Когда отец находился в отъезде, мы с братом, если не получали обязательный «заказ» на работу по дому или по хозяйству, не спрашивая у мамы – она этим «не распоряжалась», у неё было и без того «забот полон рот», – могли взять ружьё или одну из винтовок, а то и ружьё и винтовку, и отправиться спокойно на охоту. ТОЗ-8 брали редко – велика, тяжела, находишься с ней по лесу, наскачешься по колоднику, вверх-вниз по сопкам наползаешься, без рук задень останешься, без поясницы. ТОЗ-16 – как на нас будто рассчитана, словно по нашему заказу изготовлена. Компактная, лёгкая. Игрушка. Пристреляны были и та, и другая.
В Ялани так велось. «Извеку». Теперь, конечно, поменялось. Больше чиновников – меньше свободы. Нынче без охотничьего билета и картечи на грузила не купишь, разве что в рыболовном магазине. А раньше кто у тебя охотничий билет спрашивал? И у кого он был? Ну, кто-то, может, и имел. Не знаю. Но ведь не мы же, не мальчишки. И без билетов как-то обходились. Один билет тогда мы знали – в кино, как старики сказали бы – «на фильму». И там старались без билета прошмыгнуть.
Исполнялось тебе – мальчишке, не девчонке, хотя были и такие девчонки, боевые, «дёрзкие», которые такой чести тоже удостаивались, – десять-двенадцать лет, отец или дед дарил тебе надень рождения старенькое ружьишко 32-го или 24-го калибра, и ты распоряжался им, как хозяин, следил за ним, чистил, смазывал, только разве не облизывал. К ружью и патронташ, конечно, прилагался. Провиант, после того как ты истрачивал запас, надо было каждый раз «выклянчивать» отдельно. Клянчили, куда денешься. Выдавали, если ты беспечно, «неуёмно» за один поход в тайгу всё не расходовал. А приходил в первый же день пустым и имел «наглась» просить пустые патроны поменять на заряженные, могли и отказать – самим, отцам или дедам, дорого доставалось. И «аканомия» – конечно. И не «привадить» к бережливости иначе – только вот так: не «потакать».
Раным-рано, задолго до света, поднявшись и легко позавтракав, собирались мы в условленном месте стайками человек по восемь или десять и шли до восхода ещё солнца, чтобы никто «не увидел и не сглазил», на промысел. Патронов имели ограниченное количество, и палить по ронжам да по дятлам было жалко. Жалко не ронж и не дятлов, а патронов. Два патрона в патронташе, на всякий случай, были с пулями. Так нас к этому и приучали – в тайгу, мол, идёшь, не в клуб на танцы. Добывали рябчиков, чирков или, кому повезёт, подстреливали крякву, косача, полюшку, глухаря или капалуху. Больше меры не убивали – родители бы стали ругаться. На суп-два хватит, и довольно. Голову не терять, не «жадовать» – так нам наказывали. И птицу оставлять в «сохранносте» разумной – важно. «Чтобы кому потом плодиться было» – ясно. «По за глаза-то – ни к чему».
Был в Ялани паренёк – Паша Поротников. Так вот он, когда ему не исполнилось ещё и тринадцати лет, завалил лося. Не скрадом, не загоном, конечно. Собака в нужное время и в удобном углу остановила. Но всё равно, удача, что тут скажешь. Завидовали ему ребята? Может быть. Я нет. Мечтал убить медведя, что мне лось? Убью, но позже. После демобилизации со срочной службы. Когда мне исполнится уже двадцать пять лет. И до сих пор жалею об этом убийстве. Теперь, как далеко бы ни отправился в тайгу, ружья с собой не беру. «Размягчился», – сказала бы мама. Отец бы сказал по-другому.
Согласен с ними, и с отцом и с матерью, но изменить себя теперь уже не хочу. И нет желания возобновить это занятие – охоту. Друзья охотятся – и Бог им в помощь. В тайге сибирской нелегко прожить без промысла – подспорье.
С ружьём за спиной или на плече – не сторожа и не пастуха, речь не о них – в те благословенные времена можно было встретить человека не только в лесу, но и на яланской улице, и в магазине, в колхозной, рыбкооповской или в «мэтээсовской» конторе, где угодно. На новогодней ёлке в клубе или в школе – даже там. Не исключаю. Никто на него, вооружённого, и внимания особого не обратил бы: это куда ты, мол, с ружьём-то? За «паперёсами», за спичками. По делу. Мимо вот шёл, и завернул. Ступай, мол, с Богом. Весь и разговор, если бы разговор такой случился. Ничего необычного не было в этом. Разве что гостю, к нам издалека приехавшему, немного странным показалось бы – заволновался б.
На старый Новый год в ночное небо всё село стреляло чуть не до рассвета – традиция была такая. И никаких несчастных случаев. С детства все сельчане умели с ружьём обращаться. И на кого-то навести ствол ружья – считалось крайним безрассудством. Не только на человека, но и на собаку, на домашнюю скотину. У крепко выпивших, безумных и неуравновешенных ружья отнимали. Бывало, что и навсегда. Жили среди тайги, закон тайга нам диктовала. Строгий. Не станешь соблюдать его, сполна получишь.
Иной раз, в тёмном кинозале, впереди тебя сидит кто-то, и слева или справа от его головы торчит ствол ружья, выделяющийся на фоне экрана. Смотреть кино мешает, но, чтобы хозяин ружья убрал его себе на колени, не просишь; шапку, шляпу или кепку снял, и то ладно – приличия соблюдены.
