Ему со всех сторон чудились такие взгляды.
«Что я мог сделать?»
«Что я не сделал?»
Хастияр почувствовал, что ноги не держат. Сел на землю, прямо у ворот, привалившись к ним, и так сидел. Сколько? Долго. Целую вечность. Весь остаток этого нескончаемого дня.
Ветер умер. Солнце палило нещадно. Нет, это не Вурусема. Как и тогда, при Киндзе. Не может быть в Богине Солнца столько злобы, столько равнодушия. Она согревает тёплыми лучами зелёные всходы, растапливает снега на перевалах, пробуждая новую жизнь.
Нет, это не Вурусема сейчас властвует в небе.
Зло. Повсюду зло. Повылазило из тёмных щелей.
Жара. Нестерпимый смрад гниющих трупов аххиява за стенами. Так никто и не убирает их. Живым наплевать. Неужто их боги такое допускают? Какие жестокие у них боги...
Хастияр смотрел в одну точку.
«Я! Я могу с тобой спеть!»
«Рута! Ты чего здесь? Иди домой. Родители ищут, небось. Я тебя отводить не пойду».
— Он прощается с женою, он прощается с родными... Знает, что идёт на битву, из которой не вернётся. Это боги присудили ему жребий проиграть... — зажмурившись прошептал Хастияр.
За что? За что ему это? Почему именно сейчас, когда всё так плохо, когда хуже уже и быть не может, когда надо просто молчать, в голову лезет... вот это.
— О, все боги, господа мои! Возвратитесь вновь на свои прекрасные троны. Пусть вновь поднимутся храмы. Пусть цари минувшего увидят Трою словно во времена своей юности. О все боги, господа мои. Господа мои...
Перед глазами всё плыло, а небо и земля норовили поменяться местами, будто он крепко повеселился на добром пиру. С Хаттусили состязался, кто больше выпьет? Всего-то раз в жизни так нажрался, а вот сейчас будто снова.
— Ты что, не притворялся, гад? — спросил Хаттусили каким-то сердитым тоном.
— Горшок к нему поближе пододвинь, — насмешливый голос Аллавани.
— Тати, хватит спать, побежали играть! — колокольчиком звенит голосок Аннити.
— Тати, ты сделаешь мне лошадку с белой гривой? — будто котёнок барса мурлычет прямо в ухо пригревшаяся на груди Карди.
— Сделаю, сердечко моё.
— Только с белой. У Нару такой нет.
— Сделаю. Только слезь, доча, с меня. Дышать как-то тяжело. Тяжело...
Вот и ветер подул и лица рассыпались, будто из пепла сделанные.
А тяжесть не убавилась.
Он в изнеможении закрыл глаза.
— Что с ним?
— Да вроде дышит.
Хастияр с трудом разлепил веки. Над ним стоял Атанору и один из царских слуг. Хетту поплескали на лицо воды.
— Что... со мной?
— Да вроде как чувств лишился, — сказал Атанору, — так ведь и просидел тут до самого вечера.
— До вечера?
Он раскрыл глаза пошире, отчаянно моргая. Так и есть. Сумерки уже.
— Простите... Что-то нашло такое...
— Не на тебя одного. Люди и так еле на ногах стоят, а тут вот...
Он не договорил.
— Что с Рутой?
— Лежит.
— Одна?
— Ты чего? Кто её одну сейчас оставит.
— Верно... — прошептал Хастияр, — нельзя одну. Пойду к ней.
— Не ходи, — посоветовал Атанору, — с ней женщины. Так лучше.
Хастияр медленно кивнул. Атанору протянул ему руку, помог встать. Поднявшись, Хастияр покачнулся, его удержал на ногах царский слуга.
— А что с Алаксанду?
Атанору не ответил. Отвёл взгляд.
Они долго молчали. Хастияр медленно осматривался по сторонам. Наконец, сказал:
— Я убил его?
— На всё воля богов, — ответил Атанору.
Он не стал переспрашивать, кого имел в виду Хастияр. И так понятно.
— Если направлял твою руку Апаллиуна...
— А видит ли нас сейчас Защитник Трои? — перебил советника хетт, — где его защита?
— Не богохульствуй, Хастияр, — устало сказал троянец.
Они снова надолго замолчали. Но не расходились, будто оба не считали разговор законченным, и мучительно подбирали слова.
— Идти надо, — сказал Хастияр.
— Куда пойдёшь?
Он мотнул головой в сторону ворот.
— Туда.
— С ума сошёл?
Хетт снова помотал головой.
— Надо вернуть Хеттору. И Палхивассену. Я пойду.
— Да ты совсем, парень, тронулся.
— А что мне здесь сидеть? — окрысился Хастияр.
— Убьют тебя. Никого не вернёшь и сам сгинешь.
Хастияр некоторое время молчал. На языке вертелось: «Да наплевать», но он так этого и не сказал.
— Пойду, — упрямо нагнул голову, — открой ворота, Атанору.
Советник приама долго молчал, пристально, оценивающе разглядывал хетта. А потом неожиданно сказал:
— Иди.
Хастияр кивнул и вопросительно взглянул на воинов, стоявших на страже и слушавших разговор с изумлёнными лицами.
— Оружие возьми хоть какое, — посоветовал Атанору.
— Незачем, — отмахнулся Хастияр и сказал воинам, — выпускайте, парни.
Те посмотрели на советника. Он кивнул.
Заскрипели отворяемые врата Трои. Хастияр шагнул в створ.
«Он прощается с женою, он прощается с родными...»
