ялся, Кортес раздавал подарки – и не последними среди получателей были сестры Мендоса. Его дар монастырю в Гуадалупе представлял собой изображение скорпиона, однажды укусившего его в Пацкуаро, – фигурка насекомого была сработана из золота и украшена изумрудами, жемчугом и мозаикой{431}.
В Толедо Кортес был представлен императору своим предстоящим тестем, герцогом Бехарским, а также адмиралом Кастилии Фадрике Энрикесом и Кобосом. Кортес принялся рассказывать о своих завоеваниях, своих путешествиях, своих индейцах, своих ягуарах и своих лишениях. Однако Карл мог уделить ему лишь немного времени: он был слишком занят собственными разногласиями с королем Франции, а также случившимся у него первым серьезным приступом подагры. Осматривать привезенные Кортесом сокровища было поручено Кобосу. Однако при известии, что Кортес, все еще пребывавший в съемных апартаментах в Толедо, находится под угрозой серьезной болезни (вызванной, по словам Диаса дель Кастильо, возобновлением знакомства с тяжелыми испанскими обедами), император «в сопровождении множества знатных лиц» явился его навестить, что было великой честью{432}.
Карл задал Кортесу три вопроса: каких субсидий или уступок он требует от короны, какую политику собирается проводить в отношении туземного населения и как благодаря Новой Испании может быть увеличен королевский доход?{433} В ответ Кортес заявил, что хочет, чтобы признание за ним права на владение 25 тысачами индейцев было подтверждено передачей ему двадцати местностей в Новой Испании, которые он перечислил{434}. По его мнению, Испания должна ставить своей целью «сохранение и увековечение коренного населения» посредством благого воздействия на него со стороны «пастырей Церкви». Чтобы увеличить королевский доход, завоеванные земли должны быть разделены между испанцами, как если бы это происходило в Кастилии.
Кортес предложил, чтобы при покупке или продаже земли в казну уплачивались налоги, а главные города Новой Испании оставлялись за короной. В ответ на эти предложения король заметил, что Кортес, по-видимому, требует больших уступок и что те немногие люди в Кастилии, которые как-то разбираются в географии Новой Испании, испытывают естественное удивление – в особенности при известии, что некоторые из упомянутых мест (Тескоко, Теуантепек и все морские порты) предполагается сделать королевскими владениями. Также оставался открытым вопрос, какую власть Кортес будет иметь над своими вассалами: будут ли в его ведении только гражданское судопроизводство, или и криминальные дела тоже?
Завоеватель Мексики продолжал эпизодически появляться при испанском дворе в период между маем 1528-го и мартом 1530 года. Впервые он появился на публике на богослужении в Толедо – по всей видимости, это происходило в кафедральном соборе, куда он прибыл с опозданием и уселся рядом с Генрихом Нассауским, на императорской скамье. Это посчитали свидетельством его высокомерия, в то время как на самом деле это было всего лишь невежество – впрочем, грех едва ли более простительный{435}.
В последующие месяцы Кортес вместе со своим окружением пропутешествовал вместе с двором в Монсон, затем в Сарагосу и обратно в Толедо. Спустя несколько месяцев, в июле 1529 года, в Барселоне, император провозгласил его «маркизом Долины Оахака» и подтвердил за ним звание капитан-генерала Новой Испании, а также Южного моря{436}. Эти титулы выглядели странно: Оахака была наиболее сомнительным из владений, на которые притязал Кортес, а владетелями океанов обычно именовались адмиралы, а не капитан-генералы. Тем не менее, Кортес с тех пор всегда именовался маркизом дель Валье де Оахака, несмотря на то, что вскорости потерял политический контроль над этим городом.
Ни от чьего внимания не ускользнуло также, что он не был вновь назван «губернатором» Новой Испании – титул, полученный им в 1522 году. Карл упомянул об этом в письме к нему от апреля 1529 года, сказав, что, разумеется, он не сомневается, что Кортес способен и дальше исполнять губернаторские обязанности, однако это «не является уместным» (pero no conviene){437}. Впрочем, Кортес получил некоторые другие, неожиданные милости: к примеру, верховному суду Новой Испании было приказано признать за ним его владения, выплатить издержки его экспедиции к Молуккским островам и простить ему разнообразные долги.
На протяжении своего затянувшегося пребывания в Испании Кортес также послал своего сподвижника, Хуана де Рада (иногда его называют Эррада), в Ватикан, с богатыми подарками, включавшими драгоценные камни, золотые украшения и двоих ножных жонглеров. Папа Климент был в восторге; он сделал Рада пфальцграфом и выпустил буллу, признавая троих незаконнорожденных детей Кортеса{438}. Еще одной буллой Кортес признавался попечителем госпиталя Консепсьон-де-Хесус. Также папа позволил ему получать десятину со своих владений, которую следовало направлять на строительство церквей и госпиталей.
