Золотой век. Книги 1 - 3 — страница 4 из 19

Если нет вечной жизни, нужна ли людям вечная правда?

А. П. Чехов

Ежедневно проявляй заботу о своем войске, и тебе не понадобится философия, чтобы с уверенностью в победе вступать в бой.

Марк Ульпий Траян

Глава 1

В конце сентября 102 года римские армии соединились под Сармизегетузой и после кровопролитного сражения обложили ее. Через несколько дней царь даков Децебал сдал столицу, а вместе с ней и всю страну.

Все произошло буднично, в полдень. В римский лагерь, разбитый в виду хорошо укрепленной крепости, с той стороны, где располагалось главное святилище варваров, прискакал посланец от Децебала и на словах передал — царь Дакии согласен мириться на условиях, которые выдвинул император Рима.

— Вот и хорошо, — кивнул Марк, услышав слова посланца. — Давно пора. У царя даков есть просьбы, дополнительные условия?

— Да, император, — сообщил посланец. — Он настаивает на личной встрече, на которой собирается изложить особое требование. Наш царь желает, чтобы встреча была проведена тайно в любом назначенном тобой месте. Один на один.

— Надеюсь, без оружия? — поинтересовался Траян.

— Без оружия, государь.

— И то хорошо.

Император сделал паузу, прошелся по опустевшему шатру — все, кто находились в походной палатке, кроме двух темнокожих телохранителей, стоявших на пороге, по просьбе посланца были отосланы. Траян приблизился к выходу, выглянул наружу. Здесь замер, обозревая умытое последними дождями, чистейшей голубизны небо. Ниже мощные, насупившиеся стены Сармизегетузы. Ровно начертанными зубцами стен и башен абрис волчьего логова отчетливо рисовался на фоне дальнего, покрытого лесом хребта. Изучал пейзаж долго, не мог унять волнение. Карпаты были куда живописнее, куда внушительнее давным — давно оголенных италийских гор. Здесь даже воздух был иной, отличавшийся живительной, наполняющей легкие бодростью, а голову геройством. Свершилось! Теперь будет где размещать переселенцев из скудных италийских, иллирийских, греческих земель.

Наконец вернулся к посланцу, внимательно оглядел его. Тот был высок, сухощав и очень силен — типичный варвар, шапку так и не снял. Смел, держится свободно. Ничего не скажешь, хорош! Радость ударила в голову — все‑таки мы вас одолели!

Что ж, будем посмотреть, какое условие или, точнее, пакость, Децебал приготовил на этот раз?

* * *

Место встречи выбрал сам император. Оно располагалось на поляне, неподалеку от римского лагеря. Поляну огородили, выставили караулы, водрузили роскошный шатер, принадлежавший когда‑то то ли армянскому, то ли парфянскому царю. До сих пор его возили в обозе. Траян вместе с женой и племянницей довольствовались прибежищем, более похожим на увеличенную войсковую палатку. Теперьрешил пустить пыль в глаза.

Децебал прискакал в полночь в сопровождение небольшого отряда личной охраны. Когда спешился, встречавший его префект Корнелий Лонг попросил передать ему оружие. Децебал — крепкий, необыкновенно широкогрудый мужчина с бородой, закрывавшей полгруди, — распоясался, передал римлянину пояс с мечом. Лонг смотрел грозно, специально выпячивал нижнюю челюсть.

Децебал пристально оглядел его, хмыкнул и спросил.

— Ты и есть однорукий префект, утопивший в Медвежьем урочище храброго Сурдука?

— Да, царь. Меня зовут Ларций Корнелий Лонг.

— Знаю. Ты спас от смерти Лупу. Как он, Лупа?

Ларций растерялся, не сразу нашел, что ответить. Его лицо приобрело глуповатое выражение.

— Что молчишь, префект? — спросил царь.

— Лупа жив, царь, — наконец ответил Лонг.

В этот момент со стороны шатра донесся голос Траяна.

— Я хотел купить сына твоего побратима, Децебал, однако Лонг отказал мне.

Децебал усмехнулся.

— Ты — храбрый человек, Лонг, если осмелился отказать своему повелителю.

Траян подошел ближе. Эта неожиданная встреча, исключившая всякое пренебрежение, тем более изощренное унижение, которого ждал царь даков, резко смягчила обстановку. Децебал почувствовал себя свободней, перевел дух. Траян вблизи вовсе не выглядел поганым псом, скорее медведем. Сказки о его силе оказались правдой.

Оказалась смятой и церемония встречи. Траян вполне по — дружески пригласил Децебала в шатер.

Уже в шатре сочувственно заявил.

— Поверь, я бы много отдал, чтобы эта встреча состоялась на год раньше.

— В ту пору у меня еще хватало силенок, — ответил дак. — Тогда у меня была возможность пригласить тебя в свой шатер.

— Это на усмотрение богов, — уклончиво ответил Траян.

В шатре был накрыт стол. На нем блюда, привычные для дака — жареное мясо, мед, много зелени. Стоял графин из александрийского стекла, наполненный калдой.

— Желаешь? — пригласил император.

— Нет времени… — ответил гость.

— И желания?

— Да, — Децебал скривился. — Полагаешь, мне кусок в рот полезет?

— Ты хорошо владеешь латинским наречием.

— Я мальчиком жил в Риме, — ответил дак.

Император хмыкнул.

— Не знал

Децебал развел руками.

— Тогда ближе к делу, — заторопился император и пригласил гостя в кресло. Сам сел напротив.

Первым начал Децебал. Он заранее решил, что явится к Траяну не как проситель, а как ровня. Сам поведет разговор — их спор, мол, рассудила судьба, однако в бою Децебал ни в чем не уступил повелителю мира.

— Я принимаю твои условия, император, но меня беспокоит судьба страны и, скажу откровенно, моя собственная судьба. Что касается Дакии, я хотел бы убедиться, что пункты мирного договора будут соблюдаться скрупулезно и последовательно. Споры между твоими и моими представителями будешь решать ты сам. Другими словами, я должен быть уверен, что могу обращаться к тебе всякий раз, когда тот или иной пункт договора будет нарушен или истолкован неверно.

— Я понимаю твои сомнения, Децебал, — кивнул император. — Если хочешь, я готов внести в текст договора предложенный тобой порядок выполнения его условий. Скажу больше — что, собственно, и следует из моих предварительных предложений, — я хочу иметь с тобой дело как с союзником римского народа. Теперь я хочу выслушать, что ты имеешь в виду, когда упомянул о том, что тебя беспокоит твоя собственная судьба.

— Император, — немного более громче и взволнованнее выговорил Децебал. — Я не могу появиться в Риме в качестве пленника. Я не могу и не хочу участвовать в твоем триумфе. Это первое. Второе касается моей сестры и племянников, которых Квиет взял в плен в Апуле. Невозможно, чтобы они тоже шли в триумфальной колонне, в цепях и с гнусными надписями на груди.

— Децебал, почему ты решил, что я жажду устроить триумф по случаю заключения мира между Римом и Дакией?

— Чем же еще мечтает закончит войну римский полководец?

— Я не тщеславен. С самого начала я предлагал тебе мир. Во времена Домициана ты сумел настоять на своих условиях, теперь я сильнее и предлагаю мир на своих. Они обременительны? Конечно. Они тебя унижают? Не без этого, но самое главное в том, что это единственный путь примирить Рим и Дакию. В этом смысл моих предложений.

— Ты пришлешь своих квесторов, преторов, назначишь наместника, чью волю я буду вынужден выполнять беспрекословно. Это разве напоминает союзнические отношения?

— В Дакию не будет назначен наместник. Ты по — прежнему будешь осуществлять верховную власть над подвластной тебе территорией. Да, в Дакии будут римские войска, будет и мой легат, командующий экспедиционным корпусом, но его полномочия будут ограничены исключительно военными пунктами соглашения, касающимися обороны Дакии и моих провинций за Данувием, а также мероприятиями по укреплению северной и восточной границы страны. Все гражданское управление останется в твоих руках. Даже армия. По нашим подсчетам тебе будет вполне достаточно тридцати тысяч бойцов.

— С тем, чтобы я прикрыл северную границу?

— Естественно. И восточную тоже.

— Меня лишат права выбирать союзников, начинать войну?

— Это обязательное условие.

— Мы будем должны принять на своей земле твоих колонистов?

— Да. Но места расселения будут определены совместно.

— Какие еще цепи ты наложишь на нас?

— Мне нужны будут твои воины для похода на восток.

— Пакор, царь Парфии, мой союзник.

— Был. Теперь положение изменилось.

— Даки не готовы покинуть родную землю, воевать на чужбине.

— Когда ты и твой дядя Скорилон совершали набеги за Данувий, они охотно покидали родину. И что за дело солдату, где воевать, лишь бы хорошо платили.

— Это у вас. У нас по — другому.

— У вас рано или поздно будет также.

— И, конечно, ты заберешь у меня золотоносные россыпи.

— Это право победителя. Война должна сама себя кормить. Теперь о твоих условиях. Я не собираюсь устраивать триумф. Мы не враги, а союзники, а победы над союзниками не празднуют. Твоя сестра и племянники содержатся по — царски. Не думай, что я имел в виду держать их в заложниках. Я знаю, тебя, Децебал. Узы крови не остановят тебя, если ты задумаешь какой‑нибудь подвох. Я не тороплю, сам прикинь, какой смысл устраивать подвох Риму, если Рим искренне заинтересован в добрососедских отношениях.

Децебал долго молчал. Потом указал на графин.

— Что в нем?

— Калда. Если желаешь вина, сейчас принесут.

— Нет, мне достаточно этого бодрящего напитка. В Риме я опивался калдой.

Траян хлопнул. Вошел Зосима, налил гостю напиток.

— Хорош, — похвалил Децебал.

— Императорский, — ответил Траян.

Осушив фиал, Децебал встал. Поднялся и Траян.

— Я принимаю твои предложения. Насчет подвоха подумаю. Ты будешь извещен. Прости, но в Рим с посольством отправится мой брат.

— Не возражаю.

На том расстались.

Проводив гостя, Траян позвал Лонга.

— Садись Ларций, — пригласил он префекта и указал на кресло, в котором только что сидел Децебал. — Давай выпьем за победу. Пусть даже и над союзником. Ты, начиная с Анконы, здорово помог мне. Вот почему я решил откровенно поговорить с тобой. Прости, но я не могу отблагодарить тебя назначением в консулы на будущий год, не могу отдать под твое начало отдельный корпус. Это разрушит расклад сил в моем претории.

Ларций отвел взгляд в сторону.

— Я не претендую, государь.

Траян понимающе усмехнулся.

— Претендуешь. И правильно делаешь. Но давай воспользуемся философией.

Лонг удивленно глянул на императора скривился и, не справившись с обидой, воскликнул.

— Но почему, цезарь? И при чем здесь философия, демоны ее раздери!

Император рассмеялся.

— Вспомни Эвтерма.

Ларций возмутился еще сильнее.

— При чем здесь Эвтерм?! Меня с такой яростью попрекают этим рабом, будто я бросил его в бассейн на съедение муренам, как поступил изверг Поллион!* (сноска: Веллий Поллион, друг Августа, кормил провинившимися рабами хищных рыб в домашнем бассейне.)

— К сожалению, Ларций, случай с Эвтермом имеет прямое отношение к моим словам. Но прежде я хотел бы узнать, каким образом ты и твой отец сумели обзавестись такими смелыми, верными и разумными рабами?

Префект пожал плечами.

— Отец следовал наставлениям Сенеки.

— Ну, это был тот еще плут! — засмеялся Траян. — Кстати, мой земляк. Призывал жить в нищете, а сам подгребал и подгребал под себя сокровища.

— Ты не прав, божественный, — возразил Ларций. — Сенека всего — навсего утверждал, что богатство — вещь безразличная. Беден тот, кому все мало. Для добродетели богатство не помеха, как, впрочем, и нищета. Просто нужно научиться жить, обладая и богатством и прозябая в нищете. В его письмах об этом хорошо сказано. ²⁴

— Я знаю это место. Он мне понравилось, но подгребать‑то он подгребал и не всегда добродетельно.

— В тот момент, когда ему пришлось вскрыть себе вены, он доказал, что верен добродетели. Его нельзя упрекнуть в лицемерии. Но, божественный, по какой причине ты вспомнил о Сенеке? Он давным — давно парится в Аиде.

— Ларций, ссылать философов, тем более подвергать их бичеванию в тот момент, когда верховная власть объявила силу «благожелательной» и «разумной», есть непростительная дерзость, вызов мне лично. По совести, как частное лицо я полностью согласен с тобой, что право господина наказывать своих рабов нерушимо. Трудность в том, что я не являюсь исключительно частным лицом. Куда в большей степени мне приходится олицетворять высшую силу, великий Рим. В чем, как ты считаешь, состоит главная обязанность подобной мощи?

— Откуда мне знать, цезарь. У тебя много обязанностей — и благодетельствовать подданным, и охранять границы, и хранить спокойствие. Мало ли…

— Размытость понятий, попытка сразу хвататься за сотню дел, желание повсюду успеть — это пороки, отличающие неумелого правителя, Ларций, а я не хочу быть неумелым. Я хочу быть лучшим. И умные люди — Плотина, Дион, Аполлодор, к сожалению, они все как на подбор, оказались философами, — объяснили мне, что главная и единственная обязанность государя, его, так сказать, профессиональный долг, заключается в улучшении нравов.

Лонг покрутил головой.

— Мне трудно понять тебя, царственный. При чем здесь нравы и обязанности государя? Конечно, в каком‑то смысле…

— Да ни в каком‑то смысле, Ларций! — Траян раздраженно перебил префекта. — А в самом что ни на есть прямом, самом практическом! Помнишь, я не раз упоминал, что хочу быть таким императором, какого бы сам себе желал, если бы был подданным?

— Да, конечно, — подтвердил Ларций.

— Тогда встает вопрос, какого принцепса может пожелать себе частное лицо, вояка Марк Ульпий Траян? Рохлю Клавдия, тирана Домициана, угрюмого Тиберия? Или такого, как Веспасиан, только без его неумеренной скупости и нетерпимости к философам. Если боги вручили мне этот народ, я должен знать, куда его вести, к какой цели, а какая иная цель, кроме совершенствования в добродетели способна принести благо народу. Всему народу, Ларций! Вся деятельность принцепса, конкретное, ежедневное исполнение им своих обязанностей, всегда в любой момент должна сводиться к постоянному, пусть и малозаметному улучшению нравов подданных. Иначе неизбежны провалы, кризисы, неудачи, гражданские войны, а чаще всего гибель правителя.

— Прости, государь, не понял!

Траян разгорячился.

— Это же проще простого! Каждое указание, каждое решение, каждый эдикт должен утверждать добродетель и способствовать тому, чтобы сегодня подданные были лучше чем вчера, а завтра лучше, чем сегодня. Всякая серьезная политика может основываться только на этом принципе. Методы могут быть разными — например, победоносная война в Дакии, строительство потрясающих воображение сооружений в столице, забота о беспризорных детях, установление гармонии между обладающими властью органами, запрет на организацию тайных обществ, но в любом случае цель одна — улучшение нравов, а посему твой поступок в отношении Эвтерма выглядит вопиющим вызовом этому основополагающему принципу.

Хочу, чтобы ты понял меня правильно — следует отделять конкретного Марка Ульпия Траяна от человека с тем же именем, но получившего титул Отца отчества. Предпочтения этого частного Марка никак не могут сказываться на государственных делах. Разве я виноват, что в настоящий момент мудрость нашла прибежище в среде этих длиннобородых, разгуливающих в хламидах и жалком отрепье босяков, называющих себя философами? Что хромоногий Эпиктет диктует правила поведения бывшим консулам и членам сената?

Пусть даже он во многом прав, но мне, природному римлянину обидно, что кто‑то из гречишек первым нашел дорогу к тому, чему я вынужден следовать в своей деятельности? Разве моя вина в том, что империя огромна, и большинство народов в ней живут по своим законам, и единственное, чего они боятся, это сила, а силу олицетворяю я, и оттого, как я буду пользоваться этой силой — благожелательно и разумно или слепо и тиранически — зависит состояние дел в империи.

И в такой момент ты бросаешь вызов верховной власти, подвергаешь наказанию человека, явившегося ко мне с просьбой о помощи! Кстати, Эвтерм пришел хлопотать за других, в первую очередь за тебя, Ларций. Это дорогого стоит. Это очень повышает престиж философии Если я двину тебя по службе, горлопаны, демагоги и мошенники сразу поднимут вой — цезарь двуличен. Бойтесь цезаря, страшитесь победителя! Карьеристы, подхалимы, всякая мразь начнут требовать продвижения по службе только за то, что принимают пищу за одним столом со своими рабами.

У меня, Ларций, нет времени заниматься подобными вопросами.

Меня ждет Восток.

Рим, его граждане требуют от меня безопасности на границах, величия среди других народов и сытой жизни. Только при таком подходе подданные готовы улучшать свой нрав, да и то с очень большой неохотой. Так что не обессудь и удовлетворись моими подарками. Их у меня два. На выбор. За верную службу я хочу подарить тебе виллу в Путеолах. Сам я, как тебе известно, на виллах не живу, ^{25 н}о мне приятно одаривать друзей, тем более когда они это заслужили. Если ты по примеру своего Эвтерма заделался философом, и утверждаешь, что богатство — вещь безразличная, я не буду настаивать. Второе предложение менее роскошно, но… как бы выразиться поточнее, более человеколюбиво. Я готов отпустить тебя в Рим, чтобы ты успел на роды Волусии. Конечно, ты можешь понадобиться мне на переговорах, уж больно зверский у тебя вид, но если ты сделаешь выбор, тебя никто ни в чем не упрекнет. Придется задействовать Турбона. Этот рожей настоящий убийца и насильник.

