– Нет уж, не надо, пощади… оно ж шевелится… живое…
Посидели, отдохнули. Пошли дальше.
И в гарь стараемся не выйти, и к Taxe опасаемся приблизиться – ещё по старицам там гибнуть.
Так и идём ровным и чистым ельником.
Тумана нет уже, поднялся, сделал-таки выбор. В лесу прояснило, видать теперь далёко. Небо радует сквозь ельник – по краям оно густое, синее, а ближе к солнцу жиже – голубое. Мало-помалу, но теплеет – руки стали согреваться. Иней на солнце сразу в капли радужные обращается, и те пылают многоцветно. Светлые облака пятнают ярко мироколицу – наскоро, как попало, бывший туман в них смяло ветром верховым, – несёт их встречь нам; рыхлые, сонные, ещё как будто не одумались.
Движемся мы, не так быстро, может, как бы мне хотелось, движется и время: пора пришла и третьему привалу. Выбрались мы на ялань, где солнышка больше. От ноши освободились. Пар от нас, как от бежавших долго лошадей, исходит. На вывороченной с корнями когда-то бураном или ураганом старой толстой берёзе расположились, отдохнули; я, как школьник, непоседливо; шагать мне легче, чем сидеть, хоть на ходу и плечи рюкзаком и каном натянуло уже крепко – ноют; отдыхать я не умею. Поворчал на меня за суетливость мою Виктор и говорит, кряхтя, с берёзы поднимаясь:
– Дурная голова ногам покою не даёт… ещё своим бы только, ладно бы.
А Николай и Ваня – те на меня лишь поглядели, но так, будто один из них, старший, рублём меня одарил, а другой, младший, – полтинником.
Пошли мы дальше.
В мочажину чуть не углубились было – Taxa, значит, где-то рядом; перекат шумит, и тот, остановились, замерли, так слышно – недалёко. Выходить нам к речке ещё рано. Двинулись левее. Идём в этом направлении уже больше часа. Гарь впереди – широко просвечивает через ельник – слевили лишнего мы всё же. Не надо в гарь нам. Прямо на запад повернули. Вышли вскоре в верховье ручья. Могли бы и промазать, тогда до Тахи и до вечера бы не дошли мы. Вниз по ручью спускаться стали. Старый охотничий тёсик заметили. Драл кто-то тут же бересту когда-то. Ну, значит, где-то совсем близко. Видим – избушка. Наконец-то. Поставил её, полуизбу-полуземлянку, когда-то промысловик-охотник Маслов – тёсик его, и бересту драл он же, – ездил зимой тут на «Буране». Сам он, Маслов, давно уже умер. А избушка завалилась – и не войдёшь в неё – так скособочилась. В сенцах матрас висит на жердочке. Валяются кругом худые чайники, банки консервные и щелочные батареи. В стену воткнут топор с истлевшим уже, серым, топорищем. У стены стоит канистра из-под керосина – негодная – проржавела. На низкой, провалившейся кровле лежат скрюченные черёмуховые удилища с леской и с обманками, без грузил и без поплавков. Место тут хоть и тёмное, за солнцем, и от ручья сильно тянет сыростью, но для привала краткосрочного достаточно удобное: и сучьев для костра полно, и есть где посидеть, на чурках, вместо стола буржуйка с прогоревшими боками, когда-то выброшенная из избушки. Тут наш табор, наш таган. На подоконнике выдавленного покосившимся срубом оконца красуются бутылки из-под водки – наши – никто их тут так с прошлого захода нашего и не коснулся – разве что бабочки – манили яркие их этикетки. В бутылках дохлые муравьи. И чего они туда набились?
