– Баба вон мужика не отпускала ни в какую, на подмогу пришлось ехать.
– У-у, – говорю. – Дело обычное. Тогда всё ясно.
– Кому ясно, – говорит Виктор, – а кому и пасмурно… Продай корову да купи бабе обнову.
Включает Виктор магнитолу. Поёт Кадышева – от сердца, – поёт про то, как напилася она пьяной, не дойдёт она до дому – мы её понимаем, живо ей сочувствуем, – после поёт она и про другое. Слушаем. Проникаемся.
Моя душа машину обгоняет. Жаль вот, что время-то не подторопишь – я бы уже стоял сейчас на берегу со спиннингом, рыбачил бы.
Миновали деревеньку, но уже бывшую, Черкассы, черкесскими казаками на берегу Кеми в семнадцатом столетии основаннную. Теперь пустырь тут, днём кое-где только вереи от ворот увидеть ещё можно – торчат среди бурьяна прямо – для жисти ставились, навечно – не так легко их покосить; такие толстые – руками не обхватишь. Девушки в Черкассах были рослые, статные, с густыми, чёрными бровями – это я помню, – в одну из них, Шуру Черкашину, даже влюблён был горько в одно время; училась она у нас, в Сретенской средней школе, на класс меня старше. И пострадал же я тогда – от безвзаимности. Встретил её недавно в Елисейске – красивая; поговорили с ней – несуетливая. Рядом с такой и постоять – радостно – как в церкви.
– Жалко, нет уже Черкассов, – говорит Виктор, пялясь слепо в темноту оконца бокового. И в который раз уже, слышу, жалеет. Как проезжаем, так и вспоминает. – Веселее с нею было.
Может, и он, Виктор, тайно был влюблён в какую-нибудь из черкасских девушек? Может, и в Шуру же Черкашину? Не знаю. Его дела амурные – потёмки; не афишировал, тихушник.
– Да-а, хорошая была деревня, – и Николай вздыхает по Черкассам. – У реки и на сухом, высоком месте… Умели место люди выбирать.
Кемь внизу, под яром, в темноте – сейчас её не видно.
– Да-а, – говорит Виктор, – управились с деревней коммуняки – как Мамай прошёл – поразорили.
– Ну и эти… демократы – как шакалы, – заключает Николай.
– Ну а эти уж и вовсе, – соглашается с ним Виктор. – Восстанавливать не станут.
Проехали ещё три километра. Проскочили по мосту через Тыю – флуоресцентно мимо нас промчались с двух сторон его перила. Достигли сворота – но не тут же, а минут через десять, – вырулили с тракта на просёлок.
Останавливает машину Виктор, мотор глушит. Тихо становится. В ушах шумит лишь – словно после взрыва.
– Гул… Как в космосе, – говорит Николай.
– Ага, – говорит Виктор. – А ты там был?
– Пока не доводилось, – говорит Николай.
– Ну а хотелось бы?
– Конечно.
– Какой ты, парень, любопытный, сладу на тебя никакого… Плохо будешь себя вести, отправим с Тахи, – говорит Виктор. – Правда, Иван?
– Не знаю, – говорит Иван.
– А кто тебе дрова станет на ночь заготавливать? – спрашивает Николай.
– Иван вон… Сами натаскаем, – отвечает Виктор. – Нас этим не испугаешь… Обойдёмся.
Иван тут встрял без разрешения:
– А мы и так ведь в космосе… Земля же в космосе вращается.
Мы промолчали.
Молчим и после. Слушаем. В машине полумрак, за окнами черно.
Включил Виктор в салоне лампочку и говорит:
– Стресс с Николая надо снять, однако.
– Не было у меня никакого стресса. Поехали, – говорит Николай.
– У тебя не было, так у меня из-за тебя был, – говорит Виктор. И говорит: – Бабу твою уговорить не просто оказалось… Как будто с танком побеседовал… через заряженное дуло… Ноги вон до сих пор ещё трясутся… как у продрогшего телёнка.