— Цезарь, я хотел бы оказаться возле Волусии, когда придет ей время рожать. Прости, божественный!

Император неожиданно и очень разволновался.

— Не надо оправдываться, Ларций! Я на твоем месте тоже выбрал бы поездку в Рим, чтобы первым взять на руки такое крохотное, такое пискучее существо.

Он сделал паузу, потом признался.

— Если бы ты знал, с каким удовольствие я взял бы его на руки, объявил римским гражданином!..

Траян замолчал, повесил голову. Справившись с душевной болью, уже вполне властно договорил.

— Ты, Ларций, действительно богат другим, его и держись. У тебя есть Волусия, у тебя скоро будет наследник. Так что обойдемся без преторства? Впрочем, если ты будешь настаивать, я соглашусь.

— Я не буду настаивать, справедливейший. Ты рассудил верно.

— Вот и хорошо. По такому случаю забирай также виллу. Зосима, где ты старый пень? Наливай.

Император и префект выпили вино, закусили холодной медвежатиной, лежавшей в блюде на столе.

Траян на мгновение задумался, что‑то припомнил, потом кивком указал на выход из палатки.

— Времени, у него, видите ли, нет, — не совсем понятно поделился он, затем вполне по — деловому обратился к префекту. — Вот еще о чем я хотел поговорить с тобой. Как полагаешь, прав был красавчик Лупа? Этот варвар — он указал на выход из палатки, — никогда не смирится? Никогда не склонит головы?

Ларций ни секунды не колебался.

— Никогда, божественный!

— В таком случае, будь готов, префект.

— Всегда готов, божественный!

— Зосима, наливай!..

* * *

Получив письмо из дома в котором Постумия сообщила сыну, что, по ее мнению и по мнению повитухи, Волусия догуливает последний месяц, Ларций без страха напомнил императору о его обещании отпустить в Рим. Траян в тот же день отдал распоряжение и, вызвав Лонга, в присутствии Помпеи Плотины, вручил префекту документ, подтверждавший право всадника Корнелия Лонга на владение виллой в Путеолах.

— Это наш подарок маленькому, — добавила супруга императора. — Счастливо, Ларций. Передавай мои наилучшие пожелания Волусии.

В тот же день к Лонгу явился Квинт Марций Турбон, с приказом императора сдать ему конную гвардию на то время, пока префект будет в отлучке. Это неожиданное решение несколько омрачило радость скорого свидания с женой. Своим преемником Ларций рассчитывал видеть кого угодно, только не Турбона. Входящий в силу центурион словно догадался о разочаровании префекта и поделился с ним, что на этом посту не задержится.

— Не переживай, Лонг, — он бесцеремонно хлопнул Ларция по плечу, — недолго мне водить твоих сингуляриев.

Ларций пожал плечами. Подобная уверенность покоробила его, однако не замечать перемены, совершавшиеся в окружении императора, уже было невозможно. Что‑то стронулось в высших эшелонах власти. Молодая поросль, поднявшая головы во время дакийских войн, уже отчетливо подпирала, а кое в чем и подталкивала прежних друзей императора. Другое дело, что в те сентябрьские дни это обстоятельство менее всего волновало Лонга. Траян ясно дал понять, что среди высших военачальников ему места нет.

Нет так нет — Юпитер вам судья. Радость в душе после разговора с императора ничуть не угасала.

Напоследок он заглянул к своему покровителю, консуляру Гнею Помпею Лонгину. Толстяк, как обычно, не унывал, насвистывал что‑то бравурное. Наместник тоже позволил себе похлопать префекта по плечу, затем поделился последней новостью.

— Есть мнение, — шепнул он и одновременно, выпятив нижнюю губу, многозначительно потыкал указательным пальцем в сторону императорского шатра, — оставить известного тебе неунываху и обжору, — он с тем же видом потыкал пальцем себе в грудь, — в качестве воинского начальника над легионами в Дакии.

Уже в полный голос консуляр предложил.

— Бросай, Лонг, своих сингуляриев и присоединяйся ко мне. Будешь заместителем. Живое дело, Ларций. Так что подумай.

Предложение действительно было заманчивое. Всю дорогу до восточного побережья Адриатики, меняя лошадей, Ларций прикидывал — неужели прежние друзья Траяна после тех милостей, которыми осыпал его цезарь, вновь признали его своим и через Лонгина активно приглашают префекта примкнуть к их рядам?

В этом не было ничего удивительного. Ларций являлся их естественным союзником. После попойки с Траяном, на которую никто из посторонних допущен не был, его сила при дворе обрела вполне реальные, путь даже и несколько таинственные, размытые очертания. Теперь все, кто был близок к преторию, кто крутился вблизи власти, усиленно просчитывали, на какое место Траян намечает поставить безрукого префекта. Кому из них могло прийти в голову, что Траян деликатно выталкивал «своего любимца» в отставку, отодвигал подальше от дворца. Казалось бы, печалиться надо, взывать к богам, вопить о несправедливости — как же это выходит, воевал, воевал, жизни не жалел, а требований времени не уловил. Давай‑ка, Ларций, отправляйся на роды. Пусть теперь Турбон, дерзкий губошлеп, фракийское отродье, походит в любимчиках.

Удивительно, даже тени обиды не было в душе Лонга. Только подъем духа, радость, пьянящее веселье, что довелось послужить под началом такого человека как Траян. Подобный настрой дорогого стоил.

Он испытывал гордость, ею полнился, ею питался в дороге. Другие ради одной только возможности находиться возле императора, поддержать его тост в застолье, готовы землю грызть. Траян видел таких субчиков насквозь. Бездельников и лицемеров возле себя не держал, а те, кому оказывал милости, добились их своим служением Риму.

Казалось, это была такая малость по сравнению с тем, что дальнейшая карьера для него невозможна, однако душа пела.

В пути, с течением времени сама форма отказа приобретала все более величественный, легендарный свет, которым вполне могли наполниться оставшиеся годы, о чем приятно будет вспоминать в старости, о чем можно будет рассказать сыну. Уважение и простота возвышали более, чем подаренная вилла или другие материальные милости. На борту триремы он ложился заполночь, вставал в темноте — ему не спалось — так что все случившиеся за неделю закаты и рассветы прошли у него перед глазами.

Красоты природы, роскошь полночного звездного неба удачно сочетались с наполнявшим душу спокойствием и верой в наилучшее. После трех дней пути по водной глади он с некоторым удивлением поймал себя на мысли, что с каждым днем все глубже наполнялся добродетелью. Мировая пневма щедро одаривала его неведомыми доселе мудрым спокойствием и проницательностью. В который раз детально перебирая в памяти последний разговор с Траяном, ощупывая каждое словцо, раздумывая над ним, он наслаждался согласием в душе, согласием с окружающим пространством, которые только и способны доставить человеку счастье. Была в этом согласии и некая сладостная безуминка — на закате, когда на горизонте, поверх спокойных волн гурьбой теснились облака, на восходе, когда над морем возвышались гигантские, чистейшей белизны тучи, он воображал себя награжденным крыльями. Совсем как мальчишке ему хотелось вспорхнуть и посетить исполинские, блистающие золотом дворцы, манящие величественные горы.

На морском просторе с сочувствием вспоминался Траян — не цезарь и отец народа, а маленький, частный Марк Ульпий Траян, товарищ по оружию, жестоко страдавший от отсутствия детей. Рим находил его достойным похвалы за то, что он никогда не огорчал свою жену связью с другой женщиной.

Помпея Плотина, божественная корова, удивляла не менее, чем сам император. В первый же день, когда Плотина в качестве хозяйки вошла в Палатин, цитадель римского могущества и надменности, она сразила Рим фразой — я желаю выйти из этого дворца такой же, какой вошла сюда. Для близкого круга горе императорской четы не являлось секретом. Сколько было шарлатанов от медицины, горевших желанием помочь им в этом вопросе, однако Марк резко воспротивился всякому чуждому вмешательству. Здоровье жены он приравнял к здоровью всего римского народа, так что разносчиков волшебных снадобий, торговцев эликсирами, знатоков магии и прочих проходимцев и близко не подпускали к дворцу. Боги в этом смысле оказались к нему, Ларцию Корнелий Лонгу, щедрее, чем к повелителю мира. В этом не было злорадства, только ощущение некоей божественной справедливости.

Каждому свое. Конечно, было в этом приговоре некое самодовольство, но между друзьями чего не случается. Ему вполне достаточно Волусии, наследника, пригодится и подаренная Траяном вилла. Скоро увидится с женой, отпразднует приезд, рождение наследника. Недели не пройдет, как он возьмет его на руки и на ступенях храма Юпитера Капитолийского наречет сына римским гражданином. Соберутся друзья, родственники, он не поскупится на подарки…

Это ли не счастье?..

Высадившись в Равенне, по Фламиниевой дороге, через Бононию (Болонью), Лонг помчался в Рим. Вот о чем еще вспомнилось в пути — сразу после заключения предварительного соглашения с Децебалом Траян подарил Адриану перстень с крупным бриллиантом, когда‑то присланный ему Нервой, а Нерве этот перстень достался от Домициана. Первым поздравил племянника Лициний Сура — дипломат и ближайший советник Траяна. Всего полгода назад он громил Адриана в сенате, теперь, выходит, сменил гнев на милость? Но об этом вспоминалось мимоходом, по привычке. Куда более тягостные картины открывала перед префектом родина. Проезжая селения, Ларций невольно заглядывался на детишек, клянчивших милостыню на дорогах. Италийские красоты омрачались бедностью селений, в которых горбатились вполне зверского вида крестьяне. Чем ближе к Риму, тем нищета и запустение были очевидней. У него зародилось сомнение — стоило ли тратить столько сил на Дакию, если у себя в Италии жрать в деревнях нечего?

В Рим въехал поутру. Успел вовремя. Волусия родила вчерашним днем, но была еще очень слаба. Он ворвался к ней, обнял, успокоил. Жена погладила его лицо, культю.

Ночью она умерла.

Истекла кровью.

Глава 2

Ларций простился с любимым человеком последним поцелуем. Родственники закрыли Лусиолле глаза, закрыли рот. Затем несколько раз громко назвали ее имя — она не отозвалась, тогда приступили к последнему прощанию.

Ее омыли теплой водой, умастили благовонными мазями, надели паллу. Тело выставили на парадном ложе в атриуме. Были и плакальщицы, но Ларций, не в силах был слышать их пронзительные вопли и попросил распорядителя похорон, чтобы они выли потише. Распорядитель поинтересовался, насколько потише? Эвтерм, передавший просьбу хозяина, объяснил распорядителю — шепотом.

Дальнейшая церемония — сжигание тела, перед сжиганием увивание его кипарисовыми ветвями, затем сбор останков для помещения их в траурную урну, — прошла перед глазами Ларция, не задевая сознания. Он и на девятый день, когда родственники собрались помянуть Волусию, был мрачен, небрит, волосы не стрижены и вовсе не потому, что так требовал обычай, просто это были пустяки, неинтересные, несущественные детали его дальнейшего пребывания на земле.

С тем же недоумением и без всякого интереса он осматривал младенца. Действительно, родился мальчик, крепенький, голосистый. Он не испытывал к нему ни любви, ни ненависти — глупо винить маленького Бебия (так назвали ребенка) в смерти матери?

А кого винить?

Все эти дни Ларций общался исключительно с Эвтермом. Пили вместе, нарезались молча, иной раз пускали слезу, но каждый на особицу, когда горе донимало. Никто никого не терзал. Приходил на попойки отец, тоже прикладывался к фиалу, заглядывала мать.

Только Кальпурния да садовник Евпатий пытались утешить Ларция. Тетя Волусии, бесцеремонно распоряжавшаяся во время похорон племянницы, сразу увяла, когда на возжигание траурного костра притащился совсем одряхлевший Регул. Его в особой коляске привез Лупа. После похорон сенатор по старой бесцеремонной привычке, настоял на доверительной беседе с Лонгом. По секрету сообщил, что у него «родилась занятная мысль» оставить имущество маленькому Бебию, ведь он у него единственный близкий родственник. Ларций не сразу понял, в каком родстве могли находиться Регул и его младенец — сын, о каком имуществе идет речь, и время ли сейчас рассуждать об имуществе. Он пожал плечами, вопросительно глянул на Лупу. Тот кивком, из‑за спины Регула, дал знак бывшему хозяину — соглашайся, мол. Ларций согласился, потом поделился с Эвтермом, не слишком ли низкую цену предложили ему боги за жизнь Волусии — не первой свежести императорская вилла, теперь родственник у меня объявился, готов завещать сто миллионов сестерциев.

Зачем?

Сразу после похорон в комнаты Ларция явился садовник Евпатий и с ходу принялся утешать господина. С порога принялся рассказывать о царстве небесном. Стоит только уверовать, господин, и отворятся врата…

Ларций скривился.

— Какие врата, старик? Зачем мне врата?..

— Не упрямься, господин. Послушай старика, послушай Спасителя. Уверуй, и дано тебе будет встретиться с Лусиоллой на небесах.

— Неужели? — удивился Ларций. — Ты как, Эвтерм, считаешь?

— Он прав, Ларций.

— Ну уж нет, рабы. Что за глупое суеверие! На такой подгнившей мякине римского префекта не проведешь. Садись, старик, налей себе и выпей. Я уж как‑нибудь…

Что «как‑нибудь» он не уточнил. Евпатий выпил и остался в апартаментах хозяина. Сидел в углу, что‑то бормотал про себя.

Вырвавшись от Регула, в дом Лонгов явился Лупа, просидел с бывшим хозяином до вечера. Ларций подробно рассказал ему, как храбро дрались даки, как он с императором ходил в атаку, как спас Траяна, когда под ним убили коня, как разговаривал с Децебалом. Спросил, ощущает ли Лупа на себе, как день ото дня наполняется добродетелью?

— Добродетелью не замечал, а вот деньгами в полной мере.

— Ты — варвар, — обиделся хозяин. — Ты ничего не понимаешь. Откуда тебе знать, что цель любого правителя — улучшение нравов. Мне Траян по секрету признался. Будешь улучшать нравы, тогда наступят мир и спокойствие, восторжествует величие, увеличится благосостояние.

Лупа усмехнулся — мальчишка был еще вполне трезв.

— Я знал Децебала. Ему нельзя отказать в желании улучшить нравы своего народа, а оно вон как вышло. Ни мира, ни благосостояния, ни народа.

— Ну, привел пример!.. — всплеснул руками Ларций. — Децебал — варвар. Волк, вожак стаи. Ты как считаешь, Эвтерм?

— Лупа прав, господин. Если улучшать нравы может только сильный, а слабому надо быть готовым к гибели, то толку от такого улучшения будет немного.

— Не упрямься, хозяин, — запричитал в углу Евпатий. — Уверуй, легче станет. Ну, что тебе стоит…

— Заткнись!

Наступила тишина. Нарушил ее Эвтерм, подтвердивший свою прежнюю оценку.

— Легко улучшать нравы, когда у тебя под рукой тридцать легионов.

— Э — э, и ты туда же. Нрав, ребята, улучшать очень тяжело. По себе знаю. Если кто берется за это дело, это о — го — го!..

Он на мгновение задумался, потом кивнул.

— Впрочем, вы оба правы. И тот и другой — волки, да еще какие. Все равно Децебал — варвар. Оказывается, он воспитывался в Риме…

Разогнала их мать, старушка Постумия. Старика Евпатия, страдавшего в углу по причине злостного упрямства, которое проявил хозяин в трудную минуту, она вывела за ухо, отвела в сад и заставила приняться за грядки под посадку. Была осень, надо было рассаживать лук, чеснок. Потом приказала Лупе и Эвтерму удалиться. Когда они вышли, матушка села рядом, положила голову сына себе на плечо. Префект дал волю слезам, разрыдался так, как в детстве не плакал. Мать сидела и только поглаживала его по волосам, потом, обнаружив седой клок — и не один! — покачала головой, сказала, надо жить, сынок. У тебя есть о ком заботиться. Каково ей будет взирать с небес на небритого, пьяного мужа. Пора отправляться в храм с маленьким Бебием на руках, пора наградить его римским гражданством. Жизнь‑то не остановишь.

Спустя неделю Кальпурния, зачастившая к Лонгам, поделилась с ним горем по поводу появления очередного прыщика. Римская матрона с искренним удивлением отметила странную особенность всех прыщиков на свете — эта пакость ухитряется пробираться в самые интересные места. Вообрази, Ларций, даже вот здесь, Кальпуриния указала на свой необъятный зад, вскакивают. Ларций не выдержал, рассмеялся и — окончательно проснулся. Действительно, ни жизнь, ни появление прыщиков на теле, причем в самых интересных местах, остановить невозможно.

Император вернулся в Рим под новый год.

Дорога была длинная.

