– Ага. На кой они мне тут сдались, – говорит Василий. – Без них тошно.
– Развеселили бы тебя.
– Да уж куда там… Моё веселье вон, в бидончике.
– Это мы знаем, понимаем.
За окном тьма кромешная – пульсирует, на стёкла окон давит. Собаки изредка залают – то у избы, поблизости, а то далёко – туда, во мрак, совсем сейчас не хочется.
– На медведя, – говорит Василий. – Ходит тут… пришлый… шатается. Тайга горит там, на востоке, все сюда и перекочевали… Муравьедишко, некрупный. Пока не пакостит, и не стреляю… Пусть шарится – собак в форме держит… а то расслабятся и обленятся.
– Может, и не медведь? – предполагает, забавляясь, Виктор.
– Медведь, а кто же? – простодушно реагирует Василий. – По лаю слышно.
– А может, эти, энэло-то? – говорит Виктор и смеётся.
– A-а, – улыбается Василий. – Может, и эти… Наблюдают. Мёдом им тут намазано…
Скоро все затихают. Братья Кармановы начинают вразнобой похрапывать. Тут же вдруг и очнутся, перекинутся словом-другим о пчёлах, о пасеке, о чём ином ли, снова, слышишь, засопят – охотники.
Мне не уснуть – на новом месте у меня не получается, буду лежать – и ни в одном глазу – до самого подъёма, взбудораженный: скорей бы там, на Taxe, оказаться! – я не в ладах ещё со временем. Но:
Отче наш, Иже еси на небесех!..
Скоро в избушке выстыло – уже ветхая да и к зиме совсем ещё не подготовлена – в окнах не вставлены вторые рамы, дверь, хоть и толстая, но не обита пока войлоком. «Стены уже как решето… Столетняя, дак чё там… Проконопатить надо будет как-то, как бы вот только время выбрать, то никак всё», – говорит о избушке Василий. «Ага, всё бросишь и займёшься конопаткой, – говорит ему на это Виктор. – Как же… А медовуху-то кто будет пить?! Если отступишься, прокиснет». Улыбается Василий: в том-то вот и беда, дескать, что некогда, так-то давно уже бы и занялся. Ну, мол, конечно.
Лежат все, как зародыши, свернувшись; кто во что сумел, укутались, как куколки, не шевелятся; ни рук, ни ног, ни головы ни от кого не видно.
Никто не встал ночью, не подбросил дров в буржуйку, все поленились.
Шипит на тумбочке приёмник – не пробивается сквозь шип ни музыки, ни речи – эфир как в рот воды будто набрал – пора такая для эфира: мёртвая.
Предутрие – по времени, по темноте – так ночь ещё глухая.
Слышу я, а приоткрыл глаза, и вижу, Василий поднялся – спал он не разболокаясь, то есть как был вечером в трико и в майке, так в них и лёг, впрочем, и мы не раздевались, – минуя спящих на полу, проследовал к столу, чуть добавил свету в лампе, затопил буржуйку – загудела та, отзывчивая, сразу, заиграла в щели бликами – уютно. Вышел Василий с фонариком на улицу, к собакам. Побранил их там за что-то, слышно. Побыл сколько-то. Вернулся. К столу подсел, плеснул из бидончика в кружку медовухи, выпил, а после закурил. «Беломор» курит. Сидит на лавке нога на ногу, в себя понуро смотрит – в уме забот, пожалуй, неизбывно.
Я и Виктор тоже на ногах уже. Под рукомойником, за печкою, умылись. К столу, к Василию, подсели.
А Николай и Ваня ещё дрыхнут.
– Ты бы, брат, сильно-то не налегал, – говорит Василию Виктор. – Всю всё равно её не выпьешь… Как поведёшь машину-то обратно?
– Да я маленечко…
– Но, знаю я твоё маленечко.
– Кого тут… Капля.
– Две… И к ним ещё четыре фляги.
– Чтобы во рту только поправить… Минтос, – говорит Василий. Улыбается. – А то как в заднице у негра…
– Ну так.
