Автолик не выдержал и выпил сам, прямо из кувшина. Всё встало на свои места. Палемон в ярости убил жену и сына. Когда осознал — хотел броситься на меч. Брат не позволил. Никто никогда не любил Алкида так, как его брат.
Они бежали в Тиринф, где Ликимний очистил Алкида от пролитой крови. Но тот не простил себя.
«Он ищет забвения».
Что же до Амфитеи…
— Я бежала в Эфиру, — сказала она, — и там познакомилась с Эдипом. Он сын пастуха, даже вроде приёмыш. Но поднялся высоко. Был тогда вожаком лихих людей. Пиратствовал. Бездетный басилей Полиб стал его привечать, как сына, приручать и усмирять, как дикого зверя. Эдип стал чем-то вроде лавагета. Тайного. Начал фиванские земли покусывать.
— И тогда ты задумала месть, — сказал Автолик.
— Да.
Она подняла на него глаза. Их взгляды встретились. Никто не отвернулся, Амфитея смотрела с вызовом.
— Да! Я трахалась с ним целый год! Тогда он не был этим жирным боровом. Он был смелым и сильным. А мне нужна была помощь. И я стала Сфингой.
— Душительницей.
— Я верховодила большей частью его людей, а он «удалился». Таков был наш уговор. Мы отлавливали ближних Лая и его гекветов. Зажиточных телестов, которые поддерживали басилея и поклонялись Рогатому. В первую очередь хватали их сыновей. Я… Я убивала их лично. Чтобы молва шла именно обо мне. Мне было мало убить Лая. Ты не представляешь, что мне стало известно. Жертвоприношения детей… Их были… сотни. И все молчали. И многие не из страха. Это безумие распространялось уже за пределы Беотии. Эта гниль, мерзость…
Автолик уже знал, чем всё закончилось.
— А потом Эдип убил Лая в «случайной» ссоре на дороге в Дельфы. Затем пришёл в Фивы и перед Креонтом подрядился избавить город от Сфинги.
— Избавил, — подтвердила она, — и тогда я, наконец, вернулась домой.
— Спасибо, — сказал он, — что рассказала. Я понимаю, как тебе было трудно… Рассказать мне это всё.
— Автолик?
— Что?
— Останься, прошу тебя. Не уходи.
— С чего ты взяла, что я собираюсь?
— Ты не понял. Я о другом. Не уходи в поход.
«Дальше, брат, она начала меня уговаривать уехать».
«Я ей пообещал, что мы с Палемоном дальше Лесбоса не пойдём».
— Почему?
Она вновь спрятала лицо в ладонях. Сердце рвалось на части. Повсюду огонь, дым, смерть.
«Тесей! Тесей! Слава!»
Она говорила с троянским купцом Астапи-Астпилом. И рассказала ему всё. Когда. Где. Сколько.
Купец уже несколько дней, как отбыл. И ветер попутный.
Она не могла допустить, чтобы эти головорезы причинили вред людям за морем, мужчинам, женщинам, детям, которые ни в чём не провинились перед Страной Реки. Они даже косвенно не виновны в смерти Анхореотефа и уж точно не заслуживают ненависти Менны. Они не троянцы.
Она жаждала мести, думать ни о чём не могла, кроме того, чтобы убийца её родителей скорее сгинул.
Она не могла сказать об этом Автолику. Все эти головорезы Ясона просто изменят планы. Они собрались здесь не для того, чтобы просто разойтись по домам.
Но трое мужчин, которых она любит… Они будут там.
Сердце рвалось из груди. Обливалось кровью.
— Не уходи… Умоляю…
Автолик поднялся.
«О чём-то тёрла с одним тканеторговцем из Сидона».
Он посмотрел на неё. Она подняла на него глаза. На щеках блестели мокрые полоски.
«Не скажет».
— Не будем прощаться, Амфитея. Я люблю тебя.
Он вышел прочь. Знал — она не побежит следом.
Миухетти рухнула на постель и разрыдалась.
…Едва розовые персты восстающей из мрака младой Эос расцветили горизонт, флот вышел в море.
Били вразнобой вёсла непривычных к морским переходам воинов, вызывая насмешки Анкея-островитянина, вырвавшегося вперёд.
— Ха-а-ай!
От корабля к кораблю летела песня гребцов, задающая ритм. Ничего, сладится.
Корабли Арга шли на восток. За славой, добычей.
Миухетти стояла на высокой скале и смотрела им вслед, зябко кутаясь в плащ. Совершенно опустошённая, ни мыслей, ни чувств.
Сколько так продолжалось? Она не знала.
А когда последний парус скрылся за горизонтом…
«Не будем прощаться. Я люблю тебя».
— Я люблю тебя… — прошептала она еле слышно.
Её будто молнией ударило. Она бросилась вниз к полупустому лагерю, где остались одни торговцы, да брошенные рабы. Растолкала одного из купцов.
— Чего тебе, женщина? — проворчал он сердито.
— Мне нужен твой корабль! Я заплачу, сколько пожелаешь!
Глава 12. По делам их
— … я-а-а-в-а-а…
Крик захлебнулся. Мальчишка пробежал ещё три шага прежде, чем его колени подломились. Он неловко махнул рукой, пытаясь схватить то, что жгло спину огнём, но так и не сумел. Рухнул лицом вниз. Он всё ещё кричал, но уже беззвучно. Не вздохнуть. Из перекошенного мукой рта хлынула кровь. Мальчик пытался ползти, но сведённые судорогой пальцы лишь бессильно скребли твёрдую землю.