Отказав сенату в просьбе устроить роскошный триумф, он ничего не мог поделать с волеизъявлением италийского народа. В каждом крупном городе, через который следовал кортеж, проходили торжественные шествия, заканчивавшиеся многочасовыми славословиями. В конце концов цезарю пришлось согласиться, чтобы въезд в столицу был обставлен как триумфальная процессия, в завершение постановлением сената к титулу Отца народа ему было добавлено звание Дакийский. По приезду оба — Траян и Плотина — посетили Лонгов, выразили соболезнование. Император поинтересовался, побывал ли Ларций на подаренной вилле. Ларций сначала не понял, о чем идет речь, потом спохватился — не дело с таким небрежением относится к подаркам цезаря. Дал слово, что завтра же отправится в Путеолы.

— Завтра не завтра, — пожал плечами Траян, — но я готов продлить тебе отпуск до праздника Венеры (10 марта). Потом будь любезен, отправляйся к паннонскому кабану.

Ларций, пытаясь что‑то вспомнить, наморщил лоб, потом спросил.

— А где Лонгин?

— Остался в Дакии. Наводит там порядок. Он просил тебя в заместители. Положение на завоеванных землях далеко не безопасное, — Траян помедлил, потом словно догадавшись спросил. — Или желаешь подать в отставку?

— Нет, божественный. Сейчас не ко времени.

— Хочешь быть подальше от Рима?

— Да, божественный.

— Тогда поезжай в Дакию.

* * *

В конце 102 года в Рим явилась делегация даков, возглавляемая братом Децебала. Знатные варвары были приведены в сенат, где совершили обряд сдачи на милость победителя — они сложили оружие у подножия возвышения, на котором сидели сенаторы. Затем связали себе руки и как пленники обратились к отцам — сенаторам с мольбой о мире. В пунктах договора было отмечено, что даки обязуются передать Риму оружие, пленных и воинское снаряжение, а также мастеров и перебежчиков. Часть крепостей даков должна быть разрушена, в оставшихся размещены римские гарнизоны. Территория, подпавшая под оккупацию, должны быть очищена от населения. Даки обязывались следовать в русле римской внешней политики, не принимать перебежчиков, поставить вспомогательные войска.

Первые шесть месяцев 103 года Децебал скрупулезно выполнял взятые на себя обязательства. Его намерения прояснились через год, с того времени, когда по проекту Аполлодора и под руководством римляне начали возводить мост через Данувий.²⁶

Первые признаки «измены», как называли эти факты при дворе Траяна, были отмечены Лонгином в его отчете императору, который Лонг в начале 105 года привез в столицу. В пространном письме перечислялись все случаи неповиновения, которые оказывали даки при выселении из родных домов. Упоминалось о появлении бандитских шаек, выслеживавших и убивавших отбившихся от своих частей римских солдат. Что касается Децебала, Лонгин сообщал, что царь постоянно открещивается от действий своих соплеменников и каждый раз подчеркивает, что точно соблюдает условия мирного договора. Донесения соглядатаев свидетельствовали об обратном, однако до сих пор, докладывал императорский легат, царя не удалось схватить за руку.

В отчете указывалось, что Децебал в свою очередь постоянно требует объяснений от легата, когда же римляне призовут к порядку сарматов, которые до сих пор не освободили захваченные во время войны земли, а ведь согласно договора они должны были отойти к Децебалу. Лонгин сообщал, что этот вопрос решается, но подобные отговорки уже не действуют.

Познакомившись с отчетом, Траян потребовал от Лонга приложить все усилия для выполнения главного пункта плана окончательного покорения Дакии — устранения Децебала. Он настоятельно посоветовал Ларцию поторопиться, чтобы его легионам не оказаться в положении, в котором римляне оказывались два года подряд. Траян позволил себе повысить голос, напомнить Ларцию слова Лупы (он должен был передать их «толстяку»), что Децебал никогда не сдастся, если даже и выразит покорность.

— Передай кабану, он слишком долго возиться. Надо ли объяснять, что покончив с Децебалом, мы одним ударом похороним все их планы организованного сопротивления. Все в этой дикой стране держится на одном человеке. Нечего церемониться! До тех пор, пока жив Децебал, мы до скончания мира будем возиться с даками.

— Государь, мы вышли на некоего Бицилиса, конюшего царя. Он колеблется.

— Прибавьте золота. Убедите, что он и его семья всегда смогут рассчитывать на нашу помощь, найти у нас убежище. Только будьте предельно осторожны. Счет, Ларций, пошел не на месяцы, а не недели. Я не желаю, чтобы после перехода через Данувий мои воины встретили ту же организованную силу, которую мы два года не можем одолеть. Я больше не могу ждать, Ларций. Это понятно? Риму не хватает денег, война пока пожирает больше, чем дает. Задержка кампании еще на год чревата серьезными внутренними потрясениями. Наши силы тоже не беспредельны. Города уже не в состоянии платить налагаемые на них подати. Мне скоро будет нечего выплачивать и раздавать римскому плебсу. Надеюсь, тебе не стоит объяснять, что такое голодный римский плебс? Ты все понял, префект?

— Так точно, цезарь.

Траян помолчал, потом добавил.

— Что касается сарматов, пусть кабан, не вдаваясь в объяснения, твердит одно и то же — вопрос решается. Пусть утверждает, что всему свой черед.

Дома Ларция ждал заметно подросший Бебий. Мальчик уже начал ходить. Схватившись за палец Эвтерма, он потешно перебирал кривыми ножками. Эвтерм заметно постарел за этот год. Ларций поинтересовался — у тебя все в порядке со здоровьем? Эвтерм ответил, что чувствует себя хорошо. Глаза Ларцию открыл Тит, сообщивший сыну, что Эвтерм теперь часто по ночам отлучается из дома. Куда, отец не знал.

На вопрос, почему Эвтерм позволяет себе покидать дом, оставляя без защиты семейство, раб признался, что вместе с Евпатием посещает трапезы, на которые последователи Христа собираются в катакомбах. Заявил так, словно это было обычное дело принимать участие в таинствах всеми проклинаемых христиан. Подобная дерзкая откровенность возмутила господин. Может, и на этот раз подвергнуть Эвтерма бичеванию? Он поделился этой идеей с рабом.

Тот смиренно опустил голову, затем напомнил.

— Стоит ли, господин, вновь наступать на грабли? Совсем недавно император принял закон, по которому нет никакой государственной необходимости разыскивать тех, кто следует за Спасителем. Меры следует принимать только тогда, когда будет вскрыта причастность того или иного лица к этому верованию. Когда поступит донос или кто‑либо из христиан будет уличен в преступлении.

— Но если причастность будет выявлена, их ждет наказание, — уточнил Лонг.

— Но только в том случае, если они откажутся присягать римским богам и ликам императоров, — возразил раб.

— Ты откажешься? — поинтересовался Лонг.

Эвтерм взгрустнул, кивнул, потом встрепенулся.

— Но всякое публичное оповещение о христианах не одобряется.

— Не принимается в расчет, — уточнил Лонг.

— Пусть даже так, господин, — воскликнул Эвтерм. — Поверь, посещая катакомбы, я не забываю о долге.

Ларций помолчал, осмысливая этот факт, потом погрозил слуге пальцем.

— Смотри, Эвтерм, ты всегда был силен в софистике, но не забывай, что никакой Христос не может избавить тебя от обязанностей верой и правдой служить Лонгам.

— Ах, Ларций, — внезапно воскликнул раб и страстно добавил. — Спаситель не только не избавил меня от долга перед людьми, в частности перед тобой и твоим отцом, но и обязал каждого из нас терпеливо нести свой крест. А забот, господин, у меня полный рот. Старый прокуратор умер, все дела Тит свалил на меня, а тут еще ребенок. За гробницей надо ухаживать. Воспитательница Бебию не помешала бы. Это не спешно, но скоро мальчика надо обучать, а у меня времени нет.

— Что слышно о Сацердате? — спросил господин.

— Люди Ликормы его выследили его. Солдаты городской префектуры попытались взять его, однако он сумел уйти. По непроверенным сведениям отправился в Азию, там его следы потерялись.

Ларций в сердцах ударил крюком о ладонь.

— Так и знал, что проворонят.

— Полагаю не проворонили, а дали уйти. По крайней мере, так утверждают Порфирий и Павлин.

— Эти, наверное, рады?

— Не то слово, Ларций. Они наняли знающего человека, который специально отправился в Азию, чтобы постараться разведать о Сацердате все, что можно.

— Разумная мера, — согласился Лонг.

Некоторое время он молчал, обдумывал что‑то свое, потом спросил.

— Может, тебя женить, Эвтерм?

— Не стоит, Ларций. Я, в общем‑то, обхожусь…

— Зачем упрямишься! Остепенишься, мне будет спокойней. Стоит ли бегать по катакомбам, ты уже не мальчик.

Эвтерм побледнел.

— Не надо обижать меня, господин. Мы собираемся там не для блуда. Я вполне мог бы найти себе женщину, но память о Волусии удерживает меня.

У Ларция удивленно глянул на раба. Справившись с замешательством, он буркнул.

— Меня тоже.

Вновь пауза. Тишину нарушил хозяин, взглянувший прямо в глаза Эвтерму.

— Тогда скажи, ты пытался? Ну, ты понимаешь, о чем я?.. Даю слово, это останется между нами. Никаких бичеваний.

— Что ты, господин! Только в мыслях.

— Почему же в мыслях? Только не говори, что это деяние порочное, а ты у нас такой святой, такой мудрый, что в силах управлять своими желаниями.

Эвтерм смешался.

— Что ты, господин! Я никогда не считал себя мудрым. К тому же в любви к Волусии с моей стороны не было ничего порочного, ибо сказано — плодитесь и размножайтесь.

Он опустил голову, потом каким‑то странным сдавленным голосом признался.

— Боялся, она посмеется надо мной. Если я попытаюсь, ну, ты, Ларций, понимаешь… Если я попытаюсь делом, силой, мольбами, она просто высмеяла бы меня. Не желая оскорбить, а вполне по — дружески. Она сказала бы — Эвтерм, я очень люблю Ларция. Этой обиды я не смог бы вынести. Сотворил бы что‑нибудь с собой. Она так любила тебя, что ничего не замечала вокруг. Она как‑то сказала — ты такой смешной, Эвтерм. Как же я мог осмелиться? Как мог погубить свою душу?

— Трудно совладать с душой, когда требует плоть.

— Очень трудно, господин, но я привык. Теперь мне легко. Светоч на небесах, на земле пусто, о плоти ли теперь заботиться?

Ларций покачал головой.

— Все у тебя как‑то просто выходит. Неужели хватило одного упоминания, что она любит меня?

— Да, господин.

Эти слова Ларций вспомнил, когда, возвращаясь в Дакию, прикупил в крепости, возведенной на правом берегу Данувия и прикрывавшей мост через реку, молоденькую рабыню — дакийку. Выбрал он ее из тех, кого в качестве живого товара гнали в Италию. Толпа была многочисленна, и, к удивлению Ларция, в толпе обнаружились крытые повозки. Пологи были опущены и скрывали от посторонних взглядов счастливчиков, которым не надо было топать до Италии пешком.

Префект поинтересовался у работорговца — грека, невысокого, толстого, жутко бородатого и волосатого мужчины средних лет.

— Кто там, в повозках, прохвост? Кому ты оказал высокую честь добраться до Италии на колесах?

Работорговец громко рассмеялся.

— О, там сущие изюминки, префект. Спелые лиловые сливы, сладкие вишенки, наливные яблочки, сочащиеся сладостным соком груши, вкус которых способен оценить только истинный гурман и поклонник женской красоты. В повозках девственницы, все свеженькие как на подбор. Мы успели отбить их у солдат из Аполлонова легиона.

Бебий изумился.

— Ты хочешь сказать, что ты и твои подручные справились с аполлинариями, которые добрались до этих ягодок? Великие боги, ваша милость безмерна! Послушай, парень, зачем ты возишься с этими плаксами и ревами? Иди служить ко мне в кавалерию. Мне нужны храбрецы, способные отбить девственниц у римских солдат?

Торговец довольно рассмеялся.

— В армии, префект, нет того навара, который я получу за этих красоток. Верные люди шепнули, мол, в таком‑то урочище можно поживиться. Есть, мол, там святилище Бендиды. Она у даков что‑то вроде нашей Матери — богини, да еще, словно Юнона, заведует домашним очагом, а при святилище жрицы. Все как на подбор ягодки. Ну, мы договорились с храбрецами — аполлинариями, те нагрянули в урочище. Ну, понятно, крики, вопли, слезы. Мы подоспели вовремя, сразу предъявили свои права. Был уговор девок не трогать, а вы чем тут собираетесь заняться? Так что будьте любезны. Легионеры понятно поперли на нас — ах, вы дерьмо, нам охота и все тут! Пришлось напомнить, денежки вы, храбрые аполлинарии, успели получить? Так что будьте любезны. Ну, мы отобрали тех, кто посмазливей, остальных отдали нашим храбрецам на сутки с условием, чтобы те, как только сутки закончатся, вернули их. И ни минутой дольше.

Он вновь захохотал, потом огорченно добавил.

— К сожалению, не все, даже из красоток, успели сохранить святость, которую они должны были хранить даже ценой собственной жизни, но и тех, кого мы отбили, вполне достаточно, что получить неплохой навар.

Неожиданно Ларций приказал.

— Покажи мне их.

Торговец помрачнел, потом осознав, что спорить с такой шишкой, как Корнелий Лонг, себе дороже, поинтересовался.

— Каких, господин? Использованных или несверленных?

— Вторых.

Торговец помрачнел еще больше.

— Лонг, они дикие и вполне могут наброситься на тебя. Есть там одна, просто необъезженная дикая кошка…

— Она может покончить с собой?

Торговец озабоченно кивнул и уточнил.

— Не с собой, а с тобой.

— За меня не беспокойся, — ответил Ларций. — С нее и начни.

Они подошли к первой повозке — карпентуму, обогнули ее. Торговец развязал узлы и откинул задний полог. Пленницы отпрянули, сбились в трепещущую, вздрагивающую человеческую массу. На лицах тех, кому не повезло спрятать лицо, очертился ужас.

Ларций некоторое время с интересом разглядывал их. Девушки были грязны, их вряд ли можно было назвать красотками, но глазки, личики были превосходны. Просто ягодки. В Риме их помоют, причешут, украсят драгоценностями. Не пожалеют ни притираний, ни оливкового масла, ни благовонных мазей, ни румян, ни белил, ни киновари, ни прочих женских хитростей. Тех, кто будет сопротивляться, будут щипать; не поможет — начнут морить голодом. Потом несытно, но до отвала накормят. Торговец назначит день, и охотники до женской красоты — отцы — сенаторы, магистраты, вояки, римские богачи, хозяева лупанариев — явятся на торг и начнется аукцион.

Та дикарка, о которой торговец упомянул как о «необъезженной дикой кошке», произвела сильное впечатление на префекта. Девушка была красива броской пронзительной красотой. Волосы цвета опадающей листвы, густые, обильные; большие черные, мечущие ужас глаза, влекущий изгиб губ. Более ничего не успел разглядеть.

Ларций, не в силах справиться со смущением, обратился к ней с каким‑то глупым, совершенно идиотским вопросом — не обижает ли их хозяин? Хвала богам, она ни слова не понимала по — латински. Эта догадка дала Ларцию время справиться с оторопью. Внезапно нахлынуло — оно и лучше, что за радость слушать ее болтовню! В следующее мгновение, сраженный насмерть, римлянин замер. Он что, собирается купить ее? Нелепейшее из желаний! Ларций нахмурился, некоторое время усиленно соображал, потом прочистил горло и задался вопросом — стоит ли спорить с судьбой? Это пустяки, что она ни бум — бум по — нашему. Сам он за три кампании успел нахвататься дакийских слов — так что сумеет объяснить дикарке, как следует вести себя и какой именно гранью ее святости он хотел бы воспользоваться.

Мрачный, надувшийся торговец, смекнувший, чем окончился для него осмотр пленных девиц, заломил такую цену, что Ларций тотчас сбросил оцепенение. Он засмеялся, похлопал грека по плечу и заявил — ты, парень, возьмешь ту цену, какую я дам. Пораскинь мозгами, чем ты сможешь отблагодарить меня за щедрость, понял?

В ту же ночь Ларций вошел к ней. Искалеченную руку тщательно прикрыл кожаным чехлом, обвязал ремешками. Постеснялся обнажить при девчонке свое уродство. В этом стыдно было признаться, но избавиться от смущающего, бесстыдного предвкушения не мог.

Лег рядом.

Девчонка вздрогнула, напряглась. Ларций на мгновение насторожился — мало ли, еще начнет царапаться? А то набросится и примется душить? Правой рукой придется перехватить ее пальцы, а лупить культей. Наконец рискнул дотронуться. Зия — так звали наложницу — повела себя благоразумно, и до утра Лонг не выпускал ее из объятий. Скоро страхи вовсе улетучились, он забыл об искалеченной руке, о чехле, который очень скоро свалился с обрубка. Когда же Зия, забывшись, осыпала его грудь, плечи, руки градом поцелуев и заодно чмокнула его в культю, он совсем растаял. Забылся только с рассветом. Когда проснулся, скосил глаза — Зия была рядом, свернулась калачиком. Он деликатно растолкал ее и потребовал — есть хочу. Зия выскользнула из‑под покрывала и отправилась на кухню.