– А чё, да так и поведу, впервые, чё ли… Так даже лучше: больше скорость – меньше ям… А ты-то будешь? – спрашивает у меня Василий, щёлкнув пальцем по бидончику, – глухо откликнулся бидончик: не опростался ещё, значит.
– Нет, – отвечаю. – Я же не с похмелья.
– А чё, с похмелья только пьют?.. Его, похмелье, надо ещё заработать.
– Не заработал ещё, значит.
– Разводи примус, ставь чайник, – велит Василию Виктор.
– А примус-то зачем, – говорит Василий. – На печке чайник… скоро закипит.
– Николай!.. Ваня! – командую я. – Хватит валяться. Поднимайтесь.
– Пусть спят, – говорит Виктор. – Без них поедем. Вернётся брат через часок, разбудит, и Николай ему поможет разобраться с медовухой тут… То в одиночку-то когда он справится… Иван им будет подносить… И мило дело. Так я думаю.
Зашевелились Николай и Иван – просыпаются.
– Поспать не дадут, – ворчит Николай.
– Привыкай, – говорит ему Виктор. – Тебе три ночи там ещё сушиться.
– Вредные.
Чаю попили крепкого. Сидим. Молчим. В окно то и дело поглядываем – там, за окном, ещё густые, как собачья шерсть, потёмки.
Хлопнул ладонями, как выстрелил, по коленям себя Виктор вдруг и говорит:
– Ну, ребята, хватит кунку гладить, пора телегу ладить… Пока доедем.
Встали мы из-за стола. Вышли на улицу.
– Серенькое утро – красненький денёк, – говорит Виктор.
– Чё-то мне оно не нравится, – говорит Николай. – Правда, пока ещё не угадаешь.
– Ты, как колдун, всё и гадаешь, – говорит ему Виктор.
– Да, – говорит Николай. – Гадаю… только на погоду.
– Какой ты… прямо и не знаю. Шаман, ли чё ли, в кочке ноги.
Иван зевает, ёжась и утягивая, как пугливая улитка в свою раковину, голову в чёрной вязаной спортивной шапочке, скрывшей и брови у него, и уши, в поднятый меховой воротник «пилотской» куртки, спрятал и руки он в её карманы – продрог парнишка, непривычный.
Василий в своих выходных, как он их называет, то есть охотничьих, светло-табачных, хэбэшных штанах, с ножом на поясе; в домашних тапочках; в одной фланелевой рубашке клетчатой, тёмно-зелёной; в сдвинутом на затылок выцветшем берете камуфляжном. И улыбается, как дембель. Хоть на портрет его, на дембельский, фотографируй – выразительный. Душман таёжный.
Виктор в вылинявшей, старенькой, потрёпанной энцефалитке. И тесна она ему, великому, и коротка – так, что и пуп не прикрывает даже. Между широким, офицерским, ремнём, который висит у него, как у ковбоя пояс с кобурой, чуть ли не на мошонке, и поясной резинкой энцефалитен пялится на улицу голое брюхо – тугое, словно чересчур надутое, круглое, как пузырь, и волосатое, «как у абрека».
Крутятся возле нас собаки, хвостами помахивают – в азартном ожидании, всё лайки – умные. Ворчит на них Василий – для порядку.
– Приеду, кашу вам сварю, – сообщает он им безразлично. – Пока тут стерегите. – Сказал так собакам и спрашивает у нас после: – А вы ружьё-то брать не будете, ли чё ли?.. Мало ли… Зверь попадётся, может… с мясом бы сидели.
– Да ну его, – говорит Виктор, – с ружьём ещё морочиться… Рыбу бы донести, – смеётся он, – то ещё мясо… Силы не хватит.
– А вон… вручить его Ивану, – настаивает Василий. – Парень здоровый – потаскает.
– Да я бы взял, не отказался, – вдруг оживившись, говорит Иван. При этом чуть не весь из куртки вылез, даже в потёмках заблестев глазами из-под шапки.
