что служба твоя не пропадет.
— А и то несказанно доволен вашим превосходительством, и ради службы готов жизнь свою положить.
— Твой патриотический порыв похвален, но все же свою ты жизнь побереги для княжны Натальи Платоновны, — с улыбкой промолвил Бибиков. — Ну, что покраснел, ровно маков цвет… Дай срок, господин офицер, дело мы сделаем, дурную, сорную траву выполем, тогда и твою судьбу с княжною отпируем.
— Никогда не дождаться мне этого счастья, ваше превосходительство, не судьба мне быть мужем княжны Натальи Платоновны, — печально промолвил Серебряков.
— А я говорю — будешь. Только дай со злодеем расправиться.
Бибиков был всегда хорош и ласков со своим молодым адъютантом. Немного времени прошло, как Серебряков служил, но уже успел приобрести его доверие и расположение. В последнее время Александр Ильич стал неузнаваем: куда девались его хмурость и недовольство. Успехи нашего войска против мятежников несказанно радовали его, и здоровье главнокомандующего стало поправляться; явилась у него прежняя бодрость, энергия, и известие, что злодей Пугачев потерпел второе, окончательное поражение у Сакмарского городка, привело в неописанную радость Бибикова и все наше войско. Бибиков принялся с большим рвением заниматься усмирением мятежа и проводил дни и ночи за работой. Это опять надломило его расшатанное здоровье, а сильная простуда уложила Александра Ильича в постель; но и в постели он не переставал заниматься: лежа подписывал приказы и делал распоряжения командирам полков. Бибиков не думал об опасности, но опасность была близка: начался бред от сильного жара, пропал аппетит, и дня в два-три Александр Ильич так осунулся и побледнел, что его едва можно было узнать.
Доктора принимали все меры, но их усилия вырвать у смерти нужного для России человека остались тщетными. Александр Ильич понял свое положение и стал приготовляться к смерти.
Серебряков неотлучно находился при больном; только на несколько часов ночью его сменял любимый денщик генерала.
Болезнь застала Александра Ильича в татарском селении Бугульме, — это селение раскинуто среди огромной степи.
Как-то утром Серебряков, войдя в горницу, обвешанную по стенам коврами, где лежал больной главнокомандующий, застал его в худшем положении.
Александр Ильич лежал, вытянувшись во весь рост, лицо его было бледно, нос обострился; он тяжело дышал и был в забытьи; временами хриплые стоны вырывались из груди больного.
У Серебрякова, при взгляде на Бибикова, больно сжалось сердце и как-то невольно появились слезы.
Больной открыл глаза и увидел Серебрякова.
— А, это ты… почти несменно при мне, спасибо, спасибо… — слабым голосом проговорил главнокомандующий.
— Как здоровье вашего превосходительства?
— Умирать собираюсь.
— Что вы говорите! Ваша жизнь дорога… Мы все молим Бога о вашем выздоровлении, ваше превосходительство, — с чувством промолвил Серебряков.
— Хоть и не боюсь я смерти, а все же умирать теперь не хочется… То дело, которое вручила мне государыня, я совсем еще не устроил… Я умер бы спокойно, когда Пугачев был бы в моих руках и его шайка стерта с лица земли…
— Так и будет, ваше превосходительство.
— Будет, только я не доживу, не доживу… не дождусь…
— Бог даст дождетесь.
— Нет, голубчик, чувствую, что не дождусь. Смерть ведь не ждет. Она ко мне близка.
— Доктора говорят, что ваша болезнь не внушает никакой опасности, — успокаивая больного, проговорил Серебряков.
— Что доктора, не верю я им… их медицинская кухня — чепуха! Что Богу угодно, то и будет… Что было в моей силе, я сделал… теперь доделывать немного осталось… пусть другой кончает… а мне не суждено…
Александр Ильич смолк и закрыл глаза.
— А тяжело умирать, вдали от семьи одинокому и не довершив начатого, — опять тихо заговорил он.
— Скоро, ваше превосходительство, Пугачев и его шайка будут совсем истреблены.
— А все же я не дождусь, не дождусь.
— Разве вы так плохо себя чувствуете? — грустно спросил Серебряков.
— Плохо, голубчик, совсем плохо… умирать надо… Всему конец. Ах, что же я совсем было забыл написать про тебя в Питер, оправить тебя, хоть и ты и невиновен. Сегодня же напишу… Ох, горе, писать не могу, и голова и руки слабы… заставить писать кого-нибудь под диктовку, я подпишу. Вот немного отдохну, а там продиктую…
Проговорив эти слова, Александр Ильич впал в забытье.
Дни его были сочтены.
Серебряков с грустью посмотрел на умирающего главнокомандующего и вышел из горницы.
Теперь Серебряков о себе не думал, а думал он о Бибикове.
«Господи, неужели умрет Александр Ильич? С его смертию Россия лишится славного полководца… Пугачев будет торжествовать, услыша о его смерти, да и все мятежники порадуются. А может главнокомандующий и поправится… Едва ли: уж больно он слаб», — таким размышлениям предавался Серебряков, идя в свою избу, где остановился.
И по прошествии нескольких часов после разговора, происходившего между Бибиковым и Серебряковым, распространился слух, что главнокомандующего не стало.
