– Ах! – разразился он снова, когда мы неслись галопом между живыми изгородями. – То поле и холмы за ним, и нависшая над полем грозовая туча – это же настоящий Дэвид Кокс!
О том, что Дэвид Кокс – художник, пейзажист я узнал значительно позже. Тогда же я вежливо объяснил гувернеру:
– Это поле фермера Ларкина. К фермеру Коксу я могу проводить вас завтра, если он ваш друг, но там нет ничего интересного.
В этот момент хмурый Эдвард выразительно взглянул на меня, явно желая сказать: «Что за псих нам попался!»
– Как чудесно жить вот так, в деревне, – продолжал восторженный юноша, – и эти домишки и усадьбы, словно пережитки былого, именно они делают английский пейзаж таким божественным, таким неповторимым!
Неугомонный кузнечик оказался для нас настоящей обузой! Родные поля и фермы, в которых мы знали наизусть каждую травинку, ничем не заслужили подобных эпитетов. Я никогда не думал о них, как о «божественных», «неповторимых» или каких-нибудь еще. Они были… ну, они просто были, и этого нам хватало. В отчаянии я пихнул Эдварда в бок, чтобы заставить его начать какой-нибудь разумный разговор, но он лишь усмехнулся и насупился еще больше.
– Отсюда уже виден наш дом, – заметил я вскоре, – а вон Селина бегает за осликом, или ослик бегает за ней, отсюда понять трудно. Но, в любом случае, это они.
Конечно же, в ответ на мои слова гувернер выпустил полный заряд прилагательных.
– Восхитительно! – откликнулся он. – Так сочно и гармонично! И так блистательно выдержанно!
По лицу Эдварда я понял, что он задумался о выдержке, которую нам придется проявить.
– Романтика все еще живет под этими старыми крышами!
– Если вы о чердаках, – заметил я, – то на них стоит старая мебель, а, бывает, там хранят яблоки. Случается, что под карниз залетают летучие мыши и мечутся внутри, пока мы не выпроваживаем их с помощью метел и других приспособлений. Но больше ничего там интересного нет.
– О, только не говорите мне, что там одни летучие мыши! – воскликнул он. – Неужели там нет привидений? Вы меня глубоко разочаруете, если не расскажете о привидениях!
Я не нашелся, что ответить, чувствуя себя не готовым к подобному разговору. К тому же, мы уже подходили к дому, и свое задание я считал выполненным. Тетя Элиза встретила нас на пороге, и пока взрослые шумно перебрасывались прилагательными, причем делали это одновременно, как у них принято, мы ускользнули на задний двор и поспешили увеличить расстояние между нами и цивилизованным миром, опасаясь, как бы нас не позвали пить чай в гостиную. К тому моменту, как мы вернулись, новый гость поднялся к себе переодеться к ужину, так что до завтрашнего утра мы были избавлены от общения с ним.
А мартовский ветер, между тем, после небольшого вечернего затишья, неуклонно набирал силу, и хотя я уснул в полночь, как обычно, его стенания и завывания все же разбудили меня. В ярком свете луны ветви деревьев зловеще качались и метались за окном; в дымоходах гремело, в замочных скважинах свистело, и по всему дому слышался стон и плач. Сон как рукой сняло. Я сел на постели и огляделся. Эдвард тоже сел.
– Я все ждал, когда же ты проснешься, – сказал он. – Глупо спать в такую погоду. Надо что-нибудь придумать.
– Я в игре, – ответил я. – Давай поиграем, будто мы терпим крушение (стенания старого дома под ударами ветра легко наводили на эту мысль) и можем разбиться у берегов необитаемого острова или спастись на плоту. Что тебе больше нравится? Я бы выбрал остров, потому что на нем может случиться еще много приключений.
Эдвард отверг мою идею.
– Это слишком шумная игра, – уточнил он. – Неинтересно играть в кораблекрушение, если нельзя вволю пошуметь.
Скрипнула дверь, и маленькая фигурка осторожно проскользнула в комнату.
– Я услышала ваши голоса, – сказала Шарлотта. – Нам тоже не спится. Нам страшно… и Селине тоже! Она сейчас придет, только наденет свой новый халат, которым так гордится.
Обхватив руками колени, Эдвард погрузился в глубокое раздумье. Потом появилась Селина. Она пришла босиком и казалась стройной и высокой в своем новом халатике.
– Послушайте! – вдруг воскликнул он. – Теперь, когда мы все собрались, мы можем отправиться на разведку!
– Вечно ты хочешь что-то разведывать, – сказал я, – скажи, что можно найти интересного в этом доме?
– Пирожные! – вдохновенно ответил Эдвард.
