Рапорт свой Рейнсдорп подписывал в тот самый день, когда Пугачев уже с титулом императора Петра III и окруженный значительной толпой вооруженных яицких казаков, овладел бударинским форпостом и подходил к яицкому городку[3].
Прошло несколько месяцев, и у Пугачева была уже не одна тысяча людей, которые признавали его за императора Петра Федоровича.
Правда, эти люди были ненадежны, они состояли из беглых казаков, из беглых крепостных мужиков, из воров и так далее; но сила Пугачева все росла, — что ни день мятежная шайка его все увеличивалась.
К нему шли со всех сторон, всех принимал Пугачев, никем он не брезговал.
Дружинина он назначил своим генералом; жена Дружинина с малолетними детьми осталась в шайке Пугачева, но старший сын его, Филимон, не решался на это.
— Отпусти меня, батя! — как-то раз голосом, полным мольбы, проговорил он, обращаясь к Дружинину.
— Куда ты?
— Пойду куда глаза глядят.
— А здесь тебе, Филимон, что же не живется! Мать твоя здесь, братья, сестры… а ты куда собрался?
— Отпусти меня, отец: нет мне мочи здесь жить.
— Куда ж, мол, ты пойдешь?
— В какой-нибудь монастырь.
— Да ты рехнулся? — крикнул на него Дружинин.
— Не держи меня, батя, пожалуйста, не держи; в святой обители я молить за тебя Бога буду, у Бога просить прощения твоей грешной душе!
— За молитву спасибо, только и дурак же ты, Филимон, большой дурак: от счастья своего бежишь.
— От какого счастья, что ты? От погибели, я, батя, бегу, от погибели.
— Эх, дурья у тебя голова! Государь Петр Федорович жалует тебя: в свои адъютанты хочет произвести, а ты, дубина стоеросовая, бежишь.
— Какой он государь? Что ты, отец, опомнись: беглого острожника государем называешь.
— Нишкни, Филимон! — прикрикнул Дружинин на сына.
— Заблуждаешься ты, батя, право, заблуждаешься; сам пойми: разве безграмотным может быть государь? Пугачев ведь и грамоте-то не знает, я видел «патрет» покойного государя Петра Федорыча.
— Ну так что же?
— Никакого сходства между ним и Пугачевым нету. О, Господи, какой грех-то, грех-то! Беглого острожника, убийцу нечестивого за царя православного принимают. Беззаконие-то какое! Сколько через то бед Русской земле будет!.. Сколько крови прольется!.. Знаешь, батя, ты не держи меня, скорее отпусти, а то я не стерплю, я убью проклятого самозванца. Хоть и грех на свою душу возьму… рука у меня не дрогнет, батя.
— Да, смолкни, пес!.. Ну, услышит государь?
— Это острожный-то Емелька?.. Не боюсь я его, злодея, не боюсь.
Едва молодой парень проговорил эти слова, как дверь в избу, где остановился Дружинин, быстро отворилась, и Пугачев с искаженным злобою лицом неожиданно появился в избе.
— А храбер же ты, паренек!.. Не по летам храбер!
— Ну, Дружинин, сказывай, какую казнь мне назначить твоему сыну?
— Прости его, государь: он по малоумию своему говорит. Видно, ты слышал наши слова? — меняясь в лице, промолвил Дружинин, низко кланяясь самозванцу.
— От слова до слова все слышал, и твой сын должен быть казнен.
— Ради моей послуги прости его, государь!
Дружинин повалился в ноги Емельке Пугачеву.
— Я не злопамятен и готов простить Филимона, помня твою услугу, если только он преклонится предо мной, как пред своим законным государем. Мы ради его тупоумия не прочь милость свою оказать.
— Слышишь, Филимон? Кланяйся скорее, кланяйся, — толкая в бок сына, проговорил ему дрожащим голосом Дружинин.
Молодой парень стоял спокойно. Он бесстрашно смотрел на Емельку Пугачева. Презрительная улыбка появилась на его губах, когда отец, показывая ему самозванца, сказал: кланяйся!
— Кому кланяться, батя?
— Как кому: его царскому величеству.
— Что ты, отец! Тут государя нет.
— А я кто, по-твоему? — сверкая злобным взглядом, крикнул Филимону Пугачев.
— Мятежник, самозванец.
Эти слова молодого парня были последними в его жизни.
В избе раздался выстрел, и бедняга Филимон, как-то странно взмахнув руками, грохнулся на пол: пуля угодила ему прямо в сердце.
Из маленькой раны на груди засочилась кровь.
Мертвенная бледность покрыла его лицо.
Это была жертва искупления за грех его отца.
— Государь! Мужичонка какой-то желает видеть твои пресветлые очи! — входя в дорогой раскинутый шатер самозванца Пугачева, проговорил ему один из его казаков-прислужников.
— Какой еще там мужичонка? — лениво потягиваясь на пуховике, грубо спросил только что проснувшийся Пугачев.
Лицо его от безмерного пьянства отекло и опухло; волосы на бороде и голове были взъерошены.
Поверх суконного казацкого кафтана красовалась голубая лента через плечо; кафтан был подпоясан парчовым кушаком, на ногах были широкие шаровары и невозможных размеров сапоги.
— Ну, пусть его войдет!
— Слушай, государь.
Казак-прислужник хотел было выйти из шатра, но Пугачев остановил его.