Глянул бегло на бутылки Виктор, пробурчал, снимая кан с себя, а после и рюкзак, и опуская их на землю:
– Всяка слава человеча, яко цвет травный… Осподи, – и добавляет: – Здесь был Вася, – и говорит: – Напил ты сколько, Николай. – И позже чуть, вынув из нагрудного кармана энцефалитен ручные часы на шнурочке и изучив их не спеша и щурясь: – Ну вот, ребяты-акробаты, четыре часа и пятнадцать минут… Бревно, конечно, задержало нас, так-то бы раньше…
– Ага, бревно! – говорит Николай, кивая на меня. – Это вот он, говнюк, перед концом уже тут, упорол так к югу… Давно бы чай уже сидели пили.
– С тобой бы были мы сейчас на Суетке, на ней, поди, и чай сейчас бы пили, а то и вовсе бы на Тые, – отвечаю ему я.
Суетка тоже приток Тын, как и Taxa, тоже левый, только верхний.
– Ага. Это уж точно. Или назад по кругу бы вернулись, – говорит Виктор. – Минут пятнадцать тут, конечно, потеряли.
– Вы ж болотины испугались, я и слевил там, – оправдываюсь.
– Точно никак не можем выйти, крючочек маленький да сделаем, – говорит Виктор. – Ну, всё нормально, слава Богу.
Мы не ругаемся, а шутим. Настроение у нас прекрасное – почти у самой цели. А тут ещё… и выпьем скоро.
Вытряхнул я из одного из котелков на землю кедровые шишки, спустился с ним к ручью и, сполоснув его от налетевшего в него лесного мусора, набрал воды, вернулся после к табору. Николай принёс хворосту и берестину. Виктор развёл костёрчик, повесил над ним котелок с водой и занялся продуктами. Так вот распределены между нами обязанности, сложилось так вот. Иван сидит на чурке, с ружьём на коленях, – совсем уморился. Из карманов его куртки торчат хвосты убитых им рябчиков.
Вода скоро закипела. Заварил Виктор чай. Подстелив, вместо скатерти, большой целлофановый пакет, разложил на буржуйке помидоры, яйца варёные, сало солёное, хлеб, лук репчатый, огурцы, чеснок, домашний сыр и зелень разную.
– Ну, чё стоите?.. Как в гостях. Доставайте свою тару, – предлагает он нам после.
Вынули мы из рюкзаков кружки. Поставили их на буржуйку.
– Прошу к столу… то как не дома, – говорит Виктор. – Плоть утучним свою маленечко, а то ослабла.
Присели мы на чурки вокруг стола.
– Ну, чё… Господи, благослови… надо, наверное, «Для храбрости» немного тяпнуть… то без неё, без храбрости-то, как-то плохо, всё то чего-то, то кого-то и боишься, то беззакония, то зверя, то просто тень от птицы промелькнёт, а у тебя и сердце уже в пятки, – говорит Виктор. И говорит: – А Николай, поди, не будет, и так отважный, как Аника.
– Ага, не буду!.. Буду! – говорит Николай.
– Какой ты всё же неуёмный, – говорит Виктор.
– А ты как думал, – отвечает Николай.
Разлил Виктор по кружкам.
– Ну, – говорит, – вздрогнем. Пусть нам бабай помехи не устраивает.
– Да, – говорит Николай. – Пусть нас пока он сторонится.
– Какой ты дёрзкий.
– Да, такой вот.
Чокнулись мы. Выпили. Закусываем. Аппетитно.
– Холодная, – говорит Николай.
– Не пей, – говорит ему Виктор. – Нам больше достанется.
– Ага!
– А чё куражишься тогда?
Снял Иван шапку, поставил в неё кружку с чаем, так, через шапку, и придерживает кружку – горячая; на нас поглядывает, на кружку дует, отпивает помаленечку – чай ему нравится. Ещё бы.
– Сразу тепло пошло по телу, – говорит Николай и улыбается – хмелеет быстро.
– То ему холодно, а то тепло, – говорит Виктор. Виктору много надо выпить, чтобы запьянеть-то. – Пошло, пошло… однако вроде недостаточно.
– Хватит! – говорит Николай.
– А мы с Сергеем, – говорит Виктор. – Тебе никто не предлагает.