– Ура! Давайте! – неожиданно вмешался Гарольд и сел на кровати.
Он давно прислушивался к разговору, но притворялся спящим, чтобы его не заставили делать то, что ему не хочется.
Эдвард был прав: легкомысленные старшие иногда забывали убирать пирожные – заслуженная награда для ночных искателей приключений со стальными нервами.
Эдвард вывалился из постели и натянул старые мешковатые бриджи прямо на голые ноги. Потом он опоясался ремнем и засунул в него с одной стороны большой деревянный пистолет, а с другой – палку, изображавшую меч. Под конец он надел широкополую шляпу, бывшую дядину, с которой мы играли обычно в Гая Фокса или в Карла II в кроне дуба, прячущегося от людей Кромвеля. Эдвард тщательно и добросовестно принаряжался для каждой своей роли, даже если особенно не перед кем было красоваться, нас же с Гарольдом, как истинных елизаветинцев, мало заботили декорации, для нас в пьесе главным было биение ее драматического сердца.
Командир велел нам соблюдать полнейшую тишину, как на кладбище, потому что тетя Элиза, мимо комнаты которой нам предстояло пройти, имела привычку спать с открытой дверью.
– Может, пойти коротким путем, через Голубую комнату? – предложила осмотрительная Селина.
– Ну, конечно! – обрадовался Эдвард. – Я совсем забыл про нее. Ладно. Ты веди нас!
Голубая комната с доисторических времен использовалась как дополнительный путь, и не только потому что было весело пробираться сквозь нее, но еще она позволяла нам беспрепятственно дойти до лестницы и не проходить мимо спальни, где затаился дракон-тетушка. Комнату эту никто не занимал, кроме случайных дядюшек, иногда остававшихся на ночь. Мы бесшумно проникли в нее. Все было погружено во мрак, и только яркий лунный свет отбрасывал на пол светлые полосы, через которые нам и предстояло пройти. Тут ведущая нас дама решила остановиться, ухватившись за возможность полюбоваться на свой новый халатик в лунном свете. Вполне довольная результатом, она перешла от изучения одежды к позированию и грациозно протанцевала несколько па менуэта с воображаемым партнером. Эдвард, главный любитель театральных эффектов, не смог этого вынести, он выхватил меч и, размахивая им, выскочил на сцену. Последовала схватка, в результате которой Селина была медленно и с наслаждением проткнута насквозь, и ее безжизненное тело вынес из комнаты безжалостный кавалер. Мы же всем скопом ринулись за ними следом, прыгая и восторженно жестикулируя – все это в полном молчании, без единого звука.
Когда мы выбрались на темную лестницу, за окном по-прежнему бушевал ветер, но мы не решились нарушить обет молчания и, ухватившись за ночные рубашки друг друга, ведь даже альпинисты перевязываются веревкой в опасных местах, начали спуск с лесницы-ледника, вперед, сквозь мрачный, не менее обледенелый холл, к гостиной, приоткрытая дверь которой манила нас, как манят усталых путников приветливые огни постоялого двора. Оказалось, что расточительные взрослые не потушили звучащее сердце огня, и оно рассыпалось в камине веселыми искрами. На столе осталась полная тарелка пирожных, подбадривающе улыбавшихся нам, вместе с дольками лимона, выжатыми, но вполне годными для рассасывания. Пирожные были честно поделены на равные части, а дольки лимона передавались от одного рта к следующему. Ласковое тепло камина, вокруг которого мы расселись на корточках, подействовало утешительно на наши продрогшие конечности и навело на мысль, что ночное приключение было предпринято нами не зря.
– Смешно, – сказал Эдвард, – я так ненавижу эту комнату днем. В ней всегда надо быть умытым, причесанным и вести глупые светские разговоры. Но сейчас, ночью, в ней очень хорошо. Она выглядит даже как-то по-другому.
– Никогда не мог понять, – сказал я, – зачем люди приходят сюда пить чай. Они могут пить чай с вареньем и другими вкусностями дома, если им так хочется, они ведь не бедняки, и дома можно пить из блюдечка и облизывать пальцы и вести себя так, как хочется, но они приходят сюда издалека, и сидят прямо, ровно поставив ноги, и пьют не больше одной чашки, и говорят каждый раз об одном и том же.
Селина презрительно фыркнула.
– Много ты понимаешь, – сказала она, – В обществе принято посещать друг друга. Так полагается.
– Уф, нашлась светская дама, – вежливо ответил Эдвард. – Ты вряд ли вообще ею когда-нибудь станешь.
– Еще как стану! – отпарировала Селина. – Но тебя в гости не приглашу