— Это бабьи выдумки!..
— Нет, не выдумки, господин честной!.. Спроси кого хочешь, всяк тебе то же скажет.
— Скажут, что ты глуп, парень.
Чиновник, не желая больше продолжать разговора, отошел от парня.
— Где он, где он, злодей, раздвиньтесь, люди добрые, дайте мне взглянуть на изверга, он двух сыновей моих замучил, ни в чем неповинных, на моих глазах повесить приказал!.. А я ушла… Меня спас Господь… А, вот он!.. Злодей, убийца, Каин проклятый… Попался… скован… не убежишь… И тебя покарал правосудный Бог!.. Лютая казнь ждет тебя, злодея… Будь ты проклят и в этой жизни и будущей!… Огонь палящий, геенна огненная ждет тебя… Кляну страшной клятвой, кляну тебя, убийцу моих милых сыновей!.. — со стоном, громко выкрикивала высокая, худая старуха, с бледным морщинистым лицом. Ее выразительные глаза метали искры ненависти и злобы. На ней дорогая боярская одежда. Опираясь на свой посох, старая боярыня вся дрожит. — Вся та кровь, которую ты пролил, злодей, да обрушится на твою голову и захлебнешься ты в этой крови, ирод!..
Пугачева посадили в Москве на Монетный двор и приковали его к стене.
До решения своей участи Пугачев целых два месяца находился там.
С утра до вечера густой толпой шли москвичи на Монетный двор взглянуть на Пугачева, который был страшен даже в своем бессилии.
По словам очевидцев того времени, многие женщины, при взгляде на самозванца, от его огненного взора и грозного голоса падали без чувств.
С Пугачевым были схвачены и также привезены в Москву его приближенные сообщники: Чика, Перфильев, Шагаев, Подуров и Торнов. Их посадили под строгим караулом в острог. Москвичи с нетерпением ожидали, к чему присудят Пугачева и других главарей мятежа.
Князь Платон Алексеевич Полянский, почитая своего дворового Мишуху Трубу погибшим, был немало удивлен и обрадован его неожиданным приходом.
Мы уже знаем, что его, по предписанию военной коллегии, отпустили на все четыре стороны, а Сергея Серебрякова под конвоем приказано было доставить в Питер.
Нелегко было Мишухе без копейки денег пуститься в дальнюю дорогу.
Шел он Христовым именем, а где и зарабатывал тяжелым крестьянским трудом себе кусок хлеба и ночлег.
Так он дошел до Москвы.
Бледным, исхудалым, едва волоча ноги, явился он перед своим господином.
— Михайло, ты ли?! — невольно вырвалось у князя Полянского при взгляде на своего крепостного.
— Я, ваше сиятельство!..
— Но что с тобой, ты болен?..
— Все было, ваше сиятельство, и болен был, и смерть на носу была: под деревом, с петлей на шее, последнего конца себе ожидал…
— Бедняга, тебя совсем узнать нельзя!.. Ну, рассказывай, что, как… Впрочем, ты голоден и устал… Эй, Григорий Наумович! — позвал князь своего старого камердинера.
— Что приказать изволите, ваше сиятельство? — с низким поклоном спросил вошедший камердинер.
— Позаботься о своем племяннике: он голоден и устал!..
— Ну, пойдем, что ли, ишь, как тебя отделали!.. И не признаешь, ровно не Мишка Труба, право! — в словах камердинера слышалось участие.
— Отделали, дядя, не один год унесли жизни, — болезненно промолвил Мишуха Труба.
— Ну, пойдем, пойдем, поправишься!
В тот же день, вечером, князь Платон Алексеевич позвал к себе Мишуху, который успел с дороги отдохнуть и оправиться.
— Ну, Мишуха, сказывай все по порядку. Теперь ведь ты говорить можешь, отдохнул… Так?
— Так точно, ваше сиятельство!
— Ну, рассказывай про Серебрякова, жив ли он?
— Жив, ваше сиятельство!
— Что же ты его с собою не привел?
— Нельзя было, ваше сиятельство! Офицера Серебрякова увезли под конвоем в Питер.
— Возможно ли? За что? — меняясь в лице, воскликнул князь Полянский.
— За соучастие с Пугачевым, ваще сиятельство! Солдаты увезли господина офицера… Если дозволите, я все по порядку рассказу…
— Рассказывай, рассказывай! Несчастие одно за другим на бедного Серебрякова!
— Истинную правду изволили сказать, ваше сиятельство, несчастнее господина офицера, кажись, и человека на свете нет!
— Ну, говори же, я слушаю!
Мишуха Труба подробно рассказал своему господину все то, что он знал про Сергея Серебрякова, рассказал, как они бежали и как снова попали в Казани в руки Пугачева, как Пугачев хотел их повесить и как отряд гусар Михельсона помешал этому злодеянию.
— У обоих нас, ваше сиятельство, петли на шее были и жизнь на волоске висела… Оба мы, приготовляясь умереть от лютой казни, предсмертные молитвы читали! И вдруг Господь послал нам спасение, гусары почти из петли вынули, ваше сиятельство! Тут полковник Михельсон допросы нам стал чинить, признал нас за соучастников Пугачева и обоих отдал под караул… Немало времени мы сидели под арестом… Меня отпустили на все четыре стороны, а господина Серебрякова в Питер с солдатами отправили… — такими словами закончил Мишуха Труба свой рассказ.