Устроив домашние дела, Ларций поспешил в Сармизегетузу. Зию забрал с собой, хотя, если трезво взвесить, на родине она вполне могла объявить себя свободной и сбежать от него.

Но не сбежала.

Префект разместил рабыню в своих комнатах, на первом этаже гостевого дома, выделенного высокопоставленным римлянам для проживания. (Дом располагался на территории дворцового комплекса, отделенного от остального города высокой стеной.) Затем поспешил на второй этаж, в канцелярию легата. Там, опасаясь подслушивания, в самых общих чертах доложил об итогах поездки. Вечером Лонг и Ларций уединились в триклинии на ужин, где префект передал легату категорическое требование Траяна — пора кончать с Децебалом! Услышав о недовольстве императора, Лонгин как обычно развеселился.

Что поражало в Лонгине — это его способность не унывать в любой обстановке. Случалось, он даже в бой ходил, покатываясь со смеха. Ларций никогда не видал его в мрачном или подавленном настроении. На первой взгляд, в этой смешливости было что‑то нездоровое, однако сойдясь поближе с бывшим консулом, префект осознал, что Лонгин от рождения являлся человеком цельным, искренним, чуждым всякой экзальтации или мелочному тщеславию. Он и философию подобрал себе под стать — учение Эпикура сидело на нем как влитое. В этом они с императрицей сходились. В отличие от героически мрачных приверженцев Зенона и Эпиктета, приверженцы владельца Сада никогда не забывали об удовольствиях. Они полагали, что в удовольствии и скрыт смысл жизни.

Лонгин однажды так и заявил Ларцию — ну их, этих стоиков с их логикой и добродетелью. Высшая добродетель — не испытывать грусти по поводу так быстро утрачиваемых лет. Пока мы живы, смерть не имеет значения; когда же мы умрем и нас больше нет, некому будет ее бояться? Однако удовольствие, прищурился Лонгин, очень хитрая штучка. Его врагом является удовлетворение, оно не дает ничего, кроме разочарования. Задайся вопросом, Ларций, какая радость неистощима? Чем невозможно насытиться? То‑то и оно, что смехом. В охотку, Ларций, исполняй то, что тебе предназначено, и тебе тоже захочется смеяться.

Лонгин был немолод, тучен, сам себя как только не называл — и «самым жирным из всех консулов», и «паннонским кабаном» и «неунывахой», тем не менее, его авторитет как военачальника был очень высок как у рядовых легионеров, так и у императорских полководцев высшего звена. Траян и другие члены претория особенно ценили его стратегический дар, неистощимую фантазию и неподражаемую изворотливость в тайных делах.

Первым делом выпили за неизбежное. Оно подступало все ближе и ближе. Не позже этого лета, вскользь обмолвился легат и перевел разговор на приобретенную префектом красотку. Насколько она хороша, спросил Лонгин. Неужели приятней Волусии? Ларций покраснел. Стыдно стало не перед начальником, а перед Волусией. Он попытался рассмеяться и тем утешиться. Не получилось. Опору нашел в рассуждение, что, окунувшись в невечерний свет, в небесную доброту или, может, представ перед галилеянином, Лусиолочка не станет винить супруга в неверности, терзать его. Пожалеет и не будет посещать по ночам в облике демона. Не станет насылать ночные кошмары и прочую ерундистику, о которой Лонгин выразился кратко и емко — ну их, эти предрассудки!

— Гляди веселее, Ларций. Мы в самом логове врага, стоит ли грустить о мимолетной радости. Почему бы не потешиться, сидючи в пасти у Децебала? Другое дело, так ли проста твоя Зия, какой пытается прикинуться?

Ларций задумался о хитрости, коварстве и предательстве, которых вполне хватало в ставке Децебала. Впрочем, не только варвары отличались изощренной неблаговидностью в поступках — этого и Лонгин не отрицал. Просто добавил, чтобы Ларций не терял бодрости и не раскисал в ее объятьях.

— Держи ухо востро, Ларций.

Префект, взвесив все за и против, объяснил, что Зия ни бельмеса по — латински не понимает, и это факт. Нельзя помыслить за Децебалом такую расчетливость и изворотливость, чтобы тот заранее рассчитал поступки Ларция — как тот нос к носу столкнется работорговцем, заинтересуется товаром, обратит внимание на Зию, не сумевшую спрятать личико среди подруг.

— Не спеши с выводами! — Лонгин поднял палец. — Жизнь порой подкидывает такие загадки, что остается только возблагодарить ее за науку и невозмутимо принять смерть.

После короткой паузы легат поделился.

— Что касается Децебала, он не так прост, каким пытается выставить себя. Его слуги проверяют еду и питье, он очень осторожен в общении с чужаками. Трудность в том, что он очень силен и мастерски владеет оружием, так что прямо его не возьмешь, а если пораскинуть мозгами, к нему вообще никак не подступиться, пока не начнется война.

Ларций не понял.

— Что, так и будем писать императору — мол, вожака никак не взять?

— Конечно, — пожал плечами Лонгин. — Зачем скрывать правду.

Ночью, натешившись с Зией, Ларций долго не мог заснуть. Время от времени поглядывал на спящую рядом женщину, поглаживал ей груди, бедра. Зия лениво отбрасывала его руку и что‑то невнятно бормотала во сне. Она оказалась ненасытна до плотских утех — значит, таково ее ведущее. Ведь не покинула его, когда господин привез ее в Дакию. Стоит ли корить дикарку пренебрежением священным даром, который она была обязана хранить и, потеряв который, должна лишить себя жизни?

Лонг закинул руки за голову и задумался о том, что в отличие от императорских стратегов, он никогда не рискнул бы признаться императору — ваше приказание неисполнимо. Он всегда — и в Домициановы времена и при нынешнем Отце отечества — бился головой об стенку, пытаясь исполнить даже то, что, по его разумению, казалось несусветной глупостью. Таково было его ведущее.

Префект с горечью осознал, что его, Ларция, знаменитая строптивость касалась исключительно частностей, и в решающий момент улетучивалась сама собой. Конечно, в другие времена при удачном стечении обстоятельств подобная исполнительность могла бы помочь ему взлететь на самый верх, но в окружении Траяна более ценились люди — неважно, «молокососы» или «замшелые пни», — способные протолкнуть или отстоять собственную точку зрения.

Всю весну он инспектировал римские гарнизоны, расквартированные в северных крепостях, переданных Децебалом римлянам. В каждой из них коменданты с тревогой делились с ним наблюдениями, что «даки зашевелились». В свою очередь он прорабатывал с трибунами и центурионами планы мероприятий, которые не позволили бы варварам застать римлян врасплох. Прежде всего, по его приказу из крепостей и фортов были удалены все вооруженные даки. Эта мера должна была крайне обострить обстановку, однако варвары отнеслись к этому нарушающему все прежние договоренности требованию вполне дисциплинировано и ни на что, кроме грозных взглядов и короткой ругани, не отваживались. В этом чувствовалась крепкая направляющая рука Децебала, что вызвало откровенную озабоченность Ларция и Лонгина. Легат в свою очередь тоже никак не мог подобраться к царю.

В апреле 105 года они оба отправились осматривать укрепления, возводимые вдоль дороги Дробета — Диерна. Там их и захватил высланный Децебалом отряд. Князь, возглавлявший воинов, заявил, что ни о каком пленении речи не идет. Просто он получил приказ своего повелителя как можно быстрее доставить римских представителей в Сармизегетузу.

— Понятно, — кивнул Лонгин и улыбнулся.

Пока их везли в Сармизегетузу, императорский легат держался исключительно спокойно, с римской невозмутимостью беседовал с даками из конвоя, расспрашивал, каков урожай в прошлом году в тех местах, куда не добрались римские солдаты, какой урожай собирались получить в следующем? Те в ответ сначала отмалчивались, потом начали дерзить, наконец, призванные, по — видимому, к порядку начальником конвоя, стали отвечать охотнее. Один из немолодых воинов, приписанных к личной дружине Децебала — он весь был украшен занятной татуировкой, длинные усы свисали на грудь, — объяснил, что урожай был невиданный. Приплод в стадах выжил почти поголовно, так что голодать не будем. Лонгин поинтересовался, как насчет дичи и зверя. Тот же длинноусый поделился, что кабанов в дубовых урочищах видимо — невидимо. Оленей тоже хватает. За эти два года некому их было бить.

— Это вряд ли! — не поверил Лонгин. — Вон сколько молодцов у Децебала. Я смотрю, он набрал дружинников и у роксоланов, и у бастарнов, и у карпов.

— Ты хитер, Лонгин, — вежливо ответил ему воин, — но и я не дурак. Не расспрашивай о том, о чем тебе знать не велено. Если по — дружески, могу сообщить, что все пришлые из беглых. Не поладили у себя на родине с соплеменниками — кто девку пытался выкрасть, кто пытался скинуть ихнего князя. Мали ли что на уме у молодежи, вот и бегают, рыщут по белу свету.

— Оно конечно, — согласился Лонгин, — чего на свете не бывает. Если у парня нет денег на подарки родственникам, можно и девку умыкнуть, только что‑то многовато их в бега ударилось. И из наших земель мчатся, будто здесь медом намазано. Может, не медом, а золотом.

— Откуда у нас золото, Лонгин. Мы бедные, тихие люди, нас с горстку и осталось, да и ту вы, наверное, с Железной лапой, — он кивком указал на Ларция, — под корень изведете.

— Вы не дерзите, тогда не изведем.

— Как же нам не дерзить, если вашим солдатам то дай, это дай. Девку увидит — дай, жену увидит — дай. Курку дай, яйки дай, млеко дай. Мы так не привыкли.

На том разговор увял.

Римлян привезли в Сармизегетузу, Ларцию запретили выходить на улицу, а Лонгина тут же провели к царю. Децебал встретил римского легата приветливо, объяснил, что считает его и Железную лапу своими гостями — ни в коем случае не пленниками! Они ни в чем не будут знать отказа, если, конечно, подтвердится, что посланцы императора не ведут двойную игру и не пытаются предательски вонзить кинжал ему в спину.

— О каком предательстве ты говоришь, царь? — удивился Лонгин.

— О решении напасть на нас этим летом. Цель вашего императора — окончательно обратить всех нас в рабов. Вот почему я приказал задержать вас. Если ты, Лонгин, дашь слово, что сведения о планах Траяна не верны, я готов тут же снять охрану. Я готов также в полной мере выполнять союзнические обязательства, наложенные на Дакию по договору 103 года. Если нет, пусть нас рассудят боги.

Лонгин рассмеялся.

— Ты умен, царь, однако ошибаешься, если полагаешь, что императорскому легату известно, что затевается в большом претории. Что касается меня, я могу уверенно заявить, что твои подозрения безосновательны и никаких коварных планов в отношении союзника император не вынашивает.

— Я хотел бы убедиться в этом, — ответил Децебал. — Если я не прав, объясни, почему сарматы до сих пор не ушли с тех земель, которые по праву принадлежат мне и моему роду? Почему Железная лапа изгоняет моих воинов из крепостей и не дозволяет им встречаться с семьями?

— Это очень сложный вопрос, — посерьезнел Лонгин. — Здесь нельзя рубить с плеча. Сарматы потребовали компенсацию за уход с этих земель. Кто ее будет платить? Что касается твоих воинов в крепостях, они ведут себя буйно. Они имеют право встречаться с родственниками при условии, если войдут в города без оружия.

Децебал возмутился.

— Какие тяжкие цепи вы накладываете на нас на нашей собственной земле! Объясни, если мы союзники, зачем император строит мост через Данувий и возводит предмостные укрепления?

— Это наше право, вполне подтвержденное договором. Царь, если ты ищешь повод, чтобы обвинить Рим в нарушении договора и клятвопреступлении, чтобы обрушить на нас гнев богов, ты занялся пустым делом. Император точно придерживается договора и у тебя нет повода обвинить Траяна в желании его нарушить.

Царь не ответил, потом, словно отыскав спасительное решение, вновь подал голос.

— Вот какая мысль пришла мне в голову? Что если мы сами выгоним сарматов с этих земель, как в таком случае поступит Траян?

— Я не могу отвечать за императора, — попытался вразумить царя Лонгин, — но нападение на сарматов является грубейшим нарушением мирного договора.

— С чьей стороны? — спросил Децебал.

— С твоей, царь, — ответил легат.

— Почему же с моей? — развел руками Децебал. — Мы всего лишь попытаемся взять то, что принадлежит нам по праву.

— Ты обязался не предпринимать никаких действия без согласования с Римом. Если ты нападешь на соседей, нарушишь букву и дух договора.

— А Рим, выходит, не нарушает?

— Нет, не нарушает. Я же объясняю, вопрос решается.

— Долго будет решаться?

Лонгин развел руками.

— В таком случае, — ответил Децебал, — я тоже имею право принять свои меры. Я ограничиваю твое передвижение, легат.

— Ты посмеешь наложить оковы на римского консула?! — возмутился Лонгин.

Теперь ему было не до смеха.

— Ну, — улыбнулся бородатый, громадного роста, умноглазый дак, — зачем же оковы! Считай, что ты у меня в гостях. Я предоставлю тебе охрану, чтобы не вышло какой‑нибудь неприятности, которая может с тобой произойти. Или — он остро глянул на легата, — которую ты готовишь мне.

— Это гнусная клевета!

— Береженого боги берегут, — вздохнул Децебал, потом откровенно, с нескрываемой горечью добавил. — Вы, римляне, хуже волков. Для вас право — это возможность властвовать, грабить и насильничать.

— Как бы ты, Децебал, повел себя на нашем месте? Так что не будем о грустном. Имею ли я право устроить пир?

— Ты, Лонгин, всегда отличался беззаботным нравом. Посмотрим, будешь ли ты веселиться, когда начнется гроза. Ты, лично! Не римский легат, не консул 90 года, не наместник обеих Панноний, Нижней Мезии, а ты лично?

— Точно также как консул 90 года и наместник обеих Панноний и Нижней Мезии.

Через неделю даки выступили в поход против сарматов, которые при одном только известии о приближении волчьего войска тут же оставили захваченные земли. Их старейшины помчались в Рим с жалобой на даков. Траян направил Децебалу послание, в котором увещевал его немедленно вывести свое войско с захваченных земель.

Децебал ответил отказом и в письме предупредил — если Рим предпримет против него какие‑нибудь недружественные шаги, он будет считать эти действия грубейшим нарушением договора и вызовом богам, которые обязательно накажут клятвопреступника. В конце он приписал, что в целях взаимно приемлемого разрешения спора императорский легат и его окружение взяты под домашний арест, так что Траян должен крепко подумать прежде, чем принимать поспешное решение. Жизнь римского консула* (сноска: Гней Помпей Лонгин был консулом 90 г., наместником Верхней Мезии в 94 г., наместником Паннонии — в 98 г. Смерть Лонгина, героически исполнившего воинский долг и сохранившего честь, описана у римского историка Диона Кассиия) в обмен на земли вдоль Данувия — это хорошая сделка.

Это письмо, особенно его тон и неслыханная мера, на которую пошел клиент римского народа в отношении высшего должностного лица, прозвучали в Риме громом с ясного неба. За сто пятьдесят лет, со времен Красса римский консул не попадал в плен.

Ликорма доложил Траяну, что соглядатаи не могут пробраться к Лонгину, так что в точности выяснить, что случилось в Сармизегетузе, невозможно. Жизнь консула Гнея Помпея Лонгина, префекта Ларция Корнелия Лонга, безусловно, была очень веским козырем в споре между Римом и Дакией.

Недопустимой, даже в безумном воображении была мысль бросить на произвол судьбы римского консула. Рисковать высокопоставленными патрициями означало бросить вызов отеческим богам, но и поддаваться наглому шантажу было неприемлемо. И в том и в другом случае ущерб римской чести был бы невосполним, а испытывать милость судьбы никто, в том числе и цезарь, не мог. Так что мгновенный силовой ответ на требования Децебала был невозможен. Царь даков выбрал удачный момент — войска не были готовы к походу. Когорты Ульпиева и Аполлонова легионов были разбросаны по Дакии, тех сил, которые находились в непосредственной близости от границы, могло хватить только на карательную экспедицию. Судя по новостям, поступавшим с левого берега реки, Децебал решил, что его время пришло. Значит, он успел подготовиться. В таком случае бить по Дакии следовало плотно сжатым, сосредоточенным кулаком, а не пытаться тыкать в варвара растопыренными пальцами. По этой причине Траян дал уклончивый ответ. В письме он ни словом не обмолвился о судьбе Лонгина и его заместителя, а все больше напирал на необходимость проявлять выдержку. Не исключал он и возможности уладить дело миром. «Дружба более всего мне по сердцу», — писал он.

Подобный уклончивый ответ вызвал у Децебала недоумение и озабоченность. Траян поступил не то, что бы нелогично, а с точки зрения римского взгляда на мир немыслимо. Децебал, выросший в Риме в качестве заложника, понять не мог — то ли цезарь растерялся, то ли он до такой степени воспарил в своей божественности, что ему теперь не до жизней каких‑то служак, будь они даже консулами, наместниками или префектами.

Но это не могло быть!

Он отправился к Лонгину, в надежде получить объяснения. Показал ему письмо Траяна и поставил вопрос ребром — чего на самом деле желает цезарь: войны или мира?

— Конечно, мира! — воскликнул Лонгин. — Но и ты, Децебал, должен уступить, ведь как рассматривать твою попытку лишить меня, римского консула, свободы, как не прямой вызов Траяну. Пока мечи в ножнах, нужно срочно принимать меры. Пойми, война также невыгодна Риму, как и Дакии.