— Стой, дьявол, куда спешишь?.. Вперед дай мне квасу!
И, осушив залпом ковша два холодного кваса, самозванец поднялся с пуховика и сел на золотое кресло, добытое им в одной разоренной им усадьбе.
— Введи мужичонку! — крикнул он.
В шатер самозванца робко, дрожа всем телом, вошел знакомый нам егорьевский мужик Демьян, крепостной князя Полянского.
Казак, введший в шатер Демьяна, ткнул его в шею, проговорив:
— Преклонись пред его царским величеством!
Демьян растянулся во весь свой рост.
— Чей и откуда? — коротко спросил его самозванец.
— Из крепостных, из села Егорьевского, что под Казанью, — глотая слова, ответил Демьян.
— Та-ак. Зачем пожаловал?
— На службу к твоей царской милости.
— Беглый, что ль?
— Беглый, кормилец, беглый.
— Какой я тебе кормилец… я твой государь.
— Прости, не обессудь на моем убожестве!
Мужичонка Демьян опять растянулся перед самозванцем.
— Из-под Казани говоришь?
— Из-под Казани, царь-батюшка, из-под Казани прямехонько. Сбежал, житья не стало от приказчика, поедом ест проклятый, кровопивец наш… Жену и ребятишек махоньких оставил, сбежал.
— Что ж ты один-то? Тащил бы с собой и других: народ мне нужен.
— И другие наши мужички, батюшка, придут, с радостью придут на службу к твоему царскому величеству. Вот я пообживусь маленько, пойду за другими мужиками в наше село и их приведу. А то будет лучше, если твоя царская милость сам на село-то к нам пожалует.
— Что ж, можно, побываю. Пойду в город Казань в гости, и к вам на село зайду.
— Зайди, царь-батюшка, зайди. Усадьба у нас богатая, княжая, добрища там много всякого, а в хоромах-то князя, слышь, батюшка, наш приказчик-то какого-то важного человека в неволе держит, под замком, значит.
— Какого такого человека? И за что он под замок-то угодил?
— Вот чего не знаю, царь батюшка, не знаю, и врать не хочу.
— А как ваше село прозывается?
— Егорьевское, батюшка-царь, егорьевское, большое село, богатое.
— Ладно: по дороге, мол, в Казань и к вам зайду в село, мужики-то там подготовлены, что ли?
— Подготовлены, царь-батюшка, подготовлены: отчет Пафнутий у нас на селе-то был, слышу в избе у старосты про твою царскую милость рассказывал. Уж больно он тебя хвалил, царь-батюшка.
— Странника Пафнутия знаю; я его архиереем сделаю за его послугу. Тебя как звать-то?
— Демьянкой, царь-батюшка, Демьянкой.
— Жалую тебя к своей руке, преклонись и целуй, — величественно до смешного проговорил Емелька Пугачев, протягивая свою загрубелую, красную ручищу мужику Демьяну.
LV
— Я решительно не понимаю, что у нас происходит? Беглого казака-раскольника принимают за императора Петра Федоровича… Этот самозванец угрожает спокойствию государства! — взволнованным голосом проговорил князь Платон Алексеевич Полянский, обращаясь к своей сестре, княжне Ирине Алексеевне и к дочери.
В этой главе мы застаем князя Полянского с его семьей опять в Москве.
Не долго прожил князь в Петербурге. Несмотря на милости, которые оказывала государыня императрица ему, а также и его дочери, князь Платон Алексеевич просил государыню дозволить ему жить в Москве.
Не мил ему был сырой, туманный Питер, в родную Москву тянуло его.
— Видно, князь, не по нраву пришлась вам наша столица, скучаете вы здесь? — с благосклонной улыбкой спросила у князя Полянского государыня.
— Не привык я к Питеру, ваше величество, или скорее, отвык от него. В Москву меня тянет, там есть у меня свой угол.
— Останавливать, князь, я вас не буду. Поезжайте, только жаль мне расстаться с вашей дочерью… Я к ней привыкла.
— Если прикажете, ваше величество, моя дочь здесь останется.
— Нет, зачем же… Я не хочу разлучать вас с вашей милой дочерью. Пусть она едет с вами. Но, я надеюсь, князь, вы будете временами отпускать дочь в Петербург.
— Когда прикажете, ваше величество. Я и моя дочь, мы всегда верные и преданные слуги вашему величеству, — с низким поклоном проговорил князь Полянский.
— Я это знаю, князь, спасибо! — государыня милостиво протянула князю Платону Алексеевичу свою руку, которую тот почтительно поцеловал.
С какою поспешностью собрался князь Полянский из Питера.
Хоть и не долго пробыл он в столице, но все же она, видно, успела ему насолить.
Частые приезды или визиты фаворита государыни Потемкина не нравились князю Платону Алексеевичу. От этих визитов князь старался отделаться.
От князя Платона Алексеевича не ускользнуло, что Потемкин ездит к нему неспроста.
«И зачем Потемкин ко мне повадился? Кажись, не больно ласково я встречаю и провожаю его… Как-то особенно посматривает он на Наташу… Тут что-нибудь да есть! Нет, надо ехать из Питера, и чем скорее, тем лучше», — и князь Полянский поторопился исполнить задуманное.
Он с семьей уехал в Москву, оставив свой роскошный дом под наблюдением крепостных.