– Рыбу глушить у заберегов тогда будем.
И о разном, и сумбурно, и о чём не толковали только, мало что осталось в памяти.
Пока как попало не уснули, поднялись, зыбкие, как молочные щенята, на ногах, убрали костерок, размели во все стороны угли. На его место лапнику набросали. Лежим мы на лапнике – Иван, я и Виктор – тепло в бока из прогретой огнём земли впитываем. Николай большой костёр разводит. Развесил он вокруг нас свои промокшие шмотки – зрелище привычное – нас оно нисколько не смущает.
– Ну, ты, Иван, устроил дяде, – говорит Виктор. Смеётся. Смеюсь и я. Смеётся и Иван – испуг-то у него прошёл уже. Катаемся от смеха.
– Зубоскалы! – говорит, не отрываясь от своего занятия, Николай.
– Не затопчи меня! – говорит ему Виктор.
– А ты тут ноги не раскидывай.
– Ну вот… и как с ним разговаривать.
Спирт у меня в голове, пары его ли, вращается в одну сторону, а лес и костёр – в другую. Но замечаю:
Опять разъяснило. Звёзды просвечивают через пихты – иглисто. Снег валить перестал. Морозно. Сова летает – в свете костра иной раз промелькнёт бесшумно возле нас. Где-то за лесом низкая луна – мягко тайга заголубела.
Слышно:
Далеко завыли волки.
– Давно их не было в наших местах, – говорит Виктор. – Появились.
– Мы тут с Иваном, – говорю, – видели двух возле Ялани… в поле стояли, мышковали.
– Голод, значит, будет, – говорит Виктор. – Примета такая.
– Голод… давно уже начался, – говорит Николай. Появился перед нами он, как привидение, тут же опять пропал из виду.
Самая близкая к нам душа живая человеческая – Василий Карманов, но и до него не меньше двадцати километров. То и дело вспоминается его избушка, навязчиво думается, как в ней тепло сейчас, уютно. На ночь-то там бы оказаться.
Виктор в одной энцефалитке. Дремлет он на боку, оперев голову на согнутую в локте руку, голым животом касаясь снега. Поднялся тут же, сидит, как медведь, шарит вокруг себя руками – мундштук опять посеял. Бормочет – молится Иоанну Воину и Феодору Тирону, чтобы помогли ему найти пропажу. Говорит после:
– Ну, ты, Иван, устроил дяде.
Иван свернулся калачом, дремлет. Не видно ни лица, ни рук его – валяется, как куча тряпок.
– Уходился, – говорит Виктор.
– Ну, – говорю.
Лежишь спиной к костру, живот мёрзнет, повернёшься к огню грудью, спина колеет. Особо не поспишь. Хорошо, что Николай на посту, а заодно следит и за костром – своим любимым делом занимается – вовремя дров в него подбрасывает, и тех тут, слава Богу, предостаточно, хоть и сырые, в основном, но жар большой в костре – всё в нём сгорает.
– Пихты б не вспыхнули, и нас бы не поджарил, помилуй, Господи, аж страшно, – говорит Виктор. Сидит он. Курит. Без мундштука. Потянул носом и говорит: – Палёным пахнет. Горит там чё-то у тебя, пожарник… Эй! Где ты там?! Чума лесная.
– Ничё у меня не горит! – отзывается из-за костра Николай.
– Утром посмотрим, – говорит Виктор. И захрапел уже, на лапник отвалившись, подтаивает голым брюхом снег. Проснулся, мундштук искать взялся.
Я без свитера, кутаюсь в телогрейку – не могу никак согреться.
Утра дождались кое-как – дни за рыбалкой так бы длились.
Портянку Николай свою всё же спалил – палёным-то и пахло.
Не торопимся. Сидим. Опохмелиться только уже нечем вот – канистрочка пустая. Переживаем. Чаем обходимся. Время тянем – от костра удаляться на холод не хочется. Но надо: идти и плыть нам далеко ещё.
– Пошёл я, – говорю. – И вы не празднуйте тут, собирайтесь.
– Давай, давай, – говорит Виктор. – То засиделся. – И говорит: – Какое празднуйте… Живём мы в юдоли плачевной, и несть мира в костех наших. Помилуй мя, Господи, яко немощен есмь, – и улыбается, как под уколом. И говорит: – А чё, на самом деле, спирту не осталось?.. Вот это плохо. То в голове-то жеребец как будто – не стоит, а-скачет… кто бы взнуздал его да вывел, неуёмного… а то ещё кобыл к себе заманит. Помру, как меня к бабе-то доставите? – смеётся.
– Вчера пить меньше надо было, – говорит Николай. – А то налёг уж, как… на пиво.
– Какой ты всё-таки недобрый… Я же старался ради клёва.
– Ага!., а вечером и ночью?
– А это чтобы не замёрзнуть.
– Ну, так сиди тогда, не жалуйся.
– Вот уж где злыдень, так уж злыдень… Иван, – говорит, улыбаясь и одновременно морщась, Виктор, – а повтори-ка абордаж сегодня. Чё-то красиво было, так мне кажется. Дядя твой пересох – ворчит… А пиво, кстати, не люблю. От пива сикашь, парень, криво.
Пошёл я.
Снег на всём. Даже на леске удочек, на паутине. И на воде он тоже – чичером зелёным. Вода из-за него глядится тёмно – помутнела.
Прошёл немного, и весь уже промок – штаны и куртка на мне задубели. Иду, скукоженный. Блесню. Руки у меня – словно флажки сигнальные – маячат красным. Но ни таймень, ни щука не выходят. Жалко.