– Поехали, – говорит Николай. – Трясутся.
– Да, на педали вон не попадают, расплясались, – говорит Виктор. – Пошто такой-то ты… нетерпеливый? Куда торопишься?.. Как к полюбовнице. Беду догнать всегда успеешь.
– Заводи давай! Поехали!
– Поехали… Сёдня же, в ночь-то, заходить ведь всё равно не станем. Хотя тебе-то чё, ты запросто, конечно… Тебе что ночь, что день, что шло, что ехало… Ночью на мышь тайменя, может, вытащишь и брату нос хоть раз утрёшь. Ступай… Только без нас, пешком, а мы – на пасеку, – говорит Виктор. И, оборачиваясь, говорит: – Иван, достань-ка там… тебе ловчее… в кармане рюкзака… бутылочку… а из другого – кружку… В моём. Ну у тебя и дядька, парень… Суровый, как дратва. Боюсь его я. Только глянет – душа вянет. Девки черкасские когда-то тоже, поди, подрожали… Глянь на такого.
Достал Иван бутылку и кружку, передал их Виктору.
– Николай пить не будет, – говорит Виктор, между колен зажав бутылку и протирая указательным, толстым, как толкушка, пальцем внутри кружку. – Чё-то там чёрное… Эмаль, поди, отбилась.
– Ага! – говорит Николай. – Не буду… Наливай!
– Смотри-ка, – говорит Виктор, с бутылки свинчивая пробку. – Какой несдержанный ты… Как парная медовуха.
Выпили мы самогонки по очереди из одной кружки – Николай, я и Виктор. Иван не пьёт – он выбрал пепси. Отдаёт самогонка немного творогом. Салом с хлебом закусили. Закурил опять Виктор. В открытое окно дверцы дым деликатно выпускает.
– Крепкая, – говорит Николай.
– Ну так. Как солдат, – говорит Виктор. – Томна не гоним.
– Коровой только пахнет, – говорит Николай. И говорит: – Но хорошо. Внутри как сразу затеплело.
– Да, – говорит Виктор. – Как у грешника от пламени пещного.
Постояли ещё немного. Поехали.
– Николай, – говорит Виктор.
– Чего тебе? – отзывается тот с заднего сиденья, судя по интонации, подвоха ожидая.
– Сколько у тебя женщин было?
– Нисколько, – говорит Николай. – Рули давай, а то куда-нибудь заедешь.
– Какой ты строгий, – говорит Виктор. – Поаккуратней мне, однако, надо с ним, Серёга, а то ещё утопит – плыть-то будем.
– Тебе с ним плыть, ты и решай, – говорю. – Я бы поостерёгся.
– Да уж решил… остерегусь, жизнь-то, наверное, дороже. Жизнь не бабочка – другую не поймаешь.
На Лиственничном, среди бескрайней темноты и тишины таёжной, гудит нутром огромный ток, светится, как замок, как дворец ли, трудятся на току люди – зерно, какое подвезли уже, веют и сушат. Повсюду техника разбросана, полуразобранная, нерабочая. Трактора, комбайны, сеялки, автомобили. Там и здесь стоят на тракторных санях болки, цистерны или бочки. Троса валяются, колёса, ступицы. Трава вокруг измазана мазутом, но не сплошь, а пятнами. Собака на обочине. Живая. Лежит на боку. Спиной к дороге. Мордой к нам лениво повернулась – и глаза её по-людоедски как-то загорелись.
– Ух, ты… Переключилась бы на ближний, – говорит про неё Виктор. – Меня-то чуть не ослепила.
– Угу, – говорит Николай. – Как лазером.
– Ага, Лазером Моисеичем, – говорит Виктор.
