Аллавани сидела в комнате, которая служила маленьким домашним храмом. Помещение было не таким уж маленьким, но свободного места в нём почти не осталось. Комната вся была заставлена статуэтками хеттских богов и богинь. А перед изображениями главных богов — Бога Грозы и Богини Солнца были устроены маленькие жертвенники, на которых курились драгоценные благовония из далёких стран.
Компанию Аллавани составила дальняя родственница. Вообще-то, она приходилась роднёй Хастияру. В прежние годы занимала высокую жреческую должность в столичном храме богини Шаушки. А после того, как состарилась, ушла на покой и доживала век в доме внучатого племянника. Сейчас все называли её просто бабушкой, хоть в своё время она и носила грозный титул жрицы Шаушки, божественной защитницы великого города.
Аллавани уговорила бабушку погадать. Хоть старушка частенько забывала, что случилось вчерашним днём, но прошлое помнила прекрасно. Особенно обряды, молитвы и способы гадания, угодные богам.
Так что с вечера они заперлись в домашнем храме и раз за разом вопрошали богов о судьбе. Вокруг громоздились гадательные принадлежности, таблички, исписанные просьбами к богам, кувшины и миски с водой из священных источников. Гадали женщины старательно, не упускали ни одного божества, к которому можно было обратиться с просьбой.
От усердного гадания у Аллавани уже глаза слипались, но она изо всех сил пыталась не отстать от бывшей жрицы. Старушка постоянно вспоминала новые молитвы и способы гадания, и предлагала Аллавани попробовать то один, то другой.
— А ещё можно гадать на чёрной и белой шерсти, — сказала старушка.
— Нет, бабушка, на чёрной и белой шерсти мы уже гадали, — Аллавани устало откинулась на спинку кресла. Сегодня она узнала множество способов, как узнать волю богов. Но ни один не дал чёткого ответа, никто из тысячи богов не сказал, когда же вернётся её муж и их жизнь наладится.
— Значит, надо ещё раз попробовать. Ты же хочешь узнать, когда гонец от Хастияра приедет. Вот давай и спросим — как дела у Анцили, когда же он вернётся?
— Так на Анцили мы и гадаем. Спрашиваем, спрашиваем богов, да только каждый раз разное выходит. То получается, что он много денег отдаст, то получается, что много денег получит. То ждёт его опасность от воды, то опасность от стрелы. И всё время выходит ему дальняя дорога, и почему-то по кругу.
— Верно, — согласилась бывшая жрица, — кто ж его разберёт, чего боги сказать нам хотят. Странное всё это. Может, хочешь, чтобы я на Хастияра погадала? Что он сейчас делает?
— Нет, на мужа боязно гадать, — вздохнула Аллавани, — беспокоюсь я за него, может ничего не выйти.
— Ну, тогда есть ещё один способ. Давай, на тебя погадаем! Что тебя в будущем ждёт. Вот для такого чёрная и белая шерсть и нужна. Поджечь их надо, и глядеть, которая горит и какой дым идёт. Белая шерсть — это счастье, чёрная, это несчастье. Согласна?
Аллавани глубоко вздохнула, и будто в холодную воду с обрыва бросилась.
— Давай!
Чёрная и белая шерсть, два клубка, что означали счастье и несчастье, везение и неудачу, а порой и жизнь и смерть, расположились на столе. Аллавани шептала молитву, повторяя слова за престарелой жрицей. Она поднесла светильник со священным маслом поближе к гадательной шерсти, да не удержала его. Горящее масло перелилось через край, растеклось по столу. Оно пролилось на шерсть, отчего она загорелась, вся и сразу. Огонь быстро побежал по столу, на пол потекло шипящее масло.
Обе женщины разом кинулись его тушить. Кувшины со священной водой быстро опустели. Вода из серебряных кувшинов, которую набирали в храмах и хранили после великих праздников, заливала огонь.
На счастье, его удалось потушить. Дым от сгоревшей шерсти заполнил домашний храм. Аллавани бросилась открывать ставни.
Снаружи потянуло прохладой, забрезжил рассвет. Аллавани без сил опустилась в кресло. Ночь прошла, а она этого так и не заметила. Её усердие в поисках божественной воли едва не закончились пожаром. Но что же это значило, о чём говорила неудача в гадании? Кто знает.
— Да, я же совсем забыла тебе сказать! Нельзя же так часто гадать! Богам это может не понравиться! Они не любят, когда так судьбу спрашиваешь! Могут теперь такое показать, никто не разберёт!
— Где же ты раньше была, бабушка! Надо было сразу сказать! — рассердилась Аллавани, да вовремя спохватилась. Какой спрос со старой женщины, которая частенько забывала, кто из родни ныне живёт, а кто умер.
Похоже, ей не стоит надеяться, что боги дадут ответ. Придётся покорно ждать, что приготовила ей судьба.
Ожидание длилось недолго. Едва лишь новый день вступил в свои права, и Аллавани вместе с дочерьми села завтракать, вошёл слуга-привратник и доложил, что прибыл Нарикаили.
Аллавани аж подпрыгнула.
— Нарикаили?! Он с письмами?
Вот радость-то! Услышали боги, наконец, смилостивились. Наконец-то, наконец-то новости. Пусть не от мужа, но всё равно сегодня нужно будет щедро отблагодарить богов. Если, конечно, вести добрые. Но разве могут они не быть добрыми после того, как она столько мучилась в одиночестве?
