Едва просветлело небо на востоке, как стало видно — слепая ярость бога не пощадила никого, не разбирала, кто прав, а кто виноват в дрязгах смертных.
Землетрясение разрушило Трою.
Стены цитадели, так и не взятые пришельцами, обрушились во многих местах. А в иных покрылись трещинами. Рухнула привратная башня. Над руинами дворца поднимался серо-бурый дым. Дома в нижнем городе, сложенные из кирпича-сырца, большей частью просто рассыпались.
Из города неслись стоны, плач, проклятия. Там оставалось много людей, и большая их часть теперь была погребена под обломками. Троянцы и хетты бросились на помощь. То, что они увидели внутри, заставило содрогнуться даже бывалых воинов, повидавших множество смертей.
Когда последний уцелевший корабль аххиява отчалил, Хаттусили и Гасс с несколькими десятками воинов вошли в брошенный лагерь. Бродили среди заваленного трупами пепелища.
Возле одной из палаток, на земле Гасс нашёл женщину. Она была ещё жива. Он наклонился к ней, приложил к губам флягу.
Женщина лежала на каких-то тряпках, окровавленных и прилипших к телу. Должно быть, когда-то они были её одеждой. Лицо её представляло собой кровавое месиво. Кровь текла из разодранных губ. Всё тело покрыто ссадинами, кровоточащими и успевшими затянуться.
Подошёл Хаттусили. Гасс поднялся на ноги и грустно покачал головой.
— Помрёт.
Он посмотрел на удаляющиеся паруса. Губы его дрожали.
— Никого мы не спасли...
— Проклятие может какое на мне? — негромко спросил Хаттусили, — второй раз не пойми что. Вроде победа, а хуже поражения.
— Могло быть гораздо хуже, если бы мы пришли на день позже, — сказал Гасс, — кстати, помнишь ведь, тот врач из мицрим, который лабарну пользовал, рассказывал, будто Риамасса повелел в камне записать, как он нас при Киндзе в одиночку разгромил? Единолично сотни тысяч поверг.
— Ты к чему это вспомнил? — спросил Хаттусили.
— С этими тоже так будет, — сказал Гасс, указав на запад, в сторону Аххиявы, — тоже скажут, что победили именно они.
— Да насрать мне на них, — Хаттусили устало опустился на землю, — пусть выдумывают, что хотят.
Гасс на это ничего не ответил. Воины переминались с ноги на ногу позади на почтительном расстоянии.
Никто не знал, что делать дальше.
Незаметно подошёл Хастияр и сел рядом с Хаттусили. Посланник молчал, не смотрел ни на друга, ни на Гасса. Просто глядел вдаль.
— Ладно, надо делами всех занять, — сказал Гасс, — дел невпроворот.
Хаттусили почувствовал в его словах укор, но не сдвинулся с места. Хастияр смотрел на горизонт.
— Гасс, — сказал Хаттусили, — пришли кого-нибудь. Пусть вина притащат.
Военачальник взглянул на него с неодобрением. Потом посмотрел на Хастияра и кивнул.
Ушёл с воинами.
— Что там? — спросил друга энкур.
— Плохо, — только и ответил Хастияр, — наши завалы разбирают, а я стою, как истукан и даже кирпич поднять не могу, руки трясутся. Последними словами себя обругал, а будто оцепенение какое. Вот и пришёл сюда, чтобы на виду у всех не срамиться.
Он чувствовал, что, сбежав от беды, поступил низко. Но уже не осталось сил смотреть на всеобщее горе. От воинов Хаттусили, хотя они тоже были измотаны переходом и сражением, сейчас было больше пользы.
К ним подошла женщина. Её платье была ещё недавно ярким и пёстрым, а сейчас измазалось в пыли и золе. Ни слова не говоря, она подсела к Хастияру, и прежде, чем он успел что-то сказать, обняла его и расплакалась.
Прибежал посланник от Гасса с кувшином. Хастияр протянул его женщине. Троянка выпила изрядно, но даже в лице не изменилась. Разве что перестала рыдать. Только тогда Хастияр и спросил её:
— Скажи что-нибудь, Элисса, не молчи. Твой сын жив?
— Да, и мой сын, и сын Руты, и она, живы. Чудом каким-то. Почти все, кто от нас близко был — погибли.
— Кто она? — тихо спросил Хаттусили у друга.
— Это невестка покойного приама, мать наследника, — ответил ему Хастияр.
— Ясно. Госпожа, всё уже закончилось, — Хаттусили понял, что женщина уже собой не владеет.
— Элисса, если хочешь, поедем со мной, — внезапно предложил ей Хастияр.
Но она только покачала головой.
— Нет, я никуда не поеду. Мои предки когда-то давно сбежали с Крита от войны и землетрясения. И вот теперь снова война, снова землетрясение. Но я никуда не побегу, я останусь здесь. Просто эти развалины — это мой единственный дом. Я здесь, в Трое родилась, и никуда отсюда не уеду.
Так они и сидели втроём на берегу. Молчали или обменивались малозначительными фразами. Передавали друг другу кувшин.
А за спинами их Богиня Солнца поднималась на свой полуденный трон.
Глава 21. Дважды рождённые
В нашей жизни нет места слабости.
Скажет и человек, и бог:
Только сильные у судьбы в чести.
Но, как правило, есть подвох...
И терзают сердца сомнения.
Продолжается вечный спор,
Где различные точки зрения
Составляют один узор.