Сходил Василий в избушку, вынес оттуда ружьё – шестнадцатый, двухстволку тульскую – и полный патронташ, подал их Ивану. Тот рад-радёшенек – патронташем перепоясался, ружьё вверх стволом повесил на плечо, Тургеневым перед нами прошёлся, смачно поскрипывая прихваченной заморозком травой, и говорит:
– Нормально.
– Э, мужики, вам же ещё и мою лодку?.. – спрашивает Василий.
– Лодку, конечно… Тоже вон Ивану, – говорю. – Ему в ней плыть, ему с ней и идти… Пусть тренируется.
Принёс из бани Василий резиновую лодку, упакованную в вещмешок, с торчащими из него дюралевыми вёслами, запихал её сразу в багажник «нивы» – кое-как туда и втиснулась.
Размещаемся и мы все в машине. Завёл Виктор мотор. Прогревает. Он и Василий курят.
– Как паровозы, – говорит им Николай. – Дышать вон нечем.
– Не ругайся, – говорит ему Виктор.
– Когда встречать вас, рыбаки? – спрашивает Василий, всё почему-то больше веселеющий.
– Вечером на четвёртый день. Сегодня пятница… так… значит, в понедельник, – отвечает ему Виктор. – Как прошлый раз-то, не проспи, а то налижешься опять тут…
– Да постараюсь, – говорит Василий, улыбаясь.
– Чувствует моё сердце, постараешься, – говорит Виктор. – Снова пешком плестись придётся… Раз уж устроил нам по-свойски.
– Кто старое помянет, тому глаз вон. Тогда так получилось… гости одолели. Не беспокойся, – говорит Василий. – Я запишу… А тут и – добежите – недалёко.
– Но, – говорит Виктор, – по карте носом миллиметр… А по земле потопаешь ногами.
Поехали – колеи здесь глубокие, на своём «Трумене», сто пятьдесят седьмом, Василий их нарезал, вода и летом жарким в колеях не просыхает – медленно, обочиной, стараясь не сползти и не подсесть на грунт мостами. Блестит на траве иней. Деревья в опоке – искрятся. В свете фар бело всё – как от снега.
Василий открывает на ходу дверцу, кричит, высунувшись и обернувшись, на собак, чтобы те оставались тут, на пасеке, а не бежали за машиной.
– Шить! – приказывает им Василий.
Послушались его собаки, смотрят нам вслед, но не бегут, остановились.
– Не выпади, – говорит Василию Виктор.
– Да чё я выпаду-то? – говорит Василий, закрывая дверку. – Не выпаду.
– Кто тебя знает?.. В борике надо будет, не забыть бы, тормознуться, – говорит Виктор.
– Зачем? – спрашивает Василий.
– А как зачем!.. А удилище-то для Николая…
Мы смеёмся. У меня спиннинг, у Виктора и у Ивана удилища пластиковые, телескопические. Николай не признаёт такие – для него такое «хрупкое», только ершей тягать, мол, на такое, путняя рыба враз его сломает, дескать. Вырубает он себе обычно сосновое, сырое – день, не рыбачить уж, а просто потаскать такое – и без рук остаться.
– A-а, это надо, – говорит Василий. – Прошлогоднее-то пересохло, легковато, однако, будет.
Проехали мы полями, засеянными овсом и изрезанными вдоль и поперёк по ниве медвежьими тропами – любят медведи полакомиться овсом молочным – можно их скараулить тут и завалить, пока овёс ещё не сжали. Спустились в длинный, больше чем километровый, косогор, год назад ещё покрытый густо вековелыми лиственницами, а нынче пнями лишь утыканный, – в долину Тыи. Миновали, слава Богу, проскочили мочажину топкую. Вкатились в борик, Щетининский называется, в сороковых годах ещё, послевоенных, вырубленный, мало-помалу только-только отрастающий. Тогда ещё пилили бережнее – брёвна к речкам для сплава на конях возили, сучья в кучи собирали и сжигали – легче лесу и восстановиться. Это сейчас – как вороги на оккупированной территории – на деляну после них не сунешься, а если попадёшь туда случайно, так и без ног останешься, пожалуй.