— Понимаю, потому и называю тебя без вины виноватым. Но все же императрица станет, пожалуй, на тебя гневаться. А письмо-то у тебя находится?
— Как же, у меня… Я берегу его как святыню.
— Береги, береги. А вот тебе, Серебряков, мой совет: останься у меня. Я здесь найду тебе дело, у меня дела по горло, а рук нет. Об тебе я отпишу в Питер, все подробности выставлю, постараюсь обелить тебя, героем тебя назову. На самом деле ты такой и есть.
— Помилуйте, ваше превосходительство, какой я герой!
— А разве не геройство самозванцу в глаза сказать, что он есть за человек?.. Над тобой, голубчик, ведь петля висела, нет, что ни говори, а ты герой.
— Я постараюсь, ваше превосходительство, это почетное название заслужить, вполне доказать его на деле.
— Докажи, докажи, Серебряков, я в ту пору о тебе вторую грамотку составлю, награды тебе буду просить.
— Премного благодарен, ваше превосходительство! — Серебряков низко поклонился главнокомандующему.
— Успеешь благодарить после, а теперь научи, как о тебе в Питер писать… Тут выходит дело щекотливое, нешуточное: правду писать, надо князя Полянского припутать и его дочь, а впутывать их мне не хочется, я уважаю и что Платона Алексеевича, а также и его дочь — примерную девицу. Никакого пятна класть нам на них не приходится, так я говорю или нет?
— Совершенно так, ваше превосходительство, я только что хотел вас о том просить.
— Вот и давай думать, как князю Полянскому сухим из воды выйти. Только ты уже, голубчик, думай, а у меня, чай, сам знаешь, много других дум в голове, те думы, пожалуй, поважнее будут. Ну, прости покуда… Тех мужиков, что с тобою ко мне привели, отдаю в твое полное распоряжение, запиши их хоть в ополчение: люди, говорю, нам нужны. Жить ты будешь при мне. Я к себе тебя адъютантом назначаю. Горницу, где будешь жить, покажет тебе мой денщик. Ступай!..
Бибиков протянул Серебрякову руку, которую тот с чувством пожал.
Теперь бедняга Серебряков вздохнул свободнее: за него есть кому заступиться, на генерала Бибикова, честнейшего и правдивого, он надеялся.
LXXVII
Разбитый наголову Пугачев поздним вечером прискакал в Берду только с четырьмя своими приближенными; между ними был Бородин.
Пугачев был бледен и сильно встревожен.
— Бородин, неужели всему конец… А? — подавив в себе вздох, спросил самозванец у своего приближенного.
— А я почем знаю!.. — мрачно ответил тот.
— Да нет, мы еще погуляем по матери сырой земле!.. Попьем винца и поиграем с боярами. Ведь так?..
— Может и так, а может, скоро и с нами расправа начнется и угодим мы в петлю.
— Типун тебе на язык, собака! — прикрикнул Пугачев на своего приближенного.
— Ругайся не ругайся, а петли нам не миновать, — ворчал Бородин.
— Ты получишь ее раньше, чем думаешь, если не дашь каши своему проклятому языку! — грозно крикнул Пугачев.
Бородин замолк, но затаил в сердце злобу к Пугачеву.
Опасаясь наступления князя Голицына и вылазки из Оренбурга, Пугачев приказал тотчас же сменить с караула всех крестьян и солдат, а на их места поставить яицких казаков как людей, более ему преданных и более опытных в сторожевой службе.
В Берде еще не знали о поражении Пугачева, и потому распоряжение это удивило многих казаков.
— Что за чудо, что нас сменяют не вовремя и гонят целыми толпами в Берду? — спрашивали караульные друг друга, а кто полюбопытнее обращались за разъяснениями к своим «командирам», а те, сами не зная ничего, шли в «военную коллегию».
В числе явившихся в главное управление самозванца был Хлопуша. Он застал в комнате одного писаря, от которого не получил удовлетворительного ответа.
— Тебе что за нужда, — сказал писарь, — знал бы ты свое дело да лежал бы на своем месте. Вот и все!
Хлопуша отправился к Творогову и проходя по улице, увидал, что яицкие и илецкие казаки укладывают на воза свои вещи.
— Что это значит? — спросил Хлопуша.
— А это те казаки, — уклончиво отвечал Творогов, — что приехали из своих мест за хлебом и теперь собираются домой. Я с ними жену свою отпускаю, а ты поди распусти свою команду.
Хлопуша исполнил приказание и пошел было к Шигаеву, но тот ушел из дома с Чумаковым и Бородиным.
Бородин, как очевидец всего происшедшего под Татищевой, был уверен, что дело, затеянное яицкими казаками, окончательно проиграно, и потому в тот же вечер отправился к Шигаеву и рассказал ему происшедшее.
— Знаешь ли ты, нашей волюшке конец настал! И надо бежать, пока можно…
— Как, разве ты хочешь бросить царя? — спросил Шигаев у Бородина.
— Вора-самозванца ты царем называешь… Больше я ему не слуга…
— Ох, Бородин, поберегись…
— Ты как хочешь, Шигаев, а я убегу… в Оренбург поеду с повинной.
— А как тебя там повесят!
— Повинную голову и меч не сечет… Куда бы хорошо было связать нашего самозванца да к Бибикову!
— Поди-ка скрути, скорее он тебя скрутит да в петлю!..
— Руки коротки… Было время да прошло!..
Казак Григорий Бородин выполнил задуманное и бежал с повинной в Оренбург.