Децебал проницательно глянул на легата.

— Я тоже строил свои расчеты на этих предположениях. Но как я могу доверять императору, если ему плевать на жизнь римского консула? Если он способен так поступить с тобой, неужели он будет церемониться со мной?

— При чем здесь церемонии, царь! В политике нет места церемониям! В политике существуют только голый расчет, прямая выгода, косвенный выигрыш и непредсказуемые последствия. Все остальное для непосвященных. Для Траяна куда важнее, если в умах соседей твое имя будет связываться с Римом, а не с его врагами. Если ты решишь бросить вызов Риму и договоришься с северными племенами, их возможности возрастут стократно. Мы все равно победим, но в этом случае нам придется возиться здесь не менее десятка лет, а от Дакии ничего не останется.

— Твои доводы логичны, но как я могу быть уверен, что цезарь рассуждает также как и ты?

— Отправь к нему человека, слову которого ты можешь доверять. Это не может быть дак, это может быть только римлянин.

— Ты имеешь в виду Железную лапу?

— Я преклоняюсь перед твоей проницательностью, царь

— То есть ты хочешь сказать, что готов остаться здесь, а Железная лапа должен поклясться, что в любом случае вернется в Сармизегетузу с ясным и четким ответом царя.

— Точно так.

— Что ж, этот вариант меня устраивает. Я готов поверить вам на слово. Я подожду. Зови префекта. Я соберу своих советников. Пусть Лонг даст при них слово, что обязательно вернется в Сармизегетузу. Пусть скажет, что готов повторить поступок Марка Аттилия Регула.²⁷

В ту же ночь Ларций, тайно переговорив с Лонгином, как будто в последний раз всю ночь тешился с Зией. Под утро обмолвился, что готов отпустить ее, готов богато наградить. Девушка отпрянула от него, спросила — она ему больше не нужна?

Разонравилась?

— Нет, Зия. Я вынужден покинуть Дакию. А вот вернусь или нет, не знаю. В пути со мной может случиться все, что угодно, и я не хочу рисковать твоей жизнью.

После долгого молчания девушка спросила.

— Надолго уезжаешь?

— Нет. В любом случае я должен буду вернуться.

— Даже если будет война?

— Мы пытаемся ее избежать.

Зия зарыдала.

— Не плачь. Поверь, я охотно взял бы тебя с собой.

— Все вы из породы псов! Стоит только опасности дохнуть на вас, как вы тут же поджимаете хвосты.

— Зия, — нисколько не обидевшись, спросил Ларций, — ты правда хочешь, чтобы я увез тебя в Рим? Тебе не страшно оставить родину?

Девушка фыркнула.

— Родину! Когда ваши легионеры явятся сюда, что будет с моей родиной?

Она села в кровати. Ларций не удержался и ласково провел ладонью по ее спине. Кто бы мог подумать, что за какой‑то месяц эта женщина станет необыкновенно дорога ему. Он вспомнил о Волусии. Что Волусия! Дело мертвых оплакивать свою участь, дело живых жить, испытывать страсти.

Неожиданно Зия повернулась к префекту, легла, прижалась большой мягкой грудью к его груди, почесала шерстку возле соска. Начала шептать, путая дакские слова с немногими латинскими, которые успела освоить.

— У меня никого не осталось. Брат погиб в первый военный год, отец во второй. Мать сгинула. По приказу жрицы мы спрятались в урочище, в пещере, там ваши псы отыскали нас и продали скупщикам.

Она отодвинулась от мужчины легла на спину, слегка всхлипнула и вновь вперемежку заговорила.

— Я дала обет никого не подпускать к себе. Мы с подругами поклялись, что убьем каждого, кто коснется нас, затем покончим с собой. Когда нас поймали, начался шум, солдаты громко ругались, едва не передрались между собой. Потом появился скупщик, и нас погнали в сторону Даоус — Давы. Там нам связали руки и ноги, посадили в повозки и повезли в сторону Реки. На ночевках торговец и его слуги зорко следили за нами. Один из них, дак, объяснил, что за нетронутых дороже дадут. Мы все плакали. Стоило кому‑нибудь из ваших псов приблизиться к загону, где нас держали, их отгоняли бичами. Когда переехали через Данувий, торговец пригласил лекарей…

Она зарыдала еще отчаянней.

— Зачем? — не сразу понял Ларций.

— Они проверили, девственницы ли мы? Мы все были предназначены стать жрицами богини — матери. В трудную минуту из нас выбирали посланницу, которая отправлялась на небо, чтобы передать просьбу народа. Это великая честь для нас и для наших семей.

— Вас тоже должны были бросить на копья?

— Нет. Мы воспаряли в пламени костра. О — о, как я мечтала попасть на небо, как блюла себя, а тут явились, схватили, раздвинули ноги. Ваш римский псиный лекарь заглянул, потрогал пальцем и объявил — годна. Все годны. Торговец едва не заплясал от радости.

Наступила тишина.

Прервал ее Ларций

— Странный вы народ. Один возмечтал убить императора, теперь купается в золоте, другая готова была вспрыгнуть на небо, теперь ублажает римского пса и горюет о том, что не посчастливилось сгореть в священном пламени. Зия, я готов дать тебе свободу. Дам денег. Ты сможешь спрятаться, перебраться на другой берег Данувия.

Зия перевернулась на живот, приподнялась на локтях. Слезы на ее лице мгновенно высохли.

— Куда я пойду? — спросила она. — Где спрячусь? Ты готов дать мне свободу! Наградить! Что я буду делать с твоей наградой, если ты решил бросить меня здесь на растерзание вашим псам, нашим псам, тем, этим. Предлагаешь откупиться от насильников золотом? Или этим, оскверненным тобой священным даром?!

Она просунула руку под живот, похлопала себя по священному дару.

— Не груби, — вздохнул Ларций. — Нет моей вины в том, что Децебал запретил мне брать с собой слуг. Он сказал, я и без них ни в чем не буду нуждаться.

Зия жарко зашептала.

— Я готова последовать за тобой тайно. Ты примешь меня за Данувием?

— Из Сармизегетузы не выскользнешь.

— Я выскользну. У меня здесь есть родственники. Они готовы на все, чтобы я только сгинула с глаз и не позорила род. Они верят Децебалу. Они пьют пиво и твердят, что на этот раз обязательно расколотят лбы римским собакам. Если они победят, пилофоры заживо зароют меня в землю как нарушившую обет. Я даже представить себе не могу, что со мной станет, когда холодная земля сомкнется надо мной.

— А сгореть в пламени лучше?

— Сравнил!.. Пламя — дело чистое, святое, и мать — богиня не даст в обиду посланницу, а помирать в земле, когда к тебе начнет сползаться всякая нечисть, чтобы попробовать мою плоть, погрызть мои косточки…

Она передернула плечиками, потом вновь страстно прижалась к Ларцию.

— Ларций, — она впервые назвала его по имени. — Господин мой, скажи, как мне быть? Что делать? Мне кажется, я понесла. У меня будет ребенок.

Лонг от неожиданности сел в постели. Горло перехватило.

— Что молчишь? — спросила Зия.

— Помоги мне, — тихо выговорил Ларций, — и я попытаюсь спасти тебя.

— Как я могу помочь?

— Мне нужен сильный яд.

Зия отшатнулась.

— Ты хочешь убить себя?

— Нет. Не я, но тебя это не касается. Не такие уж мы псы, как это представляется твоим соплеменникам.

— Да, ты не пес! — Зия неожиданно и очень плотно прижалась к обнаженной спине мужчины. Тот даже плечами от удовольствия передернул. — Ты — медведь. Однолапый и мохнатый.

Она просунула руку под его мышкой и провела по густой шерстке на груди, потискала обрубок. У Ларция слезы на глазах выступили.

Поласкав мужчину, Зия вполне трезво пообещала.

— Яд я достану. Я сведуща в снадобьях. Умирать будет не больно. Стоит только растворить его в вине и выпить. Заснешь навеки. Но зачем он тебе?

— Если Децебал потребует от меня нарушить присягу… Если мне будут грозить пыткой, я лучше умру. Достань мне яд не позже послезавтрашнего дня. И никому ни слова. Потом постарайся выбраться из Сармизегетузы и доберись до Данувия. У моста шепнешь нашим мое имя и должность. Скажешь — префект Ларций Корнелий Лонг. Повтори.

Зия повторила.

— Запомнишь?

— У меня отличная память. Девичья.

— Не хвались.

— Я не хвалюсь, мой медвежонок. Я благодарна тебе за то, что ты спас меня от гнусной смерти. Я сделаю все, как ты скажешь.

Ларций одним рывком поднял девушку и посадил к себе на колени. Припал губами к уху, сначала пару раз куснул за мочку — Зия рассмеялась, — потом шепнул.

— Но отправиться в путь ты сможешь только тогда, когда получишь условный сигнал.

— Какой?

— Махнут белым покрывалом в западном окне башни, где содержится легат.

— И что?

— И ничего. Отправишься в путь. Доберешься до Данувия. Там отыщешь декуриона Комозоя и передашь ему, что в окне махнули белым покрывалом.

Зия засмеялась.

— Что же это за тайна такая — махать тряпкой. Скажу я эти слова, а если окажется, что это служанка стряхивала простынь, что со мной будет? Послушай, медвежонок, у меня нет выбора. Раз боги приклеили меня к тебе, значит, я буду верна тебе. Скажи, что я должна передать Комозою?

Ларций некоторое время размышлял, потом признался.

— Я сам не знаю. Ты достань яд.

Глаза у Зии расширились.

— Лонгин хочет отравить нашего царя?

Утром, когда Ларций отправился к легату, чьи апартаменты помещались на верхнем этаже, Зия вышла из спальни префекта, спустилась по ступенькам, выскользнула во двор и, таясь, метнулась к зданию дворца. Там, у боковой двери ее ждали, провели к царю.

Децебал лично допросил Зию.

— Ты утверждаешь, что Лонгин собрался отравить меня?

— Так сказала Железная лапа.

— Ну‑ка, давай с самого начала.

Зия дословно передала царю ночной разговор. Когда она закончила, он пожал плечами, потом разрешил ей удалиться. На прощание напомнил.

— Ты хорошо послужила Матери — богине, Зия. Тебя не зароют в сырую землю живой. После нашей победы ты будешь достойна вознаграждена, но если ты обманула меня…

Глава 3

Никогда прежде Ларций Корнелий Лонг не мчался с такой скоростью, как в те весенние дни 105 года. Менее, чем за сутки он и сопровождавшие его дакские всадники добрались до Аполлодорова моста. Там его передали римской страже. В короткой доверительной беседе с комендантом крепости, возведенной на левом берегу Данувия, префект предупредил коменданта и присутствовавшего при разговоре Валерия Комозоя о возможном появлении его рабыни, передал пароль и попросил предупредить стражу о том, что в случае опасности они должны в любом случае отбить Зию. Заметив ухмылку на лице декуриона, предупредил.

— Это наша лазутчица. Ее нельзя ни о чем расспрашивать. Немедленно препроводите ее в Рим к императору.

Декурион посерьезнел, кивнул.

Далее помчались еще быстрее. Комендант выделил специально предназначенных для императорских эстафет лошадей и те иноходью понесли Лонга и сопровождавшую его охрану в сторону моря. В порту Сении пришлось приструнить коменданта порта, посмевшего возмутиться требовательностью посланника — подавай ему, видите ли, самый быстрый корабль. Ларцию приходилось иметь дело с подобными мальчиками из сенаторских семейств, мнящих о себе в величинах по меньшей мере консульского достоинства. Он предупредил его, что пошлет одного из своих сопровождающих нанять частный корабль. Если тот переправится на италийский берег быстрее, чем он, посланец Лонгина, мальчишка ответит не только своим имуществом, но и жизнью.

Угроза возымела действие — дальнейший путь был неинтересен, утомителен и короток. Ларций добрался до Рима в полубессознательном состоянии, успел передать письмо императору и свалился замертво. Траян дал ему время отоспаться, потом собрал преторий, на котором Лонга попросили объяснить что именно хотел сказать Лонгин этим посланием, в котором императорский легат умолял Траяна не нарушать условий договора. С чего вдруг такое миролюбие и забота о благоденствии правителя, который спит и видит, как бы всадить меч в спину римлянам? Лонгин предупреждал, чтобы старейшин сарматов не допускали в сенат и чтобы им было отказано в требовании возмещения убытков. Дружба с Децебалом — первейшее дело во внешней политике.

Лонг доложил, что текст письма известен Децебалу. Эти мольбы, предупреждения и требования — вынужденная мера, направленная на то, чтобы удержать царя даков от немедленного выступления и дать время Риму тщательно подготовить нападение. Прежде всего, необходимо лишить Децебала всякой возможности обвинить римлян в нарушении договора и, следовательно, в коварстве.

Далее он сообщил, что подобраться к царю варваров нет никакой возможности. Лонгин задержан, однако оковы на него не наложили. На словах легат просил передать, что Децебал, безусловно, ведет дело к войне, но желает представить дело так, будто именно даки являются потерпевшей стороной. С этой целью их царь затеял поход против сарматов. Лонгин советует воспользоваться требованиями сарматских старейшин для объявления войны, но этого мало. Необходимо обеспечить выигрыш во времени и не дать Децебалу возможности выкрутиться. Лонгин передал, что готов исполнить долг римского гражданина и поступить так, чтобы у Децебала не осталось ни единого шанса сослаться на коварство римлян. Война станет неизбежна, и на честь Римского государства не падет тень нарушения договора. Боги будут удовлетворены.

— Что он задумал? — резко спросил Траян.

— Не знаю, — ответил Ларций. — Все мои просьбы поделиться он встречал шутками

Император резко ударил кулаком по столу.

— Узнаю паннонского кабана! — затем он обратился к присутствующим. — На этот раз толстяк заигрался! Риск превышает всякие разумные пределы. Как нам поступить? Требования сарматов справедливы, и мы вполне могли бы начать военные действия, если бы Лонгин не оказался в плену. Сочтут ли боги допустимым жертвовать жизнью римского консула, пусть даже и самого жирного, ради того, чтобы наказать варваров?

— Разумнее всего выждать, — предложил Лаберий Максим. — Полагаю, мы можем положиться на толстяка. До сих пор он всегда ухитрялся найти выход. Надеюсь, выкрутиться и на этот раз.

* * *

Когда посланные для сопровождения Лонга всадники вернулись в Сармизегетузу, Децебал навестил императорского легата и сообщил, что Железная лапа успешно перебрался через Данувий. Он поинтересовался, как долго придется ждать ответа цезаря?

— Путь до Рима составит не более двух недель, — ответил Лонгин. — Полагаю, обсуждение не займет много времени, так что через месяц — полтора Лонг вернется.

— Что ж, — кивнул царь, — подождем. Надеюсь, ответ будет благоприятный и я с большим удовольствием освобожу тебя из‑под домашней стражи.

Царь помолчал, потом предложил.

— Сегодня вечером я устраиваю пир, Лонгин. Не желаешь ли присоединиться?

— Охотно, государь, — радостно воскликнул легат. — Это большая честь для меня.

— Надеюсь, — шутливо улыбнулся Децебал, — ты не воспользуешься счастливой возможностью подсыпать мне в вино какую‑нибудь гадость?

— Не беспокойся, царь. Лучше я подсыплю эту гадость себе, чем посмею оскорбить богов пренебрежением узами гостеприимства. И вообще, это дурной тон, Децебал, травить врагов на пиру в самый разгар веселья. Для этого существует ночь, мрак, когда особенно зловещими кажутся разгуливающие по дому демоны. Опасайся демонов, царь, не меня.

— Согласен. Но насколько я помню, римляне даже во время пира не пренебрегают серьезными разговорами.

— Конечно, царь. Радость общения располагает к искренности, к недоступной во время официальных переговоров широте взглядов. Я всегда уважал твою доблесть и ум, Децебал. Надеюсь, ты не разочаруешь меня и мы сможем найти согласие в том, что все в этом мире есть повод для радости. Даже смерть, если она служит исполнению долга.

Децебал пожал плечами, пристально глянул на Лонгина, потом с некоторой нерешительностью кивнул.

На пиру царь и его ближайшие советники по бóльшей части помалкивали и охотно слушали неумеренно разговорившегося в тот вечер Лонгина, который охотно делился с ними своим вúдением ситуации.

— … Давай рассудим, с какими бедами столкнется Рим в случае твоего разгрома, великий царь. Обнажится граница на севере, и орды северных варваров, готовых при каждом удобном случае переправиться через Данувий, ударят в сердце империи. По моим подсчетам карпы, бастарны, костобоки, роксоланы способны выставить совместно до полумиллиона бойцов. Что будет с Римом, когда они объединятся? Живой Децебал, союзный Децебал куда важнее Риму, чем мертвый. Одно твое имя наводит ужас на все соседние племена, ведь в случае нападения им придется иметь дело не только с римскими легионами, но и с твоей волчьей стаей. С твоим проницательным умом. Хочу выдать тебе маленькую тайну, но сначала давайте выпьем за царя, чье имя наводит ужас на врагов и вызывает восторг у друзей. Я хочу выпить за тебя, Децебал. Римский консул поднимает чашу за твое здоровье.

