— Не пару, а больше. С тех времён, как мы из Колхиды вернулись и Ясон разжился там бабой, коя проклевала ему череп так, что у Ясона вся крыша протекла.
— Я слышал, она царевна тамошняя, — встрял Оикл.
— Да не, — возразил Мелеагр, — не царевна, а жрица Великой Матери. Её даже и звали похоже на матере тейя, Мать Богов.
— И каким она тут боком? — спросил Орфей.
— Вот пошёл бы с нами, так знал бы, — огрызнулся Мелеагр.
— Да не горячись, — примирительно поднял руки Оикл, — я тоже не знаю. ну, слышал кое-что, да мельком так, вполуха.
— Ну, тут такое дело. В странах этих, кетейцев, да колхов, где мы побывали, в обычае женщин слушать...
— Слышал я, — перебил Мелеагра Оикл, — как ту добычу, что вы привезли, некоторые зовут «женскими дарами».
— Некоторые... — хмыкнул Мелеагр, — да как бы не все. На этих берегах особо чтят Великую Мать, больше, чем у нас. Вот, значит, поговоривают люди, что баба, Ясона окрутившая и многим нашим глаза затуманившая, не просто так это сотворила. Вроде как Гера ей бессмертие обещала, чтобы в наши земли исконные пройти.
— А зачем ей проходить? — спросил Орфей, — разве у вас её прежде не чтили? Да и на Крите тоже.
— Чтили всё больше лелеги, — объяснил Мелеагр, — а они не ахейцы. Они пеласгам родня. Ну так вот, Ясонова баба, значит, всем по ушам ездит, чтобы жертв Великой Матери приносили больше, храмы строили. Матере тейя становится Владычицей, вместо Атаны Конной, баба Ясонова за это бессмертие получает. Все довольны.
— И что, получила? — спросил Нестор.
— Не знаю, я потом не узнавал, — ответил Мелеагр, — только слышал краем уха, будто Ясон из-за этой бабы лишился силы, достоинства, а потом и рассудка. Я его три года не видел. Одни говорят, что уже помер, другие, что в ничтожество впал и по Фессалии скитается.
Орфей усмехнулся.
— Ну, конечно, с нами, куретами, такое бы ни в жисть не прокатило, — гордо вскинул голову Мелеагр, — у нас с бабами разговор короткий. Наш-то Зевс так перуном приложит, а то и вовсе подвесит любую богиню между небом и землёй. Но баба та колдуньей была.
— Ты говорил — жрица.
— Да для отвода глаз. А на самом деле колдунья. Окрутила всех. Я не поддался, а Палемон вот...
Мелеагр споткнулся на полуслове.
— Что Палемон? — спросил Оикл.
— Рабом царицы кетейской стал, — еле слышно прошептал Нестор, отвернувшись. С нескрываемым презрением и ненавистью.
Такое он не сам придумал. Люди говорили. А люди, как известно, зря болтать не будут.
— Палемон вот где силён, — похлопал Мелеагр ладонью по сгибу локтя, а потом постучал пальцем по виску, — а здесь слаб. Говорил я ему, беда одна от баб, а уж если баба царица...
— Что ж ты за него сестру свою выдал? — усмехнулся Оикл.
— Так Деянира хоть и баба, но наша, куретская, — не моргнув глазом ответил Мелеагр, — правильная.
— Ну а дальше-то что? — спросил Орфей.
— А ты сам не видишь, что ли? Выгорело у колдуньи. Повсюду герайоны строят, а сколько лет-то всего прошло? С Атаной наравне жертвы приносят. А если так пойдёт, то и вовсе забывать люди станут Атану Конную.
— Выходит, подвигами своими в земле кетейской... — начал Оикл.
— И у колхов, — перебил Мелеагр.
— И у колхов, — кивнул Оикл, — выходит, Палемон Геру прославил?
— Выходит так. Потому и зовут его теперь многие — Геракл.
Оикл не ответил. Привстал и помешал длинной ложкой полбяную кашу в котле над костром, возле которого они сидели.
— Готово, нет? — спросил Мелеагр.
— Готово вроде.
— Ну так снимай.
— Да уж... — протянул Орфей, — и верно говорят — полубог. А совсем недавно и мыслей таких не возникало. Помню же я его там, в Иолке, пять лет назад. А ныне такие дела творит.
— Даже и не творит, — то ли возразил, то ли согласился Мелеагр, — они как-то сами вокруг него творятся.
— И как оно? — спросил Орфей.
— Чего как?
— Ну, шурином полубога быть?
— Как... — криво усмехнулся Мелеагр, — каком кверху. Как захожу к нему в шатёр, всё время гадаю — предложит выпить или дубину в башку швырнёт. И всё с одной и той же набыченной рожей. Полубог...
— А что они с Меланподом-то не поделили? — осмелился спросить Нестор.
— Да кто ж его знает. Ещё в Микенах сцепились. С тех пор только и делают, что волками друг на друга глядят. Не по нраву этот поход Палемону.
— Почему?
Мелеагр пожал плечами.
— Я думаю, что Палемону не всё равно, чьи бошки проламывать. Дураки сочиняют, будто он у кетейцев навроде как в рабстве сидел, но это чушь полная. Я же был там. Это для них с братом едва ли не самые счастливые годы были. Ну да, край света. Под боком могучее царство, где особо не поозоруешь. Не на пир, опять же, прибыли, а на драку. Иные там навсегда и остались. А им с братом — счастье. Ванакт далеко.