Пребывание Кортеса в Испании завершилось его давно планировавшейся женитьбой на Хуане Рамирес де Орельяно в герцогском дворце в Бехаре в апреле 1529 года. Кортес преподнес своей молодой жене в подарок пять изумрудов ценой, как говорили, в 100 тысяч дукатов. Один изумруд был огранен в форме розы, другой – охотничьего рога, третий – рыбы с золотыми глазами, четвертый – колокола с жемчужиной вместо языка, и последний – в виде чаши с золотой ножкой и девизом: «Inter natos mulierum non surrexit major»[61]. Группа генуэзских купцов, видевшая эти изумруды в Ла-Рабиде, предлагала 40 тысяч дукатов только за один из них. Говорили, что императрица, услышав об этом подарке, сказал, что была бы не прочь иметь эти изумруды сама. Кортес ответил, что уже подарил их Хуане и они ей очень дороги. По-видимому, единственным из мексиканских сподвижников-конкистадоров Кортеса, присутствовавшим на бракосочетании в Бехаре, был Диего де Ордас, написавший об этом в Новую Испанию своему племяннику Франсиско Вердуго{439}.
В XVI столетии часто случалось так, что, хотя монархов рисовали много – и, как это было в случае Карла V, знаменитые художники, – менее значительные персонажи оказывались обойдены их вниманием. Тем не менее, Кортес по меньшей мере дважды был нарисован Кристофом Вейдитцем, немецким художником из Страсбурга. Вейдитц прибыл в Испанию в свите культурного польского посланника Дантиска – счастливое напоминание о тех временах, когда богатые поляки могли позволить себе содержать в своем окружении бедных немцев.
Первый нарисованный им портрет Кортеса представлял собой набросок карандашом и акварелью – на нем конкистадор был изображен стоящим рядом со своим гербом. Скорее всего этот портрет был сделан около 1528 года, во время пребывания Кортеса в Испании. Это всего лишь набросок, который, несомненно, не передает настоящего облика Кортеса. На нем конкистадор изображен со светлой бородой, что противоречит описаниям хронистов, которые (например, Берналь Диас дель Кастильо) сообщают, что его борода была черной.
Вейдитц подружился с Кортесом и нарисовал также его миниатюру для медальона, с которой существует несколько копий. Это рисунок в темных тонах, более зрелый и серьезный, нежели акварель. Судя по всему, существовала и третья работа Вейдитца – поскольку Дантиск упоминает о ней в письме своему другу, польскому канцлеру Шидловецкому в Краков{440}.
Позже еще один портрет Кортеса написал обыспанившийся фламандец Педро де Кампанья (Питер де Кемперер) для итальянского коллекционера живописи Паоло Джовио. Картина была написана около 1546 года, но позже исчезла – впрочем, с нее было сделано несколько копий{441}. Разумеется, позже писали и другие портреты знаменитого конкистадора, но уже не при его жизни{442}.
На всех этих изображениях мы видим Кортеса проницательным, расчетливым, невозмутимым, исполненным размышлений мужем, наделенным силой и властью, – достоверный образ военачальника эпохи Возрождения, который одновременно является губернатором колоний.
На протяжении тех недель, что он провел в Толедо до своего отъезда в Италию 8 мая 1529 года, Карл также встретился с Франсиско Писарро, прибывшем в Испанию в январе этого года из Номбре-де-Диос, что на берегу Панамы. По дороге Писарро сделал остановку в Санто-Доминго; затем, прибыв в Санлукар-да-Баррамеда, отправился оттуда в Севилью, где его ждал резкий прием со стороны географа Мартина Фернандеса де Энсисо, – тот заявил, что Писарро должен ему денег еще с тех давних пор, когда они вместе были в Ла-Антигуа в Дарьене{443}. Вскоре Писарро с его спутниками оказались за решеткой, но Совет Индий освободил их, заплатив пеню из денег, которые они привезли с собой.
Следует напомнить, что вместе с Писарро был, во-первых, лиценциат Диего дель Корраль – ветеран самых первых дней завоевания Дарьена и недруг Бальбоа, хотя и большой любимец Писарро; он казался подходящим человеком для того, чтобы выступить в защиту Писарро. К этому времени он был уже богат и обзавелся женой-индеанкой, от которой имел множество детей. Вторым спутником Писарро в Испании был Педро де Кандия, великан-критянин, служивший артиллеристом в испанской армии с 1510 года, – греки в те дни нередко выступали в этом качестве. Он служил в Малой Азии, в Италии и непосредственно в Испании, после чего в 1526 году отправился в Новый Свет в свите нового губернатора Панамы Педро де лос Риоса. К этому времени у него в Испании уже была жена, жившая в Вильяльпандо, в Саморе – это маленький городок между Бенавенте и Вальядолидом. В Испании его рассказы о его приключениях в Перу воспринимались испанской публикой с изумлением.