Не с кем ему прощаться.
«Сделаю, доча, я тебе лошадку с белой гривой...».
— Помогите ему, боги... — прошептал Атанору.
— Привет тебе, о Неб, владыка города Маати, я пришел к тебе, о мой повелитель, я явился, чтобы узреть твою красоту. Я знаю тебя, я знаю твоё имя, я знаю имена сорока двух нетеру, которые пребывают с тобой в зале Маати, которые живут наказанием грешников и питаются их кровью в день исчисления людских нравов. Воистину Неб-Маати — твое имя.
Смолистые дрова трещали, пожираемые жадным пламенем. В чёрное небо взметались снопы огненных мух.
Губы Менны шевелились, но собственной речи, слов Исповеди он не слышал, они тонули в низком гуле, рёве, или, скорее, утробном рычании толпы. И ему чудилось, что рык этот издаёт Стражница Амет.
Тварь плотоядно облизывается над сердцем Менны, что лежит на весах. Менна, леденея от ужаса, неотрывно смотрит на перо Маат на другой чаше весов. Пойдёт ли сердце вниз? Смотрит шакалоголовый Анпу. Смотрит Владычица Истин. Смотрят сорок два нетеру.
— Вот я пришёл к тебе и принес тебе правду. Ради тебя я уничтожил грех. Я не творил зла людям. Я не обижал членов своей семьи. Я не делал плохое вместо хорошего.
Языки пламени хлестали Менну по лицу тенями. Он хотел зажмуриться, отвернуться, убежать, но не мог пошевелиться.
Он молча смотрел на стену огня.
Сотни людей издавали низкий гул. Два обнажённых человека кружили друг вокруг друга в опасной близости от пламени. Оно играло тенями на их бронзовых, блестящих от пота телах.
Один из них, низко пригнувшись, бросился в ноги другому, захватил и попытался бросить, но тот вывернулся.
Монотонное гудение оживилось. Сменился тон. Теперь он одобрительный? Кого они приветствуют? Атаковавшего? Или того, кто смог защититься?
Стражница Амет облизывалась. Её низкий глухой рык страшнее голоса рыжегривого царя пустыни в ночи.
Сердце Менны обливалось кровью от леденящего ужаса. Сердце в груди. Сердце на весах.
Разве заставит оно застыть в неподвижности невесомое перо, что достала из волос своих Нефер-Неферу?
— Я не знался с дурными людьми. Я не делал того, что отвратительно. Я не творил каждый день сверх того, что мне было назначено. Моё имя не восходило к высокому положению. Я не командовал слугами. Я не принижал нетеру. Я не брал собственности скромных людей. Я не делал того, что отвратительно нетеру.
Он запнулся.
— Я не делал того, что отвратительно нетеру.
Не делал того, что отвратительно...
Лжёшь, Менна.
Он только что стал свидетелем невероятной мерзости, противной Маат. Мерзость совершил акайвашта со странным именем Фенех.
Аменеминет стал свидетелем и не предпринял ничего, чтобы помешать презренному нечестивцу.
Одно его слово...
И что бы случилось, скажи он это слово? Разве он царь? Разве властвует он над этими людьми?
Способно ли слово отвратить человека от страшного греха? Разве помогли слова Мерихору? Разве помогли слова тем его предшественникам, что пытались отучить акайвашта от их кровавых, противных нетеру обычаев?
Он промолчал. И теперь шептал слова Исповеди Отрицания, как будто Ка его уже покинула тело и он стоял в Зале Двух Истин, ожидая измерения своих грехов и приговора. Он видел не погребальный костёр и состязание героев. Он видел бесстрастные звериные морды Анпу и Тути. Невозмутимое прекрасное лицо Маат.
Он слышал утробный рык Стражницы. Кажется, исполненный радостного предвкушения.
Чаша с сердцем пошла вниз?
Пот градом катил по лицу, хотя он стоял далеко от костра и почти не чувствовал жара.
Менна шептал всё быстрее:
— Я не оговаривал слугу перед хозяином. Я не причинял боли и не был причиной страданий. Я не давал людям голодать. Я никого не заставлял рыдать. Я не убивал. Я не призывал к убийству.
О, благие нетеру...
Чаша с сердцем неумолимо клонилась вниз.
— Я не давал людям голодать. Я никого не заставлял рыдать...
Его трясло.
— Я не убивал... Я не убивал. Я не убивал!
Пол катил градом по лицу, разъедал глаза. Менна тёр их, но лучше не становилось.
— Я не вредил мужчинам и женщинам. Я не крал храмовых приношений. Я не похищал хлебы нетеру...
Он запнулся.
Не то, не то. Они не слышат.
— Я не причинял боли и не был причиной страданий. Я не давал людям голодать. Я не делал того, что отвратительно нетеру.
Он забыл все слова Исповеди, с самого раннего детства врезанные в память.
— Я не утяжелял гири весов, ради обмана.
Не то...
— Я не тушил огонь, когда ему время гореть.
Сейчас время гореть. Так пусть горит.
— Я чист. Я чист. Я чист. Я чист. Я чист чистотой великой птицы Бену, которая пребывает в Хонсу. Пусть зло не коснется меня в зале Маати, потому что я знаю имена нетеру, которые пребывают здесь, спутников Неб, Великого Бога.
— Не по-людски это.
— Что? — Аменеминет вздрогнул.
Он посмотрел на Теламона, который стоял на несколько шагов впереди, чуть в стороне. Тот услышал, несмотря на неутихающий гул толпы и треск смолистых дров. Обернулся.