Это печальное извести поразило многих и в особенности бедного Серебрякова.
Бибиков не успел послать нужную бумагу в защиту Серебрякова, и он опять остался в сильном подозрении у начальства, на него смотрели почти как на изменника, находившегося у Пугачева «в писарях».
У Серебрякова явилось немало недоброжелателей, когда Бибиков приблизил его к себе и назначил своим адъютантом. Со смертию Бибикова опять начались несчастия Серебрякова: злая судьба не переставала его преследовать повсюду.
Ему посоветовали немедленно оставить нашу армию.
— Я по закону должен бы с вами поступить, как с изменником, со слугою Пугачева, но я этого не сделаю потому, что покойный Александр Ильич был к вам расположен, — строго проговорил Сергею Серебрякову генерал Ларионов, который на время вступил в исправление обязанностей главнокомандующего.
— Покойный Александр Ильич верил мне и не признавал меня за изменника, он даже хотел писать обо мне в Питер, выставляя меня невиновным, — печально проговорил молодой офицер.
— Может быть, хотел, но не послал.
— Смерть помешала ему сделать это… ваше превосходительство.
— Так или иначе, но бумага об вас не послана… И мы на вас смотрим, как, как…
— Пощадите, ваше превосходительство, — чуть не плача, проговорил Серебряков.
— Какой вам еще надо пощады, я и то, нарушая закон, даю вам свободу, — холодно промолвил генерал Ларионов.
— Куда же мне идти, ваше превосходительство?
— Куда угодно, только скорее; вам оставаться при армии неудобно, вы это сами должны донимать.
— За что судьба так безжалостно меня преследует! — как-то невольно вырвалось у бедняги.
— Уже этого я, правовые знаю, — холодно и насмешливо сказал Ларионов; он недолюбливал за что-то Серебрякова. — Можете также взять с собою и тех двух мужиков, помилованных покойным главнокомандующим, в нашей армии им тоже нет места, — добавил он.
Ларионов говорил про дворового Михалку Трубу и про мужика Демьяна.
Волей-неволей пришлось Серебрякову оставить нашу армию, и он, в сопровождении Демьяна и Михалки, направился к Москве.
Дорога из Оренбурга к Москве была еще не совсем очищена от мятежников, и нашим спутникам пришлось идти с большою опаскою.
LXXIX
Труден и продолжителен был путь Сергея Серебрякова и его спутников из Оренбурга в Москву. Как мы уже сказали, шайки пугачевцев еще бродили в той местности, хоть наши войска и разбивали их.
Полковник Михельсон, Фрейман, кн. Долгорукий, Голицын и другие начальники отрядов разбивали пугачевцев и целыми сотнями брали в плен.
Но возмущение совсем еще не было подавлено, и, разбитый наголову, Пугачев снова набирал и увеличивал свою шайку.
Пугачев, охраняя себя, переходил из одного места в другое, увеличивая шайку разным сбродом.
Башкирцы и другие инородцы, почти усмиренные, снова взволновались еще с большею силою.
По не проходимым от грязи и слякоти дорогам Фрейман и Михельсон должны были преследовать Пугачева и пересекать дороги, но страшная распутица спасла Пугачева от преследования: наши бедные солдаты положительно вязли в бездонной грязи; притом реки разлились на несколько верст.
Серебряков, Мишуха Труба и Демьян с большим трудом дошли до Казани. Здесь решились они дождаться, когда просохнет дорога, и тогда продолжать путь дальше, к Москве.
Серебряков, чтобы не навлечь на себя подозрения и не попасться в руки пугачевцам, решился нарядиться в мужицкий кафтан и вместо офицерской шляпы надел мужицкую шапку; в этом наряде его едва ли мог бы кто узнать.
Остановиться на постоялом дворе было им неудобно, потому что могли спросить у них паспорта, которых у них не было, денег тоже было мало, и они принуждены были чем-нибудь промышлять, чтобы иметь кусок хлеба и не умереть с голоду.
Мишуха Труба и мужик Демьян думали было наняться в работники, но беспаспортных держать никто не стал бы.
Как тут быть, пить и есть надо.
Целый день наши путники проходили по городу, а на ночь пошли на постоялый двор; здесь они, кое-чем утолив свой голод, измученные, усталые, скоро заснули.
Едва только стало рассветать, как здоровенный мужик Никита, содержатель постоялого двора, их разбудил.
— Пора вставать, мужички почтенные, освободить место и приниматься за дело, — не совсем учтиво толкая спавших Серебрякова, Мишуху и Демьяна, громко проговорил он.
Волей-неволей пришлось нашим путникам оставить постоялый двор.
— Куда идти? — печально спросил Серебряков у своих спутников, когда вышли они с постоялого двора на улицу.
— Куда ты, барин, туда и мы, — за себя и за своего товарища ответил Серебрякову Михалка Труба.
— Я и сам не знаю, куда идти.
— Мы тоже не знаем, барин.
— Где бы нам на время найти себе приют? В работники наняться к кому-нибудь, что ли.
— И, милый человек, ты говоришь несурьезное; разве привыкли твои руки к работе. Вот мои и Мишухины руки привыкли к делу, а твои нет, — возразил Серебрякову Демьян.