Мог бы Мелеагр сказать, ещё — «и вся тяжесть, что на душе Алкида лежала, дома осталась». Мог бы сказать, да не сказал. Не умел так мудрёно говорить. Но сердцем чувствовал.
Палемон без зазрения совести готов был истреблять ахейцев, единоплеменников, а вот с кетейцами сдружился, что ли. С братом их великого царя немало времени провёл. И потому не видел, не желал видеть врагов на этих берегах.
А ещё великий Геракл не мог забыть глаза женщины, стоявшей против него на колеснице в рядах троянского войска.
Глаза Амфитеи.
Но о том курет Мелеагр, простой бесхитростный парень, хотя и басилея сын, не знал.
— Я слышал, не поделили какую-то девку, которую захватил Лигерон, — сказал Орфей, — вроде Палемон хотел её отпустить, но Лигерон упёрся, а Меланпод его сторону принял.
Мелеагр не ответил.
По лагерю прокатился шум:
— Эй, слыхали? Лазутчики вернулись! Троянцы в городе заперлись!
— Ага, пересрались там все! Кишка против нас тонка!
— Все за стенами сидят и никакого войска в округе больше нет!
— Выступаем, братья!
— На Трою!
Из шатра лавагета вышли вожди шардана и младшие военачальники ахейцев. Совещались, видать.
— На Трою! — провозгласил Талза.
Воины возбуждённо взревели.
— Припомним приаму брата нашего Сиваналу! — добавил Тарвейя.
В шатре остался один человек. Наружу со всеми не вышел. Сидел в тени, в походном кресле и пальцами покачивал за край серебряную чашу.
Человек улыбался.
Как известно, самый крепкий сон боги посылают человеку перед рассветом. С давних времён это причинило немало бедствий на войне. Не счесть случаев, когда заснувшие часовые становились причиной безнаказанного истребления многих доблестных воинов, кои в открытом бою, несомненно, не допустили бы столь сокрушительного поражения. Всякий разумный полководец о том знает и предпринимает меры, но всё же он вынужден доверять свою жизнь другим. Ну не может же он, в самом деле, самолично бодрствовать всю ночь? Все ночи.
Минувшие несколько дней, заполненные лишь напряжённым ожиданием, вымотали даже самых стойких. Хотя Хеттору давал стражам отдых, сменял часто, многие всё равно клевали носом.
Небо на востоке наливалось пунцовым румянцем. Над крышами спящей Трои в рассветной дымке проявились персты Вурусемы, но следовавшая за зарёй Богиня Солнца ещё не поприветствовала пробуждающийся мир. Тьма не спешила сдаваться и потому часовые заметили тени, подбиравшиеся к воротам, лишь тогда, когда до них уже можно было добросить копьё.
Лёгкие грубо сколоченные лестницы прислонились к частоколу и по ним принялись карабкаться люди[150].
— Смотри, смотри! — воскликнул один из часовых.
— Тревога! — заорал другой, но крик его быстро захлебнулся, стражник захрипел, изумлённо уставившись на оперение стрелы, торчавшей из груди.
Тревогу подхватили, но через стену успело перелезть уже два десятка аххиява.
— Вперёд, в башню! — раздался грубый, но явно молодой голос и несколько воинов, поспешили за своим предводителем, облачённым в недешёвый панцирь, набранный из больших подвижных пластин, и шлем из кабаньих клыков.
Вершину возвышавшейся на востоке горы рассёк надвое огненный всплеск, выпустивший в небосвод колесницу Хавелиоса.
Аххиява удалось занять одну из двух привратных деревяннных башен и распахнуть ворота, но дальше их продвижение застопорилось. Хеттору, хотя и измученный не менее своих воинов, а может и более, спал чутко и проснулся от первого же крика. Схватил шлем, щит и копьё. Мгновение колебался, надевать ли панцирь. Некогда. Выскочил из дома, едва не столкнувшись с Хастияром, который на бегу надевал перевязь с длинным треугольным мечом.
— К оружию, друзья, аххиява у ворот!
На стену у привратных башен лезло человек пятьдесят пришельцев. Часовых, принявших первый удар, было куда меньше, но они смогли продержаться.
В стремительно разгоравшийся костёр дрова подкидывали с обеих сторон — число бойцов Хеттору вскоре увеличилось десятикратно, но к воротам подоспело и подкрепление аххиява.
Хеттору, прикрываясь большим круглым щитом, уже наступал во главе троянской аристии. Перелезшие через стену пришельцы тоже быстро составили правильный строй.
Они двигались безмолвно.
Копья ударили в щиты. Чужой наконечник расщепил край щита Хеттору. Военачальник, на лице которого не дрогнул ни единый мускул, хотя смертоносное остриё замерло возле самого глаза, сделал выпад копьём, целя в лицо противнику. Тот отпрянул. Хеттору шагнул вперёд, чувствуя, что построенный им маленький монолит следует за ним, не допуская разрывов строя.
Восходящее солнце позолотило верхушку сторожевой башни, но у её подножия ещё царила тьма, вспарываемая то тут, то там факелами. Рыжее пламя плясало в руках бойцов и слуг, и не очень-то способствовало удобству обзора поля боя.
Троянцы, толкаясь щитами и копьями, медленно, но верно, оттесняли пришельцев обратно к частоколу и воротам. Здесь собралась уже половина всех царёвых воинов, но сражаться могли всего человек сорок или пятьдесят. Остальные напирали сзади.