Свинтил Виктор с другой поллитровки «Для храбрости» крышку, налил себе и мне, глядит на Николая.
– Наливай! – говорит Николай.
– Тебе же хватит, – говорит Виктор.
– Наливай, кому сказано! – велит Николай.
– Страшно. Боюсьещё, – говорит Виктор. – Придётся подчиниться. Храбрость во мне пока ещё не поднялась, не подоспела.
Выпили мы и по второй. Теперь чаёвничаем.
Благолепно. Птицы вовсю распелись что-то, расчирикались – перед ненастьем затяжным как будто, вроде не похоже, – воздух колется от шума – так звонко. Глухарь проследовал куда-то – прохлопал крыльями, – Иван и стрельнуть не успел в него – так неожиданно и быстро прогремел тот мимо.
– Старый, – говорит про глухаря Виктор.
– Наверное, – говорит Николай.
– Как фуфайка пролетела, – говорит Иван.
– Похоже, – говорит Виктор. – Чё не стрелял-то?
– Растерялся.
– Ну вот, так и медведя проморгаешь.
Шебуршат в траве непоседливые мыши – трудятся, бурундуки совсем близко, чуть ли не под ноги нам, к нашему табору подскакивают – разузнывают: кто да что и что тут делают?
– Храбрые, – говорит про них Николай.
– Что ты, – говорит Виктор. – Как мы теперь, такие же… Хорошую купил ты, парень, водку.
Дятел гулко стучит по сушине.
– Долбит, – говорит Виктор. И говорит: – А небо синее-то… как собака.
Солнце сквозит через сосняк – ласковое.
– Тебе, Иван, чё бабушка наказывала? – спрашивает Виктор у Ивана.
– Следить за вами, – отвечает тот.
– Следишь?
– Слежу.
– И молодец. Нельзя бабушку ослушаться. Но мы пока не балуемся вроде?
– Да вроде нет.
– Следи, следи, а то накуролесим… Мы-то с отцом твоим, может, и нет, мы смирные, ну а вот дядька твой на всё способен…
– Поговори мне тут!
– Какой ты невоспитанный.
Отобедали мы. Чаю только кружки по три выпили – так разохотились. Покурил Виктор, сладко затягиваясь, чуть ли не до чурки, повыдыхал вверх голубой и густой дым со свистом и протяжно. Посидели с ним, с курильщиком, мы за компанию. Собираться после стали. Не поместились наши новые, пустые-то уже, бутылки с красочными этикетками «Для храбрости» на подоконнике, поставил их Николай прямо на землю под оконцем, отступил шага на два, полюбовался сделанным и говорит затем сбивчиво:
– Ну, теперь до следующего, Бог дозволит если, раза, – как одинокую лесину на ветру, его мотает. – Чтобы сюда ещё когда-нибудь вернуться…
– Штормит, что ли? – спрашивает Виктор.
– Да! – отвечает Николай. – Штормит маленько.
– Да чё-то, вижу, не маленько… Поаккуратней бы топтался, а то кого-нибудь задавишь.
– Не задавлю, не беспокойся.
– И не почувствуешь… в своих бахилах-то…
Собрались. Проверили, что не забыли ли. Ну, дескать, с Богом. С Богом, мол. И тронулись.
Перебрели, поскрипев донной галькой, журчащий и сверкающий ручей. Поднялись на взгорок. И мы идём живее, чем до перекура, и деревья мимо нас теперь проворнее мелькают, а то совсем едва уже передвигались. Только вот сучьев, кочек да колодин под ногами стало больше попадаться, что ли: нет-нет, да и завалится кто-то из нас троих, запнувшись. Иван – тот более устойчив – тот, только с чаю-то, не падает. «Нашёл что-то?» – спрашиваем упавшего. «Нашёл!» – отвечает упавший. «Держи крепче, не вырони», – говорим. И нам весело, и Ивану забавно. И день – ни облака нигде не видно.