Все встали, выпили. Децебал, до той минуты не сводивший пристального взгляда с римского легата, немного расслабился, подобрел. Казалось, толстяк был вполне искренен в своем восхищении. Он держался вполне естественно, его веселость хлестала через край.

На приветствие гостя следовало ответить подобающим образом.

Децебал сказал так.

— Твои дружеские чувства, Лонгин, приятны не только мне, но и моему народу. Мы верим, что ты искренне желаешь мира. Мы ценим твои усилия, направленные на то, чтобы устранить досадные недоразумения, возникшие между нами и твоим повелителем. Мы даже готовы отблагодарить тебя за все, что ты делал и делаешь для укрепления нашей дружбы. Более того, мы не поскупимся на щедрое вознаграждение, если ты призовешь к порядку и тех римлян, которые устроились на нашей земле и порой ведут себя не как добрые гости, но как наглые невежи.

— Я охотно приструню тех из моих соплеменников, кто пренебрегает законами гостеприимства и позволяет себе нарушать покой твоих подданных. Это не требует награды, это мой долг содействовать лучшему пониманию между римлянами и даками.

— Я веду речь о той награде, которую ты вполне можешь заслужить, если сделаешь реальные шаги в этом направлении. Например, позволь моим воинам вернуться в крепости, а также пользоваться проложенными вами дорогами. Почему нас, исконных хозяев этих гор, изгоняют с дорог, почему нас не пускают в собственные города? Это не по — дружески.

— Твои упреки справедливы, царь. Я постараюсь сделать все, что в моих силах, чтобы оздоровить ситуацию, однако это не просто. У нас тоже хватает буйных голов, и все‑таки я надеюсь, что совместными усилиями мы сможем обуздать тех, кому мир не по нраву. Давайте выпьем за святость дружбы и уз гостеприимства.

Утром приближенный Децебала Бицилис примчался в царские покои и, не обращая внимания на стражу, попытался проникнуть в спальню. На шум в коридор вышел сам Децебал.

— Что случилось, Бицилис? — спросил он.

— Лонгин мертв, непобедимый!!

— Как мертв?! — не поверил Децебал.

— Он отравил себя.

— Где?

— В спальне.

Децебал поспешно накинул восточный халат — подарок парфянского царя, с которым все эти годы тайно договаривался о сотрудничестве, спешно, почти бегом добрался до апартаментов императорского легата, затем долго взирал на обезображенный синими пятнами труп весельчака и неунывахи.

Рот легата был перекошен, словно тот насмехался над ним, над властителем Карпат.

В голове нежданно — негаданно мелькнула давняя, полузабытая римская поговорка — дружба дружбой, а служба службой. Этот жирный кабан вполне подтвердил ее правоту. Римский консул не может — не имеет права! — находиться в плену, тем более, когда его используют в качестве заложника. К тому же он умер после пира, одним ударом разрубив неразрешимую для римлян задачу. Как еще Траян расценит этот поступок, как не вызывающее злодеяние, которое позволил себе варвар по отношению к римскому легату?

Его смерть отозвалась в сердце Децебала похоронной песней — всяким хитростям, дружеским письмам и прочей словесной эквилибристике пришел конец. Теперь римляне, оскорбленные вероломством дакского царя, начнут на него облаву. Скорее всего летом, и к тому моменту он еще не успеет договориться с соседями о посылке подкреплений. Переговоры с парфянским царем еще далеки от завершения. Значит, один на один с Римом. В этом случае спасения нет — это было ясно, как день, и все благодаря хитрости и коварной изворотливости, которую проявил этот жирный кабан.

На мгновение царя потянуло в философию — благодаря таким, как этот жирнюга, римским псам удалось покорить мир. Эта была вполне ясная, взвешенная мысль, потому что нет в мире силы, способной противостоять трезвому и точному расчету и мужества идти до конца.

Что ж, он не менее разъевшегося римского кабана готов пожертвовать собой ради отчизны. Хотя бы в этом они не сумеют обойти его.

Справившись со страхом, с тем ужасом, который обрушил не унывающий даже после смерти толстяк, он обвел взглядом спальню — просторное, заставленное бюстами предков Лонгина, а также изображениями Цезаря, Октавиана Августа и Веспасиана помещение. Углядел в дальнем темном углу прикрывшуюся покрывалом женщину. С удивлением обнаружил, что это Зия.

— Ты что здесь делаешь? — спросил он.

Женщина, перепуганная до смерти, не сразу справилась с голосом. Наконец, после нескольких попыток объяснила.

— Он, — Зия кивнула в сторону Лонгина, — вызвал меня. Спросил, как быстро действует яд? Страшны ли мучения? Он признался, что страшится мучений. Потом заявил, что щедро наградит меня, если я не оставлю его сегодняшней ночью. Я потеряла рассудок.

— Ну и?..

— Ну да, — кивнула женщина. — Утром он опорожнил кубок.

Пауза. Не дождавшись вопроса, она добавила.

— Я спала, — потом скороговоркой Зия спросила. — Меня лишат жизни?

— Надо бы! — зло вымолвил царь. — Как же ты!.. Почему не удержала его?

— Как я могла знать?.. Меня убьют?..

До вечера Децебал совещался с ближайшими друзьями. В результате расследования выяснилось, что о смерти Лонгина знают всего несколько человек, так что есть возможность потянуть время. Утром к царю доставили взятого в плен центуриона. Царь приказал провести его по двору таким образом, чтобы ему была видна открытая галерея, на которой он будто бы разговаривает с Лонгином. Консула переодели, подкрасили, поставили стоймя, подрезали сухожилия на руке.

Заметив легата, центурион вскинул руку в приветствии. Лонгин, не глядя в его сторону, в ответ махнул рукой.

Децебал объявил центуриону свою волю — отправляйся в Рим и объяви Траяну: если префект Ларций Корнелий Лонг не вернется в Сармизегетузу до середины июля, он, царь даков и гетов, будет считать римлян клятвопреступниками и наложит оковы на римского консула. На просьбу центуриона поговорить с императорским легатом ответил отказом.

— Я не доверяю вам. Вполне достаточно, если он проводит тебя.

При отъезде центуриону показали в окошке Лонгина. Легат вновь одобрительно махнул ему рукой.

Спустя несколько дней была отпущена Зия. Царь, угрожая ей гневом богини Матери, приказал женщине любыми путями добраться до Рима и сообщить Железной лапе и, следовательно, императору, что с Лонгином все в порядке. Он здоров и весел и по — прежнему по поводу и без повода хохочет. Легат якобы настаивает на скорейшем возвращении префекта.

— До Реки тебя довезут мои дружинники. В закрытой повозке. Выходить из нее ты имеешь право только в безлюдных местах. Понятно?

Зия машинально кивнула.

Это была соломинка, но Децебала не мог не ухватиться за нее. Ему требовался еще месяц, чтобы окончательно подготовиться к нападению на мост. Он должен был встретить императора на Данувии. Бить по мере того, как тот будет переправлять свои легионы через реку. На этот раз, имея в виду воспользоваться мостом, Траян не станет переправляться в двух местах. Теперь римлянам не нужны уловки. В первую кампанию именно это обстоятельство не позволило Децебалу встретить захватчиков возле реки.

* * *

Поздним солнечным утром Зию доставили к дальним римским постам, там дружинники царя заставили ее пробежать мощенной дорогой до ближайшей сторожевой башни. Сами наблюдали из зарослей — вот укутанная в покрывало женщина засеменила в сторону стражников, вот обратилась к бритому пожилому легионеру (тот сначала встретил ее копьем наизготовку). Глаза у легионера внезапно расширились, он резво затрусил в сторону сторожевой башни. Зию окружили римские воины, повели в сторону реки. Последнее, что увидали даки, это лошадку, которую подвели к лазутчице и помогли ей взгромоздиться на спину.

Сидя на лошади, озираясь по сторонам, Зия припомнила, — когда ее в первый раз доставили на другой берег, никто из подруг толком и не заметил, как очутился во вражеской стране. Их везли в закрытой повозке. Теперь панорама сооружения, напоминавшего исполинскую руку, накрепко скрепившую оба берега Данувия, открылась перед ней в первозданном величии.

Широкая, мощенная гладким камнем, проезжая часть моста лежала на арочных сводах, те в свою очередь опирались на громадные каменные опоры, вздымавшиеся из мутной воды. Данувий, в этом месте всегда бурный, многоводный, теперь усмиренный невиданным частоколом, покорно стремился по оставленным для его струй проходам. Казалось, некий великан походя воткнул в дно каменные столбы, набросал поверх плиты и двинулся дальше на север громить Сармизегетузу.

Они обуздали Реку! Это открытие в ряду многих других открытий, которые обрушились на Зию в течение последних месяцев, особенно потрясло ее. Когда сопровождавшие ее легионеры, заметив ужас в глазах дикарки, потехи ради подвели лошадку к самому краю парапета и заставили ее глянуть вниз, Зия едва не потеряла сознание. До воды было так же далеко, как до дна пропасти. Если люди способны за какой‑то год или два вознестись на такую высоту, да еще над Рекой, о которой никто среди ее соплеменников не смел слова грубого вымолвить, что же это были за люди?!

До самой крепости она помалкивала и на все расспросы сопровождавшего ее молоденького легионера, на его бесстыжие вопросы — ты не кусаешься? как насчет шур — шур? может, заляжем в кустиках? — она только жалко улыбалась. Высота моста лишила ее дара речи, будущее пугало, боязнь за будущего ребенка томила. Наконец солдату надоело трепать языком, и он замахнулся на нее древком копья — что молчишь, кукла дакская? Его осадил второй легионер постарше. Предупредил — хочешь отведать розог? Комозой устроит тебе такие сатурналии, что месяц будешь чесаться. Молоденький сразу замолчал, набычился.

Зию оставили в покое, теперь ничто не мешало ей усиленно соображать, как бы выбраться из этой истории живой и невредимой?

Она взмолилась, обратилась к Великой Матери — спаси и сохрани! Молитва не удовлетворила — в заученных словах было что‑то лживое, несытное. На сердце стало пустовато. Какой смысл просить помощи у той, кто оставил ее и подруг в трудную минуту! Способна ли небесная Мать возвести такой мост, по которому она только что проехала?

Теперь на этой стороне Данувия, во вражьем стане ее храмы представились Зии жалкими хижинами, ее милость лицемерной, а камни и дубы, которым поклонялись сородичи, всего лишь камнями и дубами, которые, если не поленится, может расколоть или срубить самый тщедушный римский солдат. Ей пригрезился Ларций, сердце забилось страстно, пылко. В нем было спасение! Поскорее добраться бы до медвежонка, втиснуться в его объятия? С этим римским псом она бы справилась. Тот за ней и в кустики и на край света. Но как отыскать префекта в этом чуждом ей мире каменных мостов, неодолимых крепостных стен, вырисовывавшихся на фоне ясного неба, в мире чужих бритых мужчин. Одно успокаивало — мужик, он и в Риме мужик. Что легионер, что дакский дружинник, все они одинаковы, так что если она не потеряет голову, то не пропадет.

В том самом месте, где зимой ее выволокли из повозки, и представили римлянину из знатных, голова закружилась от воспоминаний. Сердце отчаянно заколотилось отчаянно, сладостно. Римлянин был высок, в латах, нижняя челюсть выпирала настолько, что, казалось, еще мгновение и он рявкнет так, что уши заложит, а посмей она возразить — проглотит и не подавится. Вспомнилось, как торговец взял ее за волосы, намотал их на руку, повернул голову в одну сторону, в другую, как бы демонстрируя — ну как, хороша ягодка? Ларций — в ту пору поганый римский пес — потер подбородок.

Вот так размечталась и не заметила, как ее лошадка, тихая, покорная, вдруг встала на дыбы. Напугал ее стремительно промчавшийся мимо всадник. Зия рухнула на плиты, в крепости у нее случился выкидыш. Римляне из высокопоставленных, собравшиеся вокруг нее, ругались как пастухи на горных лугах. Один, длинный худющий, потрясал кулаками и хватался за меч. Другой, в золоченных доспехах, по — видимому, главный, несколько раз спросил, понимает ли она по — латински? Зия, страдая от ужаса, слабо кивнула в ответ.

— Так вот, дорогая, — предупредил ее главный, — даю тебе день отлежаться. Потом тебя повезут к морю. Понятно?

Зия слабо кивнула. К морю, значит, ближе к Риму, ближе к Лонгу. И то хорошо, а то что кровь хлещет, что слабость одолевает, это ничего. Она сдюжит, она сильная, она молодая, она еще свое возьмет.

Эта последняя мысль разом успокоила ее, доставила необходимую для успокоения ненависть. День, говоришь? Хорошо, я запомню, что ты, поганый пес, в тот момент, когда я истекала кровью, дал мне только день.

Оставленная в комнате одна, она уже спокойно, вполне осмысленно рассудила — оставленная за мостом родина уже не родина. Скоро великан, перебросивший мост через Данувий, разрушит Сармизегетузу. Людей поубивают, разгонят, обратят в рабство, так что вспоминать родной дом, мать, отца, братьев и сестер не надо. Ни она им, ни они ей уже ничем помочь не смогут. Только сама себе.

Только сама себе!..

Вечером к ней зашел тот, длиннолицый, страшный на вид и безусловно злой на весь мир и, прежде всего, на даков, не желавших смириться и обеспечить его, длиннолицего и страшного, достатком и удовольствиями, вояка. К ее удивлению, Комозой (так он назвал себя) повел себя дружески. Стал расспрашивать, как она оказалась у Лонга, чем занималась? Ребенок чей? Она не ответила, но он и сам догадался. Усмехнулся, добавил — везет же Лонгу. Жену потерял, так Юнона ему тут же другую красотку подсунула. А он застрял здесь, на границе, а кое‑кто жирует в Риме.

Зия заинтересовалась и спросила.

— Лонг жирует? Что значит «жирует»?

— Зачем Лонг, — пожал плечами Комозой. — Ваш крысенок. Зовут его Лупа. А «жирует» — это значит, как сыр в масле катается. Говорят, римский сенатор сделал его своим наследником и теперь крысенка ожидает наследство в сотню миллионов сестерциев. А мне, природному италийцу, приходится торчать здесь.

Он задумался, потом признался.

— Когда‑то этот Лупа, как и ты, попал ко мне в руки. Зачем я медлил, чего ждал? Надо было сразу отрезать ему голову — и все дела. Может, тебе отрезать голову? А то, глядишь, и ты в знатные выбьешься, а я так и буду ковыряться в дерьме.

Зия улыбнулась.

— Судьба, — потом добавила по — латински. — Фортуна. Ей поклонись.

— Уже накланялся. Что ты должна передать Лонгу?

Зия напряглась, почуяла зловещую угрозу. Комозой смотрел на нее недобро. Улыбался, льстил, но глаза были пустые, решительные.

Она попыталась изобразить потерю сознания, однако Комозой решительно встряхнул ее.

Зия с трудом раздвинула веки, едва слышно прошептала.

— Не могу сказать, — шепнула она, изображая крайнюю степень слабости.

— Постарайся, — принялся уговаривать ее декурион. — Открой мне тайну, я мигом доставлю ее в Рим. А ты полежишь здесь, отдохнешь, подлечишься. За тобой будут ухаживать. Я прикажу.

Страх, сходный с тем, который она испытала, когда ее заставили глянуть с моста, перехватил горло. Стоит выдать тайну, как этот худющий придушит ее. Скажет, что погибла от потери крови. Поди проверь. Она вновь закатила глаза. Комозой начал хлестать ее по щекам. Не отстанет, с тоской решила Зия, ни за что не отстанет! Наконец, она открыла глаза и твердо выговорила.

— Не Лонгу.

— А кому? — потребовал Комозой.

— Императору, — умирающим шепотом выдохнула она. Сама же трезво и зло подумала — поди проверь!

Комозой заметно растерялся, некоторое время, не скрывая ненависти, рассматривал ее, потом резко встал и вышел из комнаты.

После того разговора ей стало легче. Комендант крепости, сменив гнев на милость, дал полежать еще два дня. Все это время мысли Зии непрестанно возвращались к Лупе. Ей уже приходилось слышать об этом удачливом соплеменнике. Рабы Лонга нередко упоминали о нем. Вот и Комозой с ненавистью упомянул, что Лупа как «сыр в масле катается». Выходит, и в Риме можно выжить? Найти пристанище? Но только в том случае, твердо решила женщина, если она выбросит из головы всякие глупости, касавшиеся родины, родичей, Матери — богини, не сумевшей оберечь своих воспитанниц от бесчестия, Децебала. Важно добраться до Лонга.

На этом и утвердилась. Все дальнейшее оказалось просто. Перед отъездом комендант крепости и Комозой еще раз попытались выяснить у нее, правду ли сказал проехавший здесь дня центурион? Он утверждает, что Лонгин жив. Он лично видел его. Центурион уверял, что Децебал желает мира и готов выполнить все условия императора.

Правда или нет?

Она ответила уклончиво, потом рискнула. Предложила обратиться к императору. Он им все выложит. С удовлетворением отметила, что этот довод напрочь сразил коменданта крепости. Комозой тоже отступил в тень. Вечером гостью отменно угостили, а утром в закрытой коляске, в сопровождение охраны отправили в путь.