Нарикаили был ей хорошо знаком. Это доверенный человек Пентесариса, её любимого дядюшки, отца Пудухепы.
— Чего же ты ждёшь? Надо было сразу его впустить и привести прямо сюда.
— Но ты же за трапезой, госпожа.
— Это пустое! Письмо важнее! Веди, скорее его сюда!
— Он не один, госпожа. С ним какая-то женщина.
— Женщина?
— Да, госпожа. Женщина с ребёнком.
Амфитея проснулась. Вот и утро. Дом пробуждался. В нём слышались женские голоса, звенели колокольчиками детские. Новый день — новые заботы семейству Эсима.
Так не хочется вставать. Хоть бы ещё немного, хоть капельку побыть там, во сне, в забвении.
С каждым днём светало всё раньше и раньше. Весна вступала в свои права.
Сон совсем прошёл, но Амфитея, не открывая глаза лежала, не спешила подниматься. Она прислушалась к голосам, доносившимся снаружи. Говорили на родном языке, с выговором истинных критян. Каждый раз по утрам Амфитея представляла, что находится сейчас на Крите, в доме отца и матери. Что она ещё маленькая девочка, которая не знает ни забот, ни горя.
Горе...
Горе не избыть. Почему-то боги, знать бы, кто из них, вытравили из её памяти танец на зыбкой границе двух миров. Даже трёх, ибо она едва не провалилась в ту бездну, из которой и морским обитателям не выбраться.
Она помнила, как бежала к обрыву, помнила, как последний раз взглянула на Автолика.
Она видела корабль. Казалось, он был совсем близко, но подножие утёса скалилось множеством острых акульих зубов. Волны с грохотом разбивались о камни. Вода затянута пеной. Прыгать здесь, не зная глубины — хорошее такое самоубийство. Надёжное. А близкий корабль — тоненькая соломинка. Да и нужна ли она была ей тогда? В момент прыжка Амфитея не знала, хочет ли вообще жить.
Она и бежала к этому последнему пределу, не разбирая дороги, вслепую. А перед глазами тогда стояла одна и та же жуткая картина — он падал в бесконечности застывших мгновений, в вечности полусна, навсегда отпечатавшись в сознании. Стоит закрыть глаза — она вновь видит это.
Тогда, перед прыжком, стоя спиной к Автолику, к погоне — она продолжала видеть его смерть. Весь мир стал в эти мгновения нестерпимо ярким, облёкся в кричащие слепящие цвета, какие любят ремту в их хвастливых и величественных пилонах и обелисках.
А потом был прыжок и морские волны сомкнулись у неё над головой. Сине-зелёная пучина не поглотила её, не извергла с негодованием прочь, швырнув на равнодушные камни. Она приняла дочь последних морских владык, но не признала своей и не подарила успокоения.
Амфитея не помнила, как вынырнула, ибо стоило разорвать границу миров, как новая волна накрывала её с головой. Рука пульсировала болью.
Кто знает, может другой человек и не выплыл бы, но, чтобы критянка вот так запросто сгинула? Не дождётесь. Видать, кому-то из богов было интересно наблюдать за её трепыханиями.
Позже ей рассказали, что она проплыла расстояние больше полёта стрелы. Может даже раза в полтора. Когда её подняли на борт, то на первых порах морякам почудилось, что перед ними не женщина, а водяной дух.
Перед прыжком она безошибочно распознала корабль, как критский, но, когда сильные руки вытащили её из воды, сознание балансировало на краю бездны и она уже не видела, не понимала куда попала.
Однако самые первые слова она в полубессознательном состоянии произнесла на родном языке:
— Пираты...
— Что? — встревожились моряки.
— Пираты... Напали...
Уже ничего не соображая, она бессвязно пробормотала что-то ещё на языке ремту и, наконец, боги позволили ей провалиться в спасительную тьму.
Позже ей рассказали, что пожилой кормчий Эсим раздумывал недолго. Он видел в бухте два судна и бегающих на берегу людей. Налёг на рулевые весла, одному борту велел табанить, другому грести и длинный вытянутый, будто у рыбы-меч нос критской ладьи повернулся к западу. Эсим велел ставить парус, благо в сторону Алаши ветер дул почти попутный.
Воды не набрали, но день-то и ночь перетерпеть можно. Эсим видел, что один корабль тоже выходит из бухты и следует за ним.
— Похоже, не ошиблась девка. И впрямь разбойные.
Моряки, посерьёзнели, стали готовиться к драке, но её не случилось. Ибирану их не догнал, хотя парус его долго за кормой маячил.
— Ишь ты, — дивился Эсим, — неужто ради девки жилы рвут?
— Но девка-то ничего так, — заметил один из гребцов, — я б ей вдул.
— Я тебе самому сейчас вдую, — беззлобно пообещал кормчий, — веслом.
Так Амфитея оказалась на Алаши, в старой критской колонии Кетима[156].
Эсим оказался не просто кормчим, но и хозяином судна, не слишком богатым, но и не бедствующим купцом. До конца сезона ещё оставалось два месяца, и он вскоре снова ушёл в море, оставив Амфитею на попечение своей жены, Антиклеи.