— Ну-ка, отдай.
Убийца вырвал из тела ребёнка дротик и ногой перевернул его тело.
— Оглохнешь тут с тебя. Свинья и то тише верещит.
Хриплый голос полон презрения. Молодой голос.
В широко распахнутых от боли и ужаса глазах отражалась лишь серая мгла. Мальчик уже не видел своего убийцу.
Тот был всего лишь на пару лет его старше. Коротко остриженный, крепкий. Черты лица резкие, будто топором рубили. Губы изуродованы старым шрамом, можно сказать, что их и вовсе нет. В глазах плескалась злоба.
Он стоял в преддверии царства смерти, укутанный серой пеленой тумана. За спиной слышалось движение множества ног, виднелись тёмные размытые силуэты, но все они не были реальными здесь, в сумраке, вне мира смертных.
Но это чувство вневременья длилось недолго. Текли в вечность мгновения, тени двигались, обретали плоть.
— Ох-хо! Отличный бросок, парень! — подошедший седой старик, хлопнул подростка по плечу.
— Перехваливаешь его, Феникс, — недовольным тоном заявил другой муж, Эвритион, сын Актора, одетый в китуну с узором, что ткали женщины фессалийского племени мирмидонян, — смотри, он даже не проткнул сопляка насквозь.
— А расстояние? Да девять из десяти мужей и не добросили бы.
— Да ладно? — фыркнул Эвритион, — ты заговариваешься, Феникс, верно, от старости. Я бы не взял в поход мужа, что не способен докинуть дротик до цели на таком ничтожном расстоянии.
— А глаз какой верный? — не сдавался старик Пелей по прозвищу «Финикиец»[112], — в таком-то туманище!
Никто давно не удивлялся той опеке, которой он окружил этого изуродованного безродного мальчишку. То есть поначалу, конечно, дивились. Но объясняли просто — бездетный старый Феникс страстно желал сына, которого ни жёны, ни наложницы ему не подарили. Злые языки говорили — это отец Феникса его проклял бесплодием, когда застал на ложе со своей любимой рабыней.
Однако одержимость старика наследником не объясняла, чем ему приглянулся именно этот злобный зверёныш. Пелей мальчишку опекал, как иные родных сыновей не опекают. Впрочем, старик давно уже чудил. «Финикийцем» его прозвали за любовь к пурпуру. Причём, если не мог он разжиться дорогой сидонской китуной, то всё равно хоть какой-то пурпурный клочок в одежде жаждал иметь. Сейчас вот волосы лентой пурпурной стянул. Всем говорил, что после нынешнего предприятия купит царский плащ-фарос. Ничего больше не нужно, ни рабов, ни скота. Плащ царский нужен.
Из тумана возникла фигура Тесея. Басилей бросил взгляд на убитого мальчика, потом на Лигерона. Хмыкнул.
— Твой первый?
— Нет, — сказал Лигерон.
Тесей заломил бровь и сказал:
— Заметно. Я после своего первого кашу внутри не удержал.
— Я не блевал, — процедил Лигерон.
Вдалеке раздался дребезжащий призыв избиваемого медного листа.
— Услышали… — прошипел Лигерон, — сопляк верещал, как…
— Скорее заметили, — возразил подошедший Анкей-островитянин, — вроде светлеет.
Туман действительно мало-помалу редел и поодаль уже виднелось селение.
— Не важно, заметили или услышали, — сказал Эвритион, — надо поторапливаться.
В правой руке он сжимал окровавленную критскую обоюдоострую секиру и при этом пальцами удерживал за волосы отрубленную седую голову. Мёртвое лицо перекошено, рот распахнут в застывшем крике. То был пастух, дед убитого Лигероном мальчишки. Он не мог убежать, да и не пытался. Из оружия только посох, которым он попытался ударить Эвритиона. Тот снёс старику голову одним ударом.
— Поспешность важна лишь при уловлении блох, — усмехнулся Анкей, — это же не город. Там и ворот нет, чтобы мы могли в них на плечах бегущих ворваться.
Его веселили и бесили одновременно эти суетливые муравьи,[113] сухопутные дурни, которые, сойдя с кораблей, начинали вести себя подобно лисе в курятнике, то есть душить всё и вся без разбору.
Так они повели себя на Лесбосе. Он, Анкей-островитянин, пират, хорошо знал, когда овец следует стричь, а когда резать. На Лесбосе следовало стричь. Всего лишь требовалось стрясти с местных жратву, но эти сухопутные сразу начали убивать.
Вот и теперь спешат, будто живут последний час и хотят вдоволь насытиться кровью. Это первое селение в Ассуве. Их тут много, этот берег богат. До Милаванды меньше двух дней пути. Эргин говорил, что наместник Хатти войско держит только там. А стены впереди… Да разве же это стены? Куда спешить?
Последний вопрос он задал вслух.
— Нечего жевать сопли! — заявил Тесей, что самозванно объявил себя вождём после ссоры с Ясоном на Лесбосе, — нас сильно поубавилось. Ты хочешь, чтобы они дали отпор? Вперёд!
Он потряс копьём, перехватил щит и побежал к селению. Ахейцы взревели и бросились за ним. Лишь немногие, как уговорились загодя, остались и теперь тянули канаты, вытаскивали корабли на берег. Анкей задержался. Корабли — это святое.
Та ссора расколола войско, а туман лишь усугубил начатое гордыней вождей и в результате здесь высадилось не более трети аргонавтов, как они себя прозвали, воздав хвалу феспийцу, строителю кораблей.