Этот рассказ произвел сильное впечатление на князя Платона Алексеевича.
В несчастье Серебрякова он винил себя одного.
«Всему я виновен и должно мне быть ответчиком перед Серебряковым. Надо во что бы то ни стало спасти его. Не мешкая я поеду в Питер, стану просить за него. Я докажу его невиновность… Если надо будет, саму государыню буду просить… Ну, и заварил же я кашу»…
Князь отдал приказание своим крепостным готовиться в дорогу.
Прежде своего отъезда он решил переговорить с княжной Наташей относительно своей поездки в Петербург.
— Наташа, на днях я еду в Петербург и знаешь зачем?
— В Петербург? Зачем? — удивилась княжна.
— Выручать твоего жениха, — пристально посматривая на дочь, ответил ей Платон Алексеевич.
— Жениха?.. Я… я не понимаю, про кого вы говорите, папа?..
— Про Серебрякова.
— Как, разве он… — молодая девушка не договорила и побледнела.
— Будь тверда, дитя мое, и не волнуйся. Серебрякова обвиняют в страшном преступлении, в соучастии с Пугачевым.
— Возможно ли… Боже!.. Сергей Дмитриевич — соучастник Пугачева! — горькие слезы мешали княжне говорить.
— Успокойся, Наташа… Я вступлюсь за Серебрякова… Я должен это сделать… Тут какое-нибудь недоразумение.
— Папа, я поеду с вами в Петербург, — твердым голосом проговорила княжна Наталья Платоновна.
— Ты, зачем?..
— Я поеду, папа, я должна это сделать…
— Пожалуй, поедем, только едва ли Серебрякову от твоего присутствия в Петербурге легче будет.
— Папа, Сергей Дмитриевич теперь нуждается в нашем участии. Исполняя ваше желание, я… я не признаю его за своего жениха, хоть это тяжело и больно мне, но вам не угодно и из вашего повиновения я не выйду, но любить его, жалеть и плакать о его горькой участи, запретить это не в вашей власти, — почтительно, но твердо промолвила княжна.
— Напрасно ты меня упрекаешь, это было прежде, но теперь я, кажется, сказал, что ты вольна располагать собой, и если нам удастся выгородить Серебрякова, то есть доказать его невиновность, хотя я заранее знаю, что он не виновен, — русский офицер никогда не может быть сообщником злодея, повторяю, если он будет оправдан, то… то…
— Папа, оставим говорить про то, что будет. Я, в свою очередь, повторяю вам, милый папа, что из вашего повиновения я не выйду.
— Знаю, ты добрая, послушная дочь.
— Так вы позволите, папа, и мне собираться в дорогу?
— Да, да, собирайся… Скажи о том и тетке, она, наверное, от нас не отстанет и с тобою не расстанется! — Говоря эти слова, князь Платон Алексеевич был прав.
Княжна Ирина Алексеевна, несмотря на свою болезнь, не решилась расстаться с своей племянницей хотя и на короткое время и стала собираться в Петербург.
Спустя дня три после описанного из ворот княжеского дома выехала дорожная карета, запряженная в шесть лошадей.
В карете сидел князь Полянский с княжнами. Позади кареты выехал дорожный возок. В возке сидел камердинер княжеский, Григорий Наумович, с своим племянником Мишухой Трубой, который, несмотря на то что в благодарность от князя получил вольную, а также и денежную награду, не оставил князя и по-прежнему продолжал ему служить.
Князь назначил его своим вторым камердинером.
В возке сидела также и наперсница княжны Наташи, Дуня.
Как карета, так и возок выехали в Тверскую заставу и быстро поехали по большой Питерской дороге.
LXXXVIII
Сергея Серебрякова привезли в Петербург.
В военной коллегии допросили его и взяли письмо, которое вручала ему государыня для передачи фельдмаршалу Румянцеву-Задунайскому.
Во время своего несчастья он хранил письмо это, как святыню.
После допроса Серебрякова отправили в Шлиссельбургскую крепость и посадили в отдельном каземате.
Каземат имел квадратную форму, был совершенно темный, с серыми, мрачными стенами.
Слабый свет едва проникал в маленькое оконце, устроенное в двери.
В углу пук прелой соломы должен был служить постелью бедному Серебрякову.
Ни скамьи, ни стола в каземате не было.
Когда Сергей Серебряков, по воле судьбы, очутился в этом «каменном мешке», на него нашел какой-то ужас, близкий к отчаянию.
Царивший в каземате мрак, сырость, удушливый воздух — все это произвело удручающее впечатление на бедного офицера.
И притом могильная тишина делала каземат его похожим на гроб.
Серебряков пробовал рассмотреть свое жилище и сколько ни вглядывался, не мог ничего рассмотреть, потому что оконце, как уже мы сказали, выходило в полутемный коридор.
— За что, за что же это страдание?.. — вырвалось у Серебрякова из наболевшей груди.
И он с бессилием опустился на прелую солому.
Долго так сидел он, опустив голову. Пробовал крикнуть, но вместо крика из его груди вырвался какой-то стон.
Каземат был так мал, что звук замирал в нем.
— Надолго ли засадили меня в этот ужасный гроб, может, навсегда, на всю жизнь!.. Уж лучше бы меня убили, расстреляли, повесили, чем так мучить… Такой жизни я не вынесу и разобью себе голову об эти каменные стены!.. — выговорил вслух Серебряков.