В начале мая Зию привезли в Рим. Она подоспела вовремя. На неделю раньше в столицу прибыл посланный Децебалом центурион. Принесенная им весть, убежденность в том, что он лично видел Лонгина живым и невредимым, добавила сумятицы в планы императора, ведь Ликорма уже доложил императору, что в Сармизегетузе ходят упорные слухи, что с Лонгином произошло несчастье.

Женщину сразу доставили в Палатинский дворец. Там она выложила и про яд, и про смерть Лонгина. Ее свидетельство, точное в описании самых мельчайших деталей, внесло полную ясность. Она была тайно представлена центуриону, тот опознал ее — да, эта дикарка жила с Лонгом. Лонг, по вызову поспешивший на Палатин, подтвердил — так и было. Это Зия, я купил ее у такого‑то.

Ликорма, долго беседовавший с Зией, уверил императора, свидетельство рабыни вызывает у него доверие, слова центуриона — нет. Центурион видал легата издали, Зия — вблизи. Центурион лично с Лонгином не разговаривал, легат якобы беседовал о чем‑то с варварским царем. Зия наблюдала его мертвого, покрытого синими пятнами. Исходить следует из того, заявил Ликорма, что паннонского кабана уже нет на свете. Еще через неделю пришло сообщение от соглядатаев в Сармизегетузе, подтвердивших, что в столице Дакии все уверены, что легат покончил с собой.

Единственное, о чем Зия умолчала — это о тех часах, которые она провела в спальне Лонгина. Свой рассказ начала с того, что утром ее провели наверх, показали тело и спросили, отчего умер Лонгин? На этом стояла твердо. На вопрос Ликормы, зачем ее позвали наверх, ответила, что является знахаркой и посвящена в некоторые тайны Великой Матери. Ей приказали определить, какую отраву выпил легат. Она заверила Ликорму, что пятна на теле могли появиться только в том случае, если легат выпил отраву, которую она передала Железной лапе.

Итак, Лонгин исполнил долг. По решению императора консулу и наместнику были устроены пышные похороны на государственный счет. Его изображение демонстративно пронесли по городу, на форуме выбранный сенатом оратор произнес хвалебную речь, в которой, отметив заслуги покойного, воззвал к богам, требуя мести для тех, кто пренебрег долгом гостеприимства и коварно нарушил договор. Проведенные тут же гадания подтвердили, что боги дают добро на карательный поход, после чего похоронная процессия отправилась по Аппиевой дороге в сторону родовой усыпальницы Помпеев Лонгинов. Там изображение возложили на костер.

Сенат присудил — пусть душа Лонгина с дымом унесется на небо. Так и случилось.

На девятый день после погребения возле гробницы были совершены жертвоприношения, в которых принял участие Траян и все высшие должностные лица. В полдень в доме Лонгина были устроены поминки, на которых Ларций Корнелий Лонг, выбрав удобный момент, поинтересовался у императора, когда ему следует отправиться к Децебалу.

— Зачем? — мимоходом откликнулся Траян.

— Я поклялся, что вернусь в Сармизегетузу при любых обстоятельствах. Я призвал в свидетели Юпитера!

— Ты дал слово варвару. Я освобождаю тебя от этой клятвы. В назначенный жрецами день я совершу обряд очищения от скверны. Ларций, не тыкай в нос своей принципиальностью, я являюсь верховным понтификом, мне достанет божественной силы избавить тебя от преследования Эриний.

— Но, государь!..

— Молчи и исполняй то, что тебе приказано. Я не так богат, чтобы разбрасывать префектами.

— А консулами?

— Опять дерзишь?

— Разве это дерзость, цезарь?

— Лонгин до конца исполнил долг. Такова природа римлянина.

— Но почему ты не разрешаешь мне исполнить свой?

— Потому что долг требует от тебя, чтобы ты сохранил жизнь и принял участие в войне.

В конце апреля соглядатаи донесли, что Децебал собрал воинов и обратился к ним с речью. Царь в качестве верховного вожака потребовал от волков ответа, доверяют ли они ему?

Речь Децебала в кратком изложении была передана Траяну. Он ознакомился с текстом ночью, после того как ответил на письма наместников.

Децебал начал так.

«Сколько бы я не размышлял над причинами этой войны и претерпеваемых нами бедствий, всякий раз прихожу к выводу, что вся наша вина в том, что мы богаты и сильны. Мы желаем жить вольно, свободно владеть своими угодьями — тучными пастбищами, обильными пашнями и садами. Вот вы все, как один, собрались здесь. Вы не знаете оков рабства а тысячи наших соотечественников ежедневно отправляются в Италию. Враги, посмевшие явиться к нам, наложившие руки на наши богатства, на наших жен и детей, объявили — все это наше. На тех, кто не погиб на поле брани и попал в плен, они надели оковы; такие же цепи познали и трусы, кто покорно склонил голову. У нас нет больше родной земли, и даже горы не укроют нас от врага. Итак, как нам быть — сдаться или решиться на бой?»

(В этом месте в тексте писцом была сделана пометка: «даки дружно заревели и начали выкрикивать — ночь когтей, ночь когтей!»)

«Предыдущие битвы с римлянами завершались по — разному, но и понеся поражение, мы знали, что мы сильны и боги не оставят нас, потому что даки — свободный народ. Вплоть до последнего времени нас защищали наши горы, но теперь даже самые дальние ущелья и самые высокие вершины стали доступны этим хищникам, надменность которых не смягчить ни покорностью, ни уступчивостью. Расхитителям всего мира мало своей земли, они рыщут по свету в поисках добычи. Если враг богат — они алчны; если беден — спесивы, и ни Восток, ни Запад их не насытят. Они единственные, кто с одинаковой страстью жаждут помыкать и богатством и нищетой. Отнимать, резать, грабить на их языке называется властвовать, и, создав пустыню, они говорят, что принесли мир».

Траян пометил это место ногтем — хорошо сказано!

«Природа устроила так, что самое дорогое для каждого — его дети и родичи, но их у нас отнимают наборами в войско, чтобы с их помощью превратить в рабов кого‑нибудь на чужбине. Нашим женам и сестрам и тогда, когда они избегли насилия, враги наносят бесчестье, присваивая себе имя наших друзей и гостей. Имущество и богатство даков изничтожаются податями, ежегодные урожаи — обязательными поставками хлеба, самые силы телесные — дорогами, которые мы своими руками, осыпаемые побоями и поношениями, прокладываем сквозь леса, болота и горы. Обреченных неволе раз и навсегда продают в рабство, и впредь об их пропитании заботится господин. А Дакия что ни день платит за свое рабство и что ни день все больше закабаляет себя. И как раба, включенного в домашнюю челядь последним, сотоварищи — рабы встречают нас насмешками и издевательствами. Мы — новички в этом мире закоренелого насилия, мы ничего в нем не стоим. Ценность имеют наши руки ноги, шеи, а сами мы говорящие орудия».

«Итак, отбросьте надежду на их снисходительность и исполнитесь мужеством те, для кого дороже всего спасение, и те, для кого важнее всего слава. Они идут. Они собираются штурмовать наш священный город. Как нам быть? Открыть ворота и встретить их с поклонами (пометка: «в этом месте варвары заревели») или встретить их мечами».

(Пометка: «сначала рев, потом крики — мечами!»)

«Ваш долг высказать свое мнение о том, кто должен возглавить борьбу

(Пометка: «ты, Децебал, тебе вести, мы верим тебе!»)»

«Тогда слушайте все — пусть они попробуют подняться на стены — здесь их ждет смерть. Каждый должен взять с собой на небо двоих. Десяток — сотню, а все мы так растреплем псов, что их матери будут век помнить об уроке, который задали им волки.

(Пометка: «далее царь с горечью добавил — он никого не держит. Любой, кто решит, что лучше жить в кандалах, чем ходить свободным, может покинуть город»).

Соглядатаи в конце приписали — «дезертиров в дакском войске не нашлось».

Эта варварская речь произвела сильное впечатление на императора. Было в его дерзости было что‑то завораживающее, и, если честно, сулящее неисчислимые беды в будущем. Вот с этими неясными угрозами Траян и решил разобраться. Полночи провел, прикидывая и так и этак, но никакого иного решения, кроме как уничтожения даков как племени, не нашел.

С детства уверовав, что любой римский гражданин всегда на голову выше любого, даже самого образованного инородца, Марк, тем не менее, не страдал национальной нетерпимостью. Сам он был родом из провинции и долго считался в Риме чужаком. Ранние годы ему пришлось провести среди варваров — испанцев, он ел вместе с ними, слушал их песни и сказки, так что, храня в душе стойкую уверенность, что если даже в общем и целом римляне — властелины мира, и в этом ему виделся их божественный долг, то в частностях, если брать в расчет каждого конкретного человека, многие из варваров вполне могли служить примером для большинства римлян. Это убеждение помогло ему одолеть Децебала, ведь прежние императоры, с презрением относившиеся к бородатому царьку, считали постыдным выставлять против даков более трех легионов.

В ту ночь Траяну, взбудораженному словами Децебала, особенно ярко припомнился Колон, вечер, когда гонец принес известий об усыновлении его Нервой. Прошло восемь лет, враг скоро будет разгромлен, но выверт судьбы заключался в том, что безумное желание даков погибнуть на стенах родного города по сути станет его, Марка, поражением. Это было ясно, как день. Извращенная логика бронированного кулака, тиски, в которые он, владея всей полнотой власти, угодил, требует от него уничтожения храброго и достойного народа. Огромную страну придется вычеркнуть из перечня существующих, а он, поклонник добродетельной силы, ничего не может в этом исправить. Речь идет не о сантиментах — он был вполне трезв, рассудителен, в чем той же ночью угрюмо признался явившейся успокоить его Плотине.

Он принялся доказывать послушной жене, что речь идет о вполне меркантильном, вполне практичном расчете.

Отчего боги так непоследовательны? Почему лучшим развлечением они находят игру, в которой всякая победа смертных неизбежно оборачивается поражением? Всякий успех неудачей? Что смертный, пусть даже вознесенный на вершину власти, может противопоставить гнету судьбы? Свою божественность?

Траян в сердцах выругался.

Его божественности может хватить, чтобы снять вину с Лонга, но принудить народ волков принять его правду, признать правоту и величие Рима, ему не дано.

Он принялся объяснять Плотине — Великий Рим гигантским кораблем разгуливает по Океану, понуждает к покорности слабых, давит днищем непокорных. Но ведь не один Рим бороздит водные просторы. На востоке вздымаются мачты других исполинов — где‑то далеко видны вымпелы Китая, ближе царь кушанов Канишка, овладевший Индией, наложил руку на Великий шелковый путь. Еще ближе Парфия — бревно, улегшееся на пути из Рима в Китай. Не разобравшись с даками, нельзя двигаться на восток, и одновременно жестокий разгром Дакии лишит Рим крепкого заслона на северном участке, а обустраивать границу своими силами хлопотно и дорого.

Вот тут и порули кораблем!

Сотни миллионов золотых аурелиев проскальзывают мимо пальцев и улетают в Парфию, Индию, Китай. Сокрушение парфян — обязательное условие сокращения государственных расходов, ведь чем меньше посредников тем дешевле товар. Задача — выйти на границы Индии, установить прямые связи с Канишкой, а желательно и с китайским воеводой западного края Бань Чао, — является требованием времени. Он принялся убеждать жену, что в этом вызове нет и следа романтической блажи, которой он тешился в детстве и юности, когда мечтал превзойти Юлия Цезаря или Александра Македонца, которым гречишки до сих пор попрекают римлян.

Жена смотрела на него печально, понимающе. Они вместе несли тягло власти. В стратегические вопросы, касавшиеся внешней политики, Плотина не вмешивалась, но чем дальше, тем настойчивей она тревожила Марка Ульпия разговорами о наследнике. В родном сыне боги им отказали. Неужели откажут и в достойном преемнике? Уж в этом, Марк, ты властен или нет? Тебе нужен человек, способный вести государственный корабль так, чтобы тот не удалялся от берега. Чтобы сумел заставить команду заняться ремонтом корабля, а не тратить силы в борьбе за капитанский мостик. Что случиться, если после кровавой драки, нерадивый кормщик, вставший у руля, не важно по какой причине уведет корабль в океанскую ширь, и там его застигнет буря. Подобное безрассудство претит мне, твоей супруге, августе и гражданке. Подвиги Александра в моих глазах ничего не стоят, потому что с его смертью держава развалилась. Более суровый приговор правителю, чем превращение в прах его трудов, трудно вообразить. Боги в этом смысле безжалостны. Не повторяй его ошибку. Допусти, что можно иначе смотреть на насущные заботы государства, чем смотрят любезные твоему сердцу «замшелые пни».

В чем‑то она была права, однако от одной только мысли о необходимости смены курса начинала разламываться голова.

Взять, например, Дакию. Траян не мог отрицать, что в скорой и ожидаемой победе над Децебалом таился некий, досадливый, как гвоздь в обувке, парадокс. Первым его сформулировал Адриан. Это случилось после того, как племянник, присутствовавший на одном из допросов прибывшей из Сармизегетузы рабыни Лонга, в последующей беседе один на один предупредил дядюшку, что тот возлагает на войну слишком большие надежды. Император грозно глянул на него. Оробев от сказанного, Адриан лихорадочно принялся доказывать, что война уже не в состоянии оплачивать самое себя. Траты на поход в Дакию может возместить только исключительно богатая, потрясающая воображение добыча. Дядюшка возразил — в Карпатах достаточно золота. Ликорма имеет самые точные сведения на этот счет. С этим Адриан не спорил. Но что потом, спросил он? Переселенцам в Дакию придется дать подъемные, необходимо прокладывать новые дороги, строить укрепления на значительно удлинившейся границе. Новая провинция начнет пожирать такие суммы, какие не возместить никакими налогами. Где взять деньги? Провинциальные города уже стонут под непомерным тяглом. Италия нищает, пустеет.

Это были серьезные доводы. Траян объяснил, что усматривает выход в сокращении государственных расходов, устранении дефицита в торговле с Востоком. С этой целью он приказал наместникам Египта и Палестины, одновременно с расправой над Децебалом, совершить поход на юг Аравийского полуострова, разгромить Набатейское царство и взять под контроль начало сухопутного участка южного — морского — торгового пути, ведущего из Рима на восток в Китай.²⁸

Да, именно так, воскликнул Траян, и ударил кулаком по столу! Меня ждет Индия! Зачем отдавать в руки посредников огромные суммы в золоте. После чего с горечью продолжил — ты, Адриан, о многом судишь поверхностно. Не понимаешь, что победоносная армия, доказавшая свою силу в Дакии, просто не может сидеть без дела. Слишком много надежд, интересов, расчетов связано с войной, чтобы вот так запросто развести легионы по лагерям и заставить воинов заниматься строительством амфитеатров, цирков, дорог. В этом даже император не волен! По крайней мере, он, Марк Ульпий Траян, не волен. Необходимость, политическая неизбежность требовала сокрушения врага на Востоке.

Ты со своими прожектами, витаешь в облаках! Как ты намерен поступить с тридцатью легионами, приученными побеждать?

Проще простого, пожал плечами Адриан. На то и принцепс, чтобы диктовать свою волю. Проблема заключается в том, чтобы диктовать свою волю в рамках закона.

Ага, согласился император, совсем пустяковая проблема. Так, мелочишка…

Уже наговорившись с Плотиной, выложив все, что накипело на душе — особенно боль и восхищение, которые вызвала у него речь Децебала, Марк дополнил обрушившиеся на него за день невзгоды сообщением, что Лонг настойчиво просится в отставку.

— Говорит, устал, сил больше нет. Хочет заняться хозяйством.

— Вот и хорошо, — обрадовалась Плотина. — Отпусти его, Марк. Он свое отвоевал.

— Пристало ли мне в преддверии войны разбрасываться опытными командирами? Я уверен в нем, как в самом себе.

— У тебя вполне достаточно опытных командиров. Тот же Турбон.

— Турбон из молодых да ранний. К тому же он дружок Адриана. Ты опять хлопочешь за молодежь? Чем Ларций не угодил тебе?

Плотина ответила с откровенным неодобрением.

— Пусть тешится со своей дикаркой. Разгорячился, как мальчишка. Года не прошло, как умерла Волусия, а он уже забыл о ней.

— Не хитри. Скажи правду.

Плотина поджала губы, потом после короткого молчания призналась.

— Адриан без ума от этой дакийки. Надо развести их. Адриан пусть воюет, Ларций сидит дома.

— Это другое дело, — удовлетворенно выговорил Траян. — А то «воля принцепса», «в рамках закона». Хорошо, я отпущу Ларция.

Глава 4

Весь 105 и 106 год в Риме с нетерпением ожидали еженедельных вестей с театра военных действий. Гнев и возмущение вызвала попытка Децебала разрушить мост через Данувий, предпринятая весной 105 года. Дождливой ночью конные даки попытались вплавь добраться до моста, влезть по опорам наверх, разрушить его, однако враг был замечен, атака отбита. Не меньшее негодование вызвало известие, что в ставке был пойман лазутчик, собиравшийся убить цезаря. Его вовремя обезвредили.

Осенью 105 года римские легионы, сокрушив сопротивление даков, начали осаду вражеской столицы. В следующем году, после почти годовой осады Сармизегетуза была взята штурмом. Очевидцы рассказывали, что даки сражались отчаянно, однако сил у них почти не осталось. Голод, самый страшный враг осажденных, сломил их волю. Скоро по городу разнеслась весть, что вожди даков, чтобы не быть захваченными в плен и избежать позорного по их мнению участия в триумфе, предпочли смерть. В последний день перед штурмом они устроили пир, на котором по кругу обносили братину с ядовитым зельем.

