беда: поедом заест и нас, как заел он беднягу-старика Ипата. Сказывают, князь-то на поселение сердечного услал. Туда ему и дорога: не болтай лишнего!
— Полно, матушка, притворяться-то! Ведь ты не такова, как мой отец названый. Твое сердце податливо на людское горе. Старика Ипата жалеешь ведь, хорошо я знаю.
— Ох, девонька, и то жалею, крепко жалею: за язык пострадал.
— Голубушка ты моя! До всех ты жалостливая, вот сердце-то золотое у кого! — с чувством проговорила Таня и принялась душить в своих объятиях Пелагею Степановну.
— Ох, задушила!., пусти!., пусти родная!.. Подчас я сама не рада, что сердце у меня такое жалостливое: всех-то мне жалко!
— И того офицера, что в неволе здесь, жалко? Так ведь, матушка?
— Его-то жалостливее всех. Натко-ся бедняга! Ни за что, ни про что под замок угодил! Ахти, я дура старая! Да что я это тебе говорю-то такое! Про какого-такого офицера! — спохватившись, проговорила быстро добрая старушка.
— Вот, матушка, и выдала ты себя мне! Теперь я знаю все.
— Ничего ты и не знаешь!.. А ты, егоза, на словах меня не лови.