Небо опять всё сплошь заволокло тучами, беспросветно, но влечёт их, низкие и косматые, уже не с севера, а с запада. То и дело просыпается из них снег. Сырой теперь уже он – рянда – ко всему липнет. На пнях – так шапками сидит боярскими. За развёрнутые голенища сапог с травы мне набирается он – всё и вытряхиваю, выгребаю.
Часто останавливаемся, кипятим чай, греемся и сушимся. Мне хоть и сыро, но я на ходу, а вот товарищам моим неважно в лодке, неуютно – терпят: хуже неволи ведь рыбалка.
Клёв испортился, да вот поправить его нечем.
Ещё не вечер, но и плыть впустую смысла нет.
Находим хорошее место в кедраче. Снега под кедрами нет, только ковёр от палой хвои – бурый.
Мы втроём – я, Иван и Николай – запасаем дрова. Виктор на маленьком пока костерке варит суп из уток. Когда готовит, он серьёзный.
Дров натаскали. Суп сготовился.
На хвое сухой и мягкой устроились. Ужинаем. Суп хлебаем и нахваливаем повара, не забываем и охотника, тот аж сияет – ну ещё бы. Повар на лесть не поддаётся – ему бы выпить, голову, как клёв, поправить – на лице его забота.
Поужинали. Чаю попили.
Делаем из пихточек экран. Разводим большой костёр. Ложимся между костром и экраном. Тепло. Разулись даже – ноги в сапогах резиновых устали.
Не ложится весь вечер и всю долгую ночь только Николай – поддерживает костёр и сушится. Возле костра протаяло – ходит Николай босиком.
– Медведь, – говорит про него Виктор.
– Ну, – соглашаюсь я.
Нынче, слава Богу, обошлось – ничего не спалил и не прожёг ни у себя и ни у нас он. Удивительно и непривычно.
Утром пьём чай – новый не завариваем, подогреваем вчерашний – тот настоялся.
– Как чифирь, – говорит Виктор.
– Да уж, – ворчит Николай. Крепкий он не пьёт, не любит он и горячий – разбавляет для себя в кружке сырой водой.
– Вот это правильно, – смеётся над ним Виктор. – А пронесёт-то, не боишься.
– Молчи.
– Молчу.
Теплеет.
По правому берегу просвечивает через тёмно-зелёные ельник и пихтач жёлто-белая от снега и увядшей травы гарь – высятся там на голых сопках сухостойные лиственницы – чёрные.
Здесь начинается уже тропинка, по которой мы и заходили.
Рыбачим теперь, что называется, проскоком – на одном плёсе недолго задержишься, покидаешь, а два так, мимо, пробежишь – досюда уже и другие рыбаки добираются, тот же Саня Ларин, например, – и нам поэтому тут удить уже скучно: подавай нам только девственное.
Я часто теперь прямлю по тропинке, а то и там, где речку вижу, в петлях её срезаю – силы экономлю.
Перерезает Taxa тут хребёт, и к Тые катится под заметным наклоном. Идут сплошные перекаты. Шумные. Лодки несёт по ним быстро, знай только выруливай, чтобы не перевернуло. Заторов на реке в этом месте мало – все в водополицу разносит.
С тропинки я уже не сворачиваю и, поднявшись и спустившись с перевала, едва-едва лишь успеваю за плывущими.
Выходим к устью раньше назначенного быть тут Василию времени. Его и нет ещё на месте.
– А я вам чё и говорил, – говорит Виктор.
– Ещё не вечер, – говорю. – Ещё рано.
Я перехожу Тыю по бревну. Рыбаки, радостно поглядывая на меня, её переплывают.
– Тебя спасать?
– Не говорите мне под ногу.
Скручиваем лодки. Оставляем рыбу и манатки на берегу и отправляемся пешком на пасеку. Идти пять километров.
Золотое солнце. Небо синее. Земля белым-бела. Мир чуден, прекрасен, но основание ли это для того, думаю, чтобы в нём останавливаться, а не идти дальше… или выше?.. Но я – земля и потому привязан к земной жизни… А дальше-то у Богослова, вспомнил:…но я также и Божественная частица, и потому ношу в сердце желание будущей жизни… Блаженны, вспоминаю, не видевшие и уверовавшие.
Скользко – идти трудно – разговариваем поэтому мало.
– Вот и зима.
– Зима.
– Да ещё стает.
Приходим на пасеку.
Василий, хоть и пьяненький, но про нас не забыл и собирался уже выезжать за нами – так утверждает. Нам он не удивился, но обрадовался.
– Э-э, – говорит.
– Здорово, – говорим мы.
– Как, с медовухой-то уже управился? – спрашивает брата Виктор.
– Да есть ещё… маленечко для вас оставил, – говорит Василий. Улыбается. – Управлюсь скоро.
– Не сомневаюсь, – говорит Виктор.
Виктор и я едем на «ниве» за оставленными на Тые рыбой и манатками.
Возвращаемся.
Выпиваем по кружке медовухи, заедаем варёной лосятиной с горчицей. Пьём после чай с мёдом.
Выходим из избушки.
День блистает – будто только что вот сотворённый.
Садимся в машину.
Уезжаем.
Василий, освещённый ярким солнцем и в окружении помахивающих хвостами мокрых, прибежавших из тайги собак, долго нас провожает взглядом. В руках у него рыжая полиэтиленовая бутылка из-под какого-то сиропа – полупустая, полуполная ли.
– Управится, это уж точно, – говорит Виктор, поглядывая на брата в зеркальце. – Красавец.
Едем. Пока медленно – дорога тут плохая. Поёт в машине Кадышева. Мы молчим.
Грустно.
Солнце слепит глаза, слепит с дороги, на которой слякоть.