Рим взволновался — что с Децебалом? Рим мечтал увидеть варвара в цепях, бредущего по городу под охраной ликторов. Скоро пронесся слух, что Децебал попытался прорваться на восток в горы Харцига, чтобы там собрать сохранившие боеспособность отряды и возглавить сопротивление. Эта новость вызвала вздох разочарования. Еще через неделю городские ведомости сообщили, что враг римского народа, царь Децебал убит. Свидетели, вернувшиеся с севера, добавили подробности — отряд римской конницы догнал Децебала, в стычке он был ранен и, не желая сдаваться в плен, покончил с собой. Кавалерийский декурион отрубил ему голову. Трофей был доставлен Траяну. Эта новость была подтверждена через полмесяца, когда голова Децебала была брошена на ступени лестницы Гемоний.* (сноска: «Лестница стенаний» — лестница, ведущая на Капитолийский холм, на которую выбрасывали тела и головы казненных преступников)

Весной 107 года Рим, затаив дыхание, ожидал начало грандиозного триумфа, который император обещал устроить в честь победы над самым страшным врагом Рима со времен Ганнибала. Ожидания подогревали сообщения о найденных сокровищах царя. Варвар и на этот раз проявил недюжинную хитрость и сообразительность. Тайник указал один из приближенных Децебала, некто Бицилис, без его помощи сокровища никогда бы отыскали. Вообразите, Децебал приказал отвести в сторону русло горной реки, на дне руками пленных римлян была выкопана огромная яма, в которой он и спрятал свою казну, после чего воду пустили по старому руслу, а всех пленных поубивали.

Подсчет попавших в руки сокровищ ошеломил даже всякое видавших римских квесторов. Золота было взято более полутора миллионов фунтов, серебра вдвое больше. Пленных около сотни тысяч. Триумф был справлен блестящий. По прибытии в Рим император приказал распределить среди граждан денежные суммы, а также выдать оливковое масло, вино и хлеб. Каждому жителю досталось по 500 денариев, причем эта сумма выделялась трижды, пока справлялись игры. Празднества продолжались два с половиной года, в них участвовало более 10 тысяч пар гладиаторов. Понятно, что подавляющее большинство выведенных на арену бойцов составляли пленные даки. На праздновании победы присутствовали представители варварских народов, посланцы чужеземных царей; присутствовало также посольство из Индии, с которым Траян имел доверительный разговор. В ознаменовании великой победы сенат принял решение о сооружении триумфальной колонны. Строительство поручили Аполлодору, как, впрочем, и возведение форума Траяна, который по мысли императора должен был затмить все другие форумы, построенные его предшественниками. Добычи, взятой в Дакии, на это хватало.²⁹

* * *

В первые дни после ухода в отставку Ларций чувствовал себя отвратительно. Летом, осенью, даже зимой пятого года, когда войска шли к Сармизегетузе, осаждали Сармизегетузу, он несколько раз порывался написать императору. Хотел обратиться с просьбой вернуть его в армию, но всякий раз его что‑то удерживало. В душе боролись воспитанное с детства желание отличиться в войне, поучаствовать в разделе добычи, и память об оскорблении, которое мимоходом нанес ему император. За кого же Ульпий Траян держит его, если счел возможным с такой легкостью приказать подчиненному забыть о чести? Правомочен ли даже такой император как божественный Марк с пренебрежением относиться к слову, которое дал его офицер пусть даже и варварскому царю? Ощущение прилипшей к рукам грязи донимало Ларция всякий раз, когда он испытывал неодолимую охоту к перемене мирного житья — бытья на военные невзгоды. В такие дни Ларций не мог места себе найти. В голове не укладывалось, почему древний полководец Марк Аттилий Регул счел постыдным нарушить данное карфагенянам слово, в чем его поддержали сенат и римский народ, а ему, Ларцию Корнелию Лонгу, волей императора отказано в честном поступке? Что за новомодные веяния поселились в Риме? С какой стати даже такой великий человек, как Траян, возомнил о себе более, чем об обыкновенном смертном?

Перед тем, как попроситься в отставку Ларций посоветовался с Эвтермом. Спросил — в силах ли пусть даже и божественный, но рожденный смертным цезарь, освободить его, исконного римлянина, от клятвы? Нет, ответил Эвтерм, не в силах. Вот и я так думаю, признался Ларций. К тому же устал. Надоело попусту махать мечом, тридцать пять лет уже машу, а толку? Молокосос Адриан уже преторские повязки получил, а я так и хожу в префектах.

Эвтерм одобрил решение хозяина. Объяснил, что чистая совесть — лучшая награда в старости. Тит поддержал Эвтерма. Раб не врет, сказал отец. Много ли нам, Лонгам, надо? Имущества хватает, в сенаторы не рвемся. Я горжусь тобой, сынок.

Лупа, время от времени посещавший Лонгов, отнесся к решению прежнего хозяина с вполне варварской практичностью.

— Верно мыслишь, Ларций, ты свое отмахал. Прояви выдержку. Разве это последняя война Траяна? Уверен, тебя скоро позовут.

Ларций усмехнулся. Слова «малого» приободрили его. Он поинтересовался.

— Что слышно о Сацердате?

— Соглядатай, посланный Порфирием, потерял его в Азии. В любом случае в Риме его нет.

— Откуда ты можешь знать?

— Знаю, — многозначительно ответил Лупа.

Ларций и Эвтерм переглянулись.

За несколько лет Лупа вполне освоился в Риме. Искусно наложенный на лоб пластырь почти скрывал нанесенное клеймо. Крылья носа были искусно подправлены опытным хирургом, нехватку уха прикрывал парик, так что Лупа обрел привлекательные черты. Держался величаво, одевался богато, многочисленные перстни с драгоценными камнями украшали пальцы — на одном из них была вырезана собственная печать, которую бывший раб, а теперь вольноотпущенник, невозмутимо прикладывал к документам.

Эти перстни, величина камней, вконец сразили Зию, мечтавшую взглянуть на Лупу. В первый же состоявшийся при ней визит земляка, в нарушение всяких приличий, рабыня сама напросилась на знакомство. Встала столбом при входе в таблиний, где беседовали Ларций, Эвтерм и Лупа. Так и торчала, пока хозяин не обратил на нее внимание.

— Что тебе? — спросил Ларций.

Мужчины повернулись в ее сторону. Ларций пояснил.

— Это Зия. Я привез ее из Дакии.

Лупа с любопытством глянул на рабыню, спросил по — дакски.

— Ты из какого рода?

— Мы из Сурдуков, — смешалась Зия и убежала.

Мужчины засмеялись.

С того дня всякий раз, когда Лупа заглядывал к Лонгам, она обязательно пробегала мимо гостя. Если удавалось, держалась поблизости, жадно прислушивалась к новостям, которые доставлял земляк.

Лупа много знал.

За это время он успел коротко сойтись с Адрианом и некоторыми сверстниками, входившими в его кружок. Это было мудрое решение, в Риме все чаще поговаривали, что Ульпий Траян, до сих пор пророчивший в наследники Нератия Приска, неожиданно сменил решение и конфиденциальным образом решил выяснить у влиятельных сенаторов, как они отнесутся к списку предполагаемых наследников, если он представит его в сенат. Пусть отцы выберут по уму и по сердцу того, кто сможет укрепить государство.

Идея, по мнению Ларция, бредовая.

При той полноте власти, какой обладал цезарь, ему не требовалось ничье одобрение. Однако эта идея обретала смысл в том случае, когда необходимо продвинуть вперед темную лошадку. В списке был представлен десяток кандидатур, даже такие, кто был заведомо неприемлем Траяну, например Кальпурний Красс или Лаберий Максим, который на глазах наполнялся спесью и угрюмым настроением. Примечательно, что, по сведениям Лупы, в списке фигурировало и имя Адриана. Вот тут и почешешь голову — что случится, если, не дайте боги, этот молокосос встанет у руля государства? Те же страхи и сомнения испытывало и большинство сенаторов, ведь Публий Элий Адриан обладал незаурядными способностями наживать себе врагов.

Так что к сказанному бывшим рабом «знаю» следовало отнестись очень серьезно.

Лонг некоторое время пристально вглядывался в лицо молодого человека.

— Я смотрю, ты полностью освоился в Риме? — усмехнулся Лонг. — Посещаешь Колизей, любуешься на гладиаторов. А ведь они твои соплеменники. Не скорбишь?

— Нет, префект, — спокойно ответил молодой человек. — Не забывай, я по матери римлянин. Протестовать против воли богов глупо. Тем, кому следует, я помог.

— Кому же?

— Сестрам. Правда, отыскал только одну. Поселил ее в Анконе. Помог сослуживцам по Децебаловой сотне, выкупил их у ланисты. Теперь все они охраняют покой Регула. Хорошо, между прочим, охраняют. Я выбрал тех, кто ни слова по — латински не понимает, так что их ни подкупить, ни обмануть не удастся. Даже Сацердате. Тебе тоже советую обзавестись охраной из даков. Они верные люди.

* * *

Лупа как в воду смотрел. В конце 107 года префекта Лонга вызвали во дворец, где император предложил ему принять участие в усмирении сарматов — языгов, которые, так и не получив обещанные им Римом земли, взбунтовались и, переправившись на правый берег Данувия, совершили набег на римские поселения.

— Я назначил Адриана, — он указал на присутствовавшего при разговоре племянника, — наместником Нижней Паннонии. Он попросил тебя в заместители. Тебе уже приходилось иметь дело с варварами. Помнится, ты усмирил их одним видом своей железной лапы. Что скажешь, Ларций?

Предложение, мало сказать, неожиданное, но и приятное, однако во время разговора с цезарем, который вел себя с Ларцием как со старым приятелем, префект не мог избавиться от ощущения, что в этой просьбе таится какой‑то скрытый подвох. Исходить он мог только со стороны Адриана. Император вряд ли начал бы хитрить.

Ларций попросил время подумать. Траян согласился, после чего Адриан, допрыгнувший до чина наместника провинции, удалился.

Когда они остались одни, заметно постаревший, поскучневший император признался Ларцию, что гражданские дела — строительство форума, новых терм и рынка, которые должны были украсить город, имеют тот недостаток, что их невозможно закончить. В них увязаешь и порой буквально тонешь в различных согласованиях, раздорах, слухах, сплетнях.

— Мелочевка заедает. Вот, например, Плиний! Ведь не дурак, а спрашивает совета, можно ли привлечь солдат к охране заключенных в городской тюрьме или следует ограничиться исключительно городскими рабами? Сам же утверждает, что городские рабы — стража не очень верная, солдаты будут понадежнее, но опасается, как бы это не стало причиной небрежности, ведь каждая сторона будет уверена, что можно свалить общую вину на другую.

Император вздохнул, потом, как бы ожидая сочувствия, обратился к Ларцию.

— Неужели непонятно, что незачем превращать солдат в тюремных стражей? Незыблемо должно быть правило: как можно меньше людей выводить из военного строя.

Лонг позволил себе промолчать. Его ли дело разбираться с охраной заключенных в далекой Вифинии? Траян, как бы принимая правила игры, разрешил собеседнику проявить строптивость. Даже вслух не стал упрекать префекта. Сказал так.

— То ли дело война. Дело ясное, имеющее точные даты начала и окончания.

После паузы признался.

— Аполлодор не дает покоя. Требует, чтобы я лично описал все, что происходило на дакийской войне. По этим записям будут выполнены барельефы, которые кольцом покроют поверхность моей колонны. Их будет не менее полутора сотен. Иначе, жалуется грек, ему не совладать с моими полководцами. Каждый требует, чтобы его подвигам было уделено центральное место. Лаберий даже пригрозил архитектору расправой, если тот изобразит его меньшее число раз, чем тот требует. Знаешь, сколько барельефов требует Лаберий? Столько же, сколько будет сцен с участием императора!

— Цезарь, я не участвовал в последней кампании.

— Это и хорошо. Последняя война, Ларций, это было избиение слабых. Самое интересное, как мы начинали. В этом вопросе я следую за Юлием Цезарем, описавшим покорение Галлии. Тебе я доверяю, ты не станешь вписывать свое имя на каждой странице. Честь не позволит.

О Юлии Цезаре император мог бы не упоминать. Уже на первых страницах, где Траян давал описание ужасного состояния, в котором находилась армия после смерти Нервы, о вычеркивание из списков и забвении имени Двадцать первого Стремительного легиона, Ларций обнаружил, что свою задачу Траян видел не столько в описании батальных сцен и изложении планов войны, сколько в передаче опыта создания победоносной и легендарной армии — точнее, в улучшение нравов самой организованной и полнокровной государственной силы.

Первым пунктом стояло: «Ежедневно проявляй заботу о своем войске, и тебе не понадобится философия, чтобы с уверенностью в победе вступать в бой».

Далее — «командир обязан знать все о своих подчиненных».

«Основа военной службы — понятие чести. Любой, даже самый тяжкий проступок, может быть прощен, если не задета честь, если провинившийся не поступился честью; и за любой, даже самый малозначащий поступок должно последовать суровое наказание, если виновный повел себя бесчестно. Под суровостью наказания следует понимать изгнание из армии. Когда это наказание всем покажется суровым, тогда можно сказать — армия здорова и готова к бою».

«Обучая войска, руководствуйся принципом — делай, как я».

«Полезно регулярно перемещать командиров с должности на должность, как с низших на высшие, так и с высших на низшие. Не следует бояться назначения легата в трибуны, как, впрочем, и трибуна в легаты. Разумный полководец не должен бояться упреков и обид со стороны подчиненных».

«Хочешь добиться выполнения приказа, люби свое дело».

«Научись давать воинам отдохнуть».

«Лучший отдых — перемена занятий».

«Приказы подразделяются на выполнимые (выполняемые охотно), невыполнимые (выполняемые неохотно) и безразличные. К выполнимым отнесем те распоряжения, которые в чем‑то совпадают с внутренними потребностями или желаниями подчиненных, а также те, которые в чем‑то повышают их статус. Невыполнимые — это те, которые идут вразрез с желаниями подчиненных (не важно по какой причине — по зловредности натуры или недопонимания важности задания). Безразличные — это те, которые не касаются внутреннего душевного строя или являют собой волеизъявление какой‑то высшей неподвластной непосредственному начальнику силы и спорить с которыми бессмысленно. Например, ежедневная поверка личного состава. Искусство командира заключается в умении обеспечить безусловное выполнение безразличных приказов. Добиться этого с надлежащим рвением и есть его главная задача. Плохой начальник старается перевести невыполнимые приказы в разряд безразличных, тем самым как бы самоустраняясь от контроля за их исполнением. Хорош тот, который стараясь настоять на выполнении приказа, либо сам показывает пример, либо сумеет доказать его важность и необходимость для исполнения долга. Если это не действует, следует применить разумную силу».* (сноска: Написанная Траяном книга «Дакийские войны» до нас не дошла)

Так, зачитываясь в дороге описанием Дакийских войн, префект конницы Ларций Корнелий Лонг отправился в Паннонию Отказаться от подобного предложения было бы сущим безумием.

Между тем в начале 107 года в столице начались работы по возведению форума Траяна,³⁰ который должен был закрепить в камне величие и непоколебимую мощь мировой державы и раз и навсегда поставить точку в споре за власть над всей ойкуменой. Прицел был дальний. Развернувшееся по всей империи строительство должно было прикрыть подготовку к войне на Востоке, но, прежде всего, доказать азиатам, что сопротивляться Риму бессмысленно. Императорские легаты все это время пытались убедить парфянского царя Хосроя в неизбежности сурового возмездия в случае отказа принять условия Рима. Хосрой вел себя уклончиво, он соглашался признать формальный протекторат Рима над Арменией и в то же время требовал свободу рук в Месопотамии.

Установку колонны, вершину которой увенчала фигура императора с глобусом в руках,* (сноска: Именно так!) Лонгу довелось видеть собственными глазами. Это случилось после того, как префект вернулся в Рим из командировки в Паннонию. Вернулся опустошенный, тоскующий по Зие — племянник императора угрозами принудил помощника поступиться рабыней, а Зия со своей стороны настояла на том, чтобы Лонг продал ее Адриану. Интрига была настолько неожиданная, настолько хитроумно закручена, что ошеломленный Ларций, преклонивший колено перед одолевшей его Судьбой, согласился сразу, без гнева и обиды расстаться с полюбившейся ему женщиной. Видно, укатали префекта крутые горки. То‑то удивился Лонг, когда спустя год Зия, отпущенная Адрианом на волю, поскреблась к нему в дверь и попросила приют.

Но это уже другая история, как, впрочем, и выбор наследника, который очень непросто дался Траяну, за два года разгромившему Парфию и лишенного победы и надежд на достижение Индии восстанием в Палестине, на Кипре и Северной Африке. Это событие, как, впрочем, и жестокое убийство Порфирия и Павлина, более связаны с царствованием Публия Элия Адриана, когда Рим достиг наивысшего могущества и, добавим от себя, чья деятельность заложила основы нашей сегодняшней жизни или, точнее, нашей поражающей воображение и безусловно бредовой цивилизации.

О трудах Адриана будет рассказано в следующем романе.

До встречи, читатель.

Приложение