Мы воюем за право выбора
На крутых поворотах дней.
По законам, увы, невыгодным
Для богов, как и для людей.
И пугает сердца забвение.
Всем хотелось бы обрести
Веру в лучшее продолжение
Незаконченной повести.
Там нити переплетаются,
Попробуй, найди свою!
Одна за другою тянутся,
Друг друга не узнают...
Меж мелкого и весомого
Ведут бесконечный бой,
А выбор пути знакомого
Так часто зовут
Судьбой.
Троянец замолчал. Он не любил прерывать историю, дабы подогреть любопытство слушателей, как делали некоторые его собратья по ремеслу, но нынешняя повесть вывернула душу наизнанку.
Душа таилась в плотном клубке обыденных забот, в переплетении нитей, что слой за слоем оборачивали и скрывали воспоминания о далёком и, теперь казалось, уже и не существовавшем никогда прошлом.
Год за годом, день за днём истончалась его нить, что свивала Пряха. Недалёк уже миг, когда рассекут её ножницы Неотвратимой. И теперь, на закате жизни так мало у него осталось сил, чтобы заглянуть туда, в глубину клубка, в самое его начало, где сплелись в одну две нити, что протянулись с востока и запада навстречу друг другу. Так мало сил, чтобы прожить непрожитое, не разорвав своё сердце.
— Эй, старик, послушай, так не годится! — сказал щербатый парень, — откуда ты это взял?
— Что? — Троянец поднял на него недоумевающий взгляд.
— Разве такое было — наш лучший воин не в честном бою победил вашего, а подло, предательски, в спину! Нарушил все божеские и человеческие законы! Так не могло быть!
— Почему же не могло, это было на самом деле, это правда, — не согласился с ним Троянец.
— Нет, этого быть не может! Ты нам приврал, старик! Не обижайся, я тебя не виню. Просто вам, троянцам, обидно, что ваши проиграли тогда, вот вы и сочиняете небылицы, что, мол де, ахейцы победили нечестно!
Троянец вздохнул. Что и говорить, обидно, что когда-то твои предки проиграли. Но обвинять во вранье, это было уже слишком. Потому он просто сказал парню:
— Да, мы проиграли, и ахейцы разрушили Трою. А разве ваши выиграли тогда?
Он указал козопасу на развалины, в которых они сидели сейчас. Даже обломок былого величия был много лучше, чем нынешние дома, что простолюдинов, что вождей, всё едино. Ничего в нынешней жизни разрушителей Трои не говорило о том, что они одержали блестящую победу. Наоборот, ахейские города разделили судьбу погибшей Вилусы. Никаких преимуществ у победителей перед побеждёнными не было.
Парень не нашёл, что ему ответить. Верно, по рассказам деда он знал о прежней жизни, насколько жизнь в разрушенных ахейских городах была сытнее и легче, чем нынешняя. Но принадлежать к победителям было всё же лестно, потому он не унимался:
— Наш великий герой, Ахилл, был самым лучшим воином! Ему не было нужды прибегать к хитрости или бесчестить себя нарушением правил поединка! Так что, либо ты, старик, присочинил лишнего, либо тебе наврали те, кто об этом рассказывал!
— Мне не могли соврать, всё это правда, — тихо сказал Троянец.
Но среди ахейцев у него образовался неожиданный заступник. Плешивый нашёл, чем поддеть приятеля:
— Много ты понимаешь! Твой Ахилл и виноват во всём! Это с него между ахейскими вождями распри начались! Это он с Агамемноном из-за троянских рабынь рассорился, и с того времени всё наперекосяк пошло!
— С каким Агамемноном?! — вскипел Троянец, — ты чем слушал? Не мог Лигерон, по прозванью Ахилл, с Агамемноном поссориться, это намного раньше было!
— Ах, да... — спохватился плешивый поклонник Агамемнона.
— В одно ухо влетело, в другое вылетело, — усмехнулся рыжий, — я и то всё запомнил.
— Ага, — поддел товарища плешивый, который судорожно соображал, как оправдаться, и лучшей защитой счёл нападение, — памятливый ты наш. Третьего дня, как со свиньями в обнимку проснулся, так и не вспомнил, что вечером делал.
— Враньё! — возмутился рыжий, — не было такого!
— Слушайте, а ведь и у нас сказывают, как великий Геракл Трою брал, — вспомнил щербатый, — так что в этих-то слова старика нет вранья. Верно, до Агамемнона дело было.
— Да я про свиней, а не про Геракла!
— Брал, да... — тихо сказал Троянец, — и этот тоже.
— Только вроде стены Трои чудище разрушило, что Посейдон наслал, — заметил щербатый.
— Да нет, — возразил рыжий, — он не рушил. Он же сам их построил. А чудище людей жрало.
Троянец не смотрел на них. Сидел и задумчиво вёл пальцами по изгибу рога лиры.
Они слышат лишь то, что хотят, и нет силы, способной перевернуть их представление о минувшем. Правда давно стала сказкой. Впрочем, даже в том, что «известно всем» нет ныне согласия, хотя дела эти не столь уж давние, всего-то четыре поколения минуло, да пятое народилось. События, казавшиеся поначалу высокой белой скалой, видимой издалека, прочной опорой для этих поколений, поросли мхом из небылиц, покрылись глубокими трещинами, будто морщинами, что к старости искажают, часто неузнаваемо, черты лица.