Сзади оставили мы и бригаду. Скрылись огни её за перелеском. Едем по выпуклому, как тарелка опрокинутая, полю. Клевер на нём. Густой. Полёг и перепутался. Вылетают из него, машиной вспугнутые, птички – крохотные – как моль.
– Много им ещё убирать, – говорит Виктор, имея в виду рожь, овёс и подгоренских колхозников. – До снега не успеют. Явно. А уже сеют-то… с кунчонку козью – малость. Заяц с маху перепрыгнет. Нет, – говорит, – у них ни техники, ни денег. Обнищали, как горькие пьяницы. Бедному вору у них нечем поживиться.
– И не пойдёшь сейчас по миру, – говорит Николай. – Кто где подаст-то?
– Ага, подаст… догонит и поддаст. Отберут ещё последнее… Не государство, так бандиты, – говорит Виктор. – Только и выручки у них теперь, что продавать налево и направо со своих земель, где уцелел ещё какой, лесишко.
– Да, – говорю.
– Весь скоро спустят дядям из далёка, – говорит Виктор. – А тем там чё, у тех взгляд мутный – через доллар на всё смотрят, как девчонки через стёклышко на солнце, нас они тут в упор не различают…
– С травой сливаемся, – говорю.
– Была бы прибыль… Есть, наверное, раз так нещадно сплошь всё валят, – говорит Николай. – А чё им мы?..
– Мы – блохи на собаке… В лесу-то… плакать уже хочется… Ольху пилят, это надо же. Раньше такое и во сне бы страшном не приснилось.
– Да уж.
– Скоро, – говорит Виктор, – если и дальше так пойдёт, а оно на то похоже очень, и за мою куричью слепоту возьмутся. Без мундштуков останусь, ё-ка-лэ-мэ-нэ… Запастись, пожалуй, надо. Нынче за деньги всё – и задницу свою подставят, и чужую расцелуют… Будто бы и детей ни у кого, зараза, нет. Ага. За бусы маму с папой проторгуют.
– Да-а, – говорю. – Ситуация.
– Ещё какая. Ситуация… Раньше по берегам, вплотную к речкам, не валили хоть, – говорит Николай.
– Но, – говорит Виктор. – Было запрещено, маленько всё же соблюдали. Теперь без удержу, как колорадские жуки, везде сгрызают подчистую всё. Теперь дозволено… Пустыня скоро будет.
– Гоби.
– Рос бы лес на небе, добрались бы и туда. На трелёвочнике на небо прямо бы и въехали, а там спросили бы: Эй, Бог, где тут лесишко у Тебя находится, желательно кедрач? – говорит Виктор. И спрашивает: – А чё тут сделаешь? – И отвечает: – Дачё, ничё… Шальное время.
– Сами мы шальные, – говорит Николай. – Перед концом всё…
– Это понятно. Только перед чьим?
Грустно становится. Молчим. В уме отчаянье, как желваки, бессмысленно переминаем.
Едем.
Дорога здесь пошла совсем худая, лесовозами разбитая. Не на «ниве» бы, и не проехать. Машина хорошая. Да и водитель неплохой – со стажем, ловко с баранкой управляется – как с ложкой.
– Николай, – говорит Виктор. – Может, на Лиственничное вернёмся, далеко-то пока не отъехали, да повариху заберём с собой?.. Есть там такая, в твоём вкусе: обширная – как по горам, по ней охотиться с собакой можно…
– Ага, рули давай… Забрал он! Места в лодке ей не хватит, – отвечает ему Николай.
– Какой ты нравственный… мораль блядёшь, однако. По берегу бежать будет, – говорит Виктор. – Тоже мне, выдумал проблему. Сергей по левому, она по правому, по одному-то их пускать нельзя, конечно, – за первым же кривуном снюхаются, а нам с тобой потом чё делать?.. Зубами с голоду скрипеть. Суп-то она варить ему, Серёге, только станет. – И говорит: – Ох, у тебя и брат, Сергей… сердитый.