Конечно же – чем поживиться. Не секрет.
– Прицеливаются, – дополняет.
Око у них алчное, зоркое. И полно в деревне, во дворах да на завознях, вызывающей упитанности пернатой и иной соблазнительной живности беспечно копошится – велик выбор. Цыплята, те же – любого цапай.
У Чеславлевых вон тоже. Ещё желтые, не распятнались. Как костяные шары по зелёному сукну бильярдного стола в яланском клубе, по мураве за воротами катаются – будто подталкивает кто-то их незримым кием – расторопные.
И кроме Марфы Измайловны есть кому за ними приглядеть, конечно, – парунье. Внушительная – распушилась. И от хищника на их защиту броситься кому найдётся – петуху. Воинственный.
– Вепирь чистый, – говорит про него Захар Иванович. – В башке, заткнутой чопиком, одна картечина да две дробины брякают, и тем там тесно. Лупоглазый.
Ну, мол.
Оно и точно. Умным никак его, индейца краснопёрого, не назовёшь. Не выглядит. Ни спереди, ни с боку. Ни издали, ни изблизи. Никому проходу не даёт. Любого, быстро или медленно ступающего мимо, исподтишка готов стремительно атаковать и больно клюнуть. Кота, собаку, человека. Скотину рогатую не трогает. До той безразличен, словно той и вовсе нет на свете – ни коровы, ни бычка, ни нетели, – пройдут рядом, шпорой в их сторону не дрогнет.
Почему-то.
Станет иной раз под коровой, в дождь, допустим, стоит под ней – как под надвратицей, под деревом ли – не чуткий.
И на свинью не нападёт – та на него внимания не обращает, как на воздух. У той и кожа толстая – не повредишь, в прочном панцире ещё – после купаний грязевых; как с сундуком, бревном ли, воевать с той – бесполезно. Ну, хорошо, ума хватает хоть на это – не безнадёжный.
– И пусь дикует, хрен бы с ём, – говорит Иван Захарович. – Сам не плошай: он – на тебя, а ты яму пинка хорошего успей поддать, чтоб постыл-то. Главно, что долг свой исполнят. Исправно. Не тока землю топчет, но и куриц. Так бы давно уже горшком всё дело кончилось. И как зовут, давно забыли бы.
Дак чё, мол, правда.
Ещё кое-кто, сухо облизываясь и густо, как сварка, искря зенками, неотрывно следит за жёлтыми «шарами», словно большие деньги на одного из них поставил. Дымчатый, косматый кот. По кличке Вехотка. Этот – из-под куста смородины, что в палисаднике, – засадчик. Какой у него интерес, понятно. Не петух бы тут да не парунья, сыграл бы партию, шар-другой загнал бы в лузу – явно.
Сиди, облизывайся, зенками сверкай – не поживишься. Для петуха ты вражина первостепенный.
Паря́т коршуны, не падают. С такой-то выси. Хоть и крыльями не машут – как планёры. Воздух упругий – раскалённый-то, – поэтому.
Упругий-то, конечно, упругий, но если вдуматься и представить… Притяжение всё же. Не отменяли.
Да, чудес на свете много. А в Ялани уж особенно. На каждом шагу. Перед Первой мировой, рассказывают старики – сами, дескать, были очевидцами, – жалезная каска с золотым шишаком и австрийским одноглавым орлом-кокардой с противным свистом над селом средь бела дня мелькала, и та не падала. Скрылась потом, скользнув за горизонт, за ельником, на стороне закатной.
Вскоре и случилось…
Послушать только этих стариков – умора.
– Старый да малый, – говорит Марфа Измайловна, – дважды в жизни человек бывает глупым.
Ну – про малых-то – напрасно.
Глухо доносится от коршунов протяжный и тоскливый крик.
Пить просят – ожаждали.
Так хоть Марфа Измайловна, хоть Иван Захарович, да и любой в Ялани сказать может. И говорят. Привычно.
Вроде и воды внизу в избытке – и в Кеми, и в Бобровке, и в Куртюмке, в старицах, ну и – немного отклонись, на взмах крыла – в Ислени. Хоть запейся. И лужи не высохли ещё после недавнего ливня. А им всё: «пить» да «пить» – пои их кто-то.
– Из рогатки не достанешь, – примерился Рыжий одним зелёным, как у кота Вехотки, глазом, зажмурив другой, наполовину коричневый. – Из ружья по ним пальнуть бы, – мечтает. – Да от тятеньки потом, – как о естественном и неминуемом, – получишь пряников, – говорит Рыжий. – Жаль, зенитки нет, шарахнул бы…
Не шутит.
Хоть и не то что зенитки, пушки какой-нибудь завалящей, пулемёта-миномёта никудышного, но и рогатки нет пока у Рыжего. Была. Ещё позавчера. Один из его старших братьев, Виктор, отобрал у Рыжего и сжёг её тут вот, на летней кухне, в печке. Изрезал Рыжий на рогатку целую, запасную, камуру от велосипеда «ЗИФ», на котором Виктор ездит на работу в МТС, а вечером невест, жаних, по деревне катает. Отодрал старший брат младшего за ухо вдобавок, чтобы было тому неповадно и чтобы окна в яланских домах сохранными, а не выбитыми оставались да воробьёв в Ялани не уменьшилось. Олег участвовал – придерживал камеру, когда Вовка, высунув и закусив язык, ножницами ленты из неё нарезал. И ему, Олегу, от Виктора досталось – получил щелбан по лбу. Ощутимый.
– С самолёта бы их сбить, – говорит Рыжий.
Олег уважительно слушает да головой кивает только согласительно – гость. Да и младше друга на полтора года – значительно.
Субординасия, – Иван Захарович сказал бы. И опять бы слово кстати оказалось. Несмотря на то, что букву «ц» Иван Захарович не выговаривает, от буквы «с» её не различат.
Что та, дескать, что эта – обе, мол, сэ.
Ну что тут делать. Переучивать Ивана Захаровича поздно – ум затвердел.
По столбам, шестам и кольям вокруг рассредоточились молчаливые нынче вороны. Нахохленные. Клювы растопырены. Как прищепки.
От удушья.
Вид у них, у ворон, бестолковый. Да и у сорок – у тех тоже. Те больше прячутся – в листве берёз, черёмух, бузины – осторожные. Как с людьми, так и с погодой.
Пекло.
Не редкость в июле. Выпади снег сейчас, так удивило бы. И то не очень – Сибирь.
Воробьи от солнечных прямых лучей за оконные наличники и под стрехи забились – не чирикают. А то ведь нет от них спокою, вездесушших. Постоянно вокруг Марфы Измайловны стайкой порхают, чуть ей на плечи и на голову не садятся. Та им то хлебушка накрошит, то проса насыплет.
– Жидов привадила, – ворчит Иван Захарович. – Досаждают. Куриц кормить нечем, она расшэдрилась… транжирит. Есь ум у бабы, нет ли?
Вбежал в открытые ворота с улицы кобель. Соболь. Покрутился возле стола, вяло помахал вислым хвостом перед Марфой Измайловной, потыкался под столом в коленки Вовки и Олега, в пустое, помоешное, ведро мельком сунулся и покинул ограду, как в неё вбежал. Что к чему? Под навес не завернул, к Ивану Захаровичу не приблизился, в его сторону не глянул даже. Странно.
– Чумной, – проводив кобеля взглядом, сказал Иван Захарович. – Увечный.
Кратковременный конфликт с петухом у Соболя за воротами случился – слышно. Кто кого там победил – не известно. Оба в живых остались – ясно: Соболь вскоре залаял, может – на ворону; петух прокукарекал.
– Проснулся, – сказал Иван Захарович. – Заполошный.
– По ранишному-то, старик, ишшо четырнадцатое число сёдни, – говорит Марфа Измайловна. – По-старинному.
– Это по-ра-анишному, – говорит Иван Захарович. – Вспомнила. Уже давно по ранишному не живём.
– Дак это так.
– К чему тогда и поминать?
– Я это к слову.
– Она – к слову. Ишшо бы к умному, дак ладно.
– Ну, поперешная пила, – говорит Марфа Измайл овна. – И ни на чём, но поперёк бы. Ты ветру встречь-то тоже дуешь?
– Ага, – говорит Иван Захарович. – Так и есь. Найди такого человека, чтобы смог сказать тебе чё поперёк, чё сделать. Дуешь… Дую. И встречь, и вдогонку. Землю всю исколеси на десять раз туды-обратно, не сышшешь нигде… Мне не встречался, это точно. В Ворожейке жила, поговаривали, в позапрошлом веке, при cape Горохе, схожая старуха… Тебе-то не родня?.. Мне же попалась вот, живи с ей. Как на фронте. Фронт! Сравнил. Там легше было. Там ты хошь знал, за чё страдал. А тут-то… это…
– Растрешшался. Но. Как грухаль на току, – говорит Марфа Измайловна. – Сидел бы уж, зря не болтал, не распускал бы язычишко, а то завянет – жар такой вон.
– Не завянет. За своим следи, а об моём не беспокойся, – говорит Иван Захарович. И говорит: – Умная необнаковенно.
– Кое-кого уж не глупее.
– Потолкуй с ей.
– Не толкуй.
– Ей слово проти, она – десять. Пулемёт-то.
– Дож, наверно, будет… Чё-то мне плохо, – говорит Марфа Измайловна. – Да и парйт. Уж обязательно.
Марфа Измайловна в ограде, на летней кухне, огороженной только от неба, от дождей и солнца лёгкой тесовой крышей, подпёртой по углам четырьмя нетолстыми столбиками, возле сложенной из кирпича и побелённой печки хлопочет. В ситцевом цветастом фартуке, в белом платке, из-под которого выглядывает лист репейный.
От зною.
– Чтобы голову не напекло.
Канешна.
Отец Олега, Николай Павлович Истомин, живущий по соседству, друг Захара Ивановича, отца Рыжего и сына Ивана Захаровича, говорит о Марфе Измайловне: «Бела, высока, красива». Другие в Ялани говорят о ней: «Крупная женщина».
Всё это правда. Ну а добавить если что, так то, что: добрая, – и мало кто не согласится с этим.
Слывёт.
– Ей чё-то, видите ли, плохо… Когда-то было будто хорошо. Извеку. Всё тока стонет. Саму кувалдой не убьёшь. Трактором не свалишь.
Иван Захарович сидит на объёмной, метра два в обхвате, не облупившейся от коры листвяжной чурке, в тенёчке. Ремонтирует сломанные литовки и грабли. Повесит их после на слегу тут же, под навесом, чтобы не размокали от дождей и на солнце не рассыхались. Нынче ещё понадобятся, следующего ли уже сезона ждать будут.
Про Ивана Захаровича Николай Павлович Истомин, как о покойнике, ничего не говорит. А другие в Ялани говорят о нём: «Раньше, по молодости, буйный был, шабутной, теперь маленько успокоился, угомонился».
Дак и пора бы.
Натерпелась, – говорят о Марфе Измайловне, намекая на такого, шабутного, мужа.
Как-то прожили.