Эта измена произвела сильное впечатление на Пугачева. Он упал духом и догадывался, что расплата за все его злодеяния близка.
Пугачев не стал более скрывать, что под Татищевой его разбили наголову, и ранним утром призвал к себе своих приближенных Максима Шигаева, Андрея Ветошнова, Федора Чумакова, Ивана Творогова, Тимофея Падурова и Коновалова.
Он рассказал им о своем поражении и обратился к ним за советом, как быть, что делать.
— Как скажете, детушки, как посудите, как быть, куда идти?
— Мы сами не знаем…
— Одно знаем: пришла беда — растворяй ворота!..
— Надо спасать свои животы…
Отвечали ему приближенные. Они были хмуры и мрачны.
— Я так думаю, братья-казачество, что нам способно теперь пробраться степью… через Переволоцкую крепость в Яицкий городок. Крепость мы возьмем непременно, укрепимся как следует и станем защищаться.
— Твоя власть, государь, куда ты, туда и мы.
— Поедем лучше, царь, под Уфу, — говорил Творогов, — а если там не удастся, то будем близко Башкирии и там найдем спасение.
— Не лучше ли, — заметил Пугачев, — нам убираться на Яик, там близко Гурьев городок, в коем еще много хлеба оставлено, и город весьма крепок и силен.
Эти последние слова были поддержаны и Шигаевым.
— Пойдем в обход на Яик, через Сорочинскую крепость, — сказал он.
Решаясь двигаться по этому направлению, Пугачев послал казака за Хлопушей.
Тот пришел тоже мрачный и угрюмый.
— Ты много шатался по степям, — сказал Пугачев, — так не знаешь ли дороги общим Сыртом, чтобы пройти на Яик?
— Этой дороги я не знаю, — отвечал Хлопуша.
— Тут есть хутора Тимофея Падурова, — заметил Творогов, — и он должен знать дорогу.
Однако Падуров не брался быть провожатым по степи в зимнее время.
— Ты здешний житель, — говорил Пугачев, — сыщи ты мне такого вожака, который бы знал здешние места — большую награду дам.
— Вчера приехал оттуда казак Репин, — отвечал Падуров, — и сказывал, что там дорога есть.
Репин был призван в совет, и ему приказано быть колоновожатым. «Командирам полков» велено готовиться к походу, но собирать к себе только доброконных, а остальным и всем пешим разрешено идти кто куда хочет.
Шигаеву было поручено раздать вино и деньги, которых было четыре тысячи рублей — все медной монетой. Лишь только выкатили несколько бочек из сорока, бывших в складе, как народ с криком бросился к ним, и каждый старался в широких размерах воспользоваться разрешением самозванца. Произошла свалка, шум и драка.
Пугачев узнал, что один из ближайших его сообщников, казак Бородин, ему изменил и бежал в Оренбург. «Если бы генерал Рейнсдорп, по получении известий от Бородина, сделал вылазку в ту же ночь, то очень возможно, что сообщники Бородина выдали бы самозванца; но утром они были бессильны, так как хорунжий Горлов успел донести о замыслах Бородина и о его бегстве». Пугачев досадовал, что ему не пришлось повесить Бородина.
Пугачев принял меры против заговора и, опасаясь, чтобы другие до времени не последовали примеру Бородина, приказал расставить к стороне Оренбурга караулы и не пропускать никого.
На улицах Берды с самого утра видно было йебывалое движение: спешно укладывались пожитки и награбленное имущество. Шигаев раздавал медные деньги, а у бочек с вином бушевала и шумела пьяная толпа.
«Опасаясь, что шум и крики привлекут внимание оренбургского гарнизона и пьяное сборище может быть застигнуто врасплох, Пугачев приказал казакам готовиться скорее к походу и выбить у бочек дно. Вино широкой рекой полилось по улицам Бердинской слободы».
Не ожидая, пока соберется все ополчение, Пугачев с десятью пушками, с яицкими казаками и толпой не более двух тысяч выступил из Берды по дороге на Переволоцкую крепость. В слободе остались пьяные да те, что, потеряв веру в самозванца и не зная, куда преклонить голову, решились явиться с повинною.
Длинною вереницей тянулись они к Оренбургу, кто верхом, кто на санях; многие везли с собою хлеб и сено, но большая часть шла пешком с женщинами и детьми. В этот день пришло в город 800 человек, а в последующие дни число их достигло 4000 человек. Всех прибывших сажали под арест и допрашивали.
Вскоре после этого Пугачев потерпел поражение у Сакмарского городка.
Участь самозванца была решена, и голова его была оценена в несколько сот червонцев.
LXXVIII
Главнокомандующий Бибиков откладывал день за днем послать рапорт о Сергее Серебрякове в Петербург, в военную коллегию.
Серебряков, сгорая желанием узнать решение своей участи, обратился к Бибикову с таким вопросом:
— Смею спросить, ваше превосходительство, изволили вы послать обо мне рапорт?
— Не посылал да и не пошлю, — ответил ему Александр Ильич.
— Как? Почему?
— Пошли я о тебе рапорт в военную коллегию, замучают и тебя и меня; ответы я писать не горазд, да и некогда. А вот что, голубчик, я придумал: не нынче-завтра изловим мы злодея Пугачева и усмирим мятеж. В ту пору вместе с тобой в Питер поедем; на словах про тебя я все изложу царице-матушке, стану за тебя просить. Сам ведаешь, наша государыня справедлива и тебя, без вины виноватого, простит… На бумаге того не передашь, что на словах. А ты, Серебряков, служи и будь уверен,