Возвращается человек из тайги – зимовье своё проверял, корову или телёнка искал, да мало ли, куда он, свободный, и зачем наведывался, – подходит к клубу, а там кино интересное начинается, вдруг потом уже и не увидишь, не привезут в Ялань повторно ленту, – не бежать же домой, чтобы переодеться и оставить дома ружьё. Никто не останавливал его на контроле, сдать ружьё в сейф или киномеханику на временное хранение не требовал. Спросят разве, не заряжено ли? Не дурак – с заряженным-то – по деревне. Верно?
И не было такого, чтобы кто-то в драке убивал кого-то из ружья. Не помню. За сотни лет, может, и было. Не на моей памяти. На кулаках – да. Палка, штакетина ли подвернётся под руку – палкой, штакетиной могли и приложить. А что хотели вы – в горячке. Кирпич – тот тоже попадался под руку. Бывало. И мне вот как-то прилетал, а после «голову сшивали», скобки какие-то там ставили. Живу же.
Сами себя губили из ружья – примеры имелись. Самоубийцы. Но к тем, руки на себя наложившим, и отношение было особое – хоронили их за кладбищенской оградой. Раньше. Теперь хоронят вместе со всеми. Толерантность.
Одно вот, правда, вспомнилось.
Жили у нас Каменец-Подольские. Семья. Жена местная, яланская, из соседней ли какой деревни? – не скажу. Может, и «привезённая». Издалека. Клавдия Ивановна. Нянечкой в яслях трудилась. Муж, Степан Трофимович, из «военнопленных», после лагеря, с 1947 года, работал инженером в МТС. Было у них четверо детей. Сын Юрка учился с братом моим Николаем. Я учился с младшей их дочкой – Юлькой. Средняя была, знаю, но имя её и как она выглядела, почему-то забыл. Самую старшую дочь звали Анной, и была она замужем за неким Рубанэ. Тоже работал в МТС, не помню только, кем, и знать это от меня не требовалось. Был у него мотоцикл ИЖ-49, на котором он вытворял лихие фокусы. Перелетал, например, разогнавшись, через положенное мужиками поперёк дороги бревно на спор, катался на заднем колесе, задрав переднее. Заезжал на высокое, крутое крыльцо магазина или клуба, с подскоком разворачивался и спускался.
Для нас, яланских ребятишек, удаль такая и ловкость в управлении мотоциклом были в радость и в диковину – словно цирк посетили, о котором только слышали, но никогда в нём не бывали. Взрослым казалось это «несусветной» глупостью и хулиганством. Малому – пряник, старому – табак. Не согласуется.
Так вот.
В один из долгих летних дней 1958 года этот самый Рубанэ застрелил в своей ограде жену свою Анну. Рубанэ арестовали и увезли в город. Убегал куда и прятался он, нет ли, я не помню. Помню лишь, как его, спеленатого за спиной наручниками, заталкивали в прибывшую из города машину. В Ялань он уже не вернулся. После говорили, что оказался он американским шпионом. Анна случайно как-то выведала это (вроде стирала его рубаху или гладила пиджак и обнаружила маленький фотоаппарат, то ли в виде коробка спичечного, то ли в виде пуговицы), изначально ли обо всём знала, и, после очередной семейной ссоры, пригрозила мужу, что расскажет всё яланскому участковому. Вот он с ней и разобрался. Так оно было, не так ли, кто теперь сможет разъяснить. Вокруг Ялани, в тайге, тогда строились военные объекты, которые после предательства Пеньковского даже не законсервировали, а совсем забросили, прикрыли. Этим шпионство, как и приезд Рубанэ в Ялань, и объясняли. А Каменец-Подольский, посвящённый в подноготную, прикрывал зятя, а то и помогал ему в его разведывательной деятельности – ещё и так об этом говорили. Но зятя с тестем молва увязала уже после другого события.
Отец Анны, когда бывшим «военнопленным» разрешили вернуться, просто ли посетить родину, в 1964 году поехал на Украину. Там его кто-то опознал как офицера СС, карателя. В Ялани этого человека, как и Рубанэ, никто больше не видел.
А потом, помню, какое-то время спустя, мой отец читал маме вслух заметку из газеты, в которой говорилось об опознанном в Днепропетровской области бывшем изменнике, которого суд приговорил к расстрелу. Много смертных грехов и «жертв было на его совести». Этим опознанным и оказался, что поразило нас немало, бывший инженер яланской МТС «Полярная».
Семья Каменец-Подольских из Ялани перебралась сначала в наш районный город, потом – дальше. Куда, мне не известно. Ничего о них не слышал больше. Кто знает Юльку, кто знаком с ней, передавайте ей привет. От меня и от всех наших с ней одноклассников. Поздравительные открытки к Седьмому ноября и Новому году от неё к оставшимся в Ялани подружкам, ещё года три или четыре после, приходили из Львовской области. Сразу, вместе со всей семьёй, или, замуж выйдя, туда без них уже уехала, не знаю.
И вот, ружьё.
Двустволка. Шестнадцатый калибр.
Как стал помнить себя, с той самой поры помню и эту «Тулку». Висела когда-то она у отца над кроватью, потом лежала под кроватью, стояла за комодом, а затем перебралась в кладовку.
Так уж мне мечталось исполнить из этой двустволки хотя бы один залп, не за большим, уж не дуплетом. Сил никаких сдерживаться не было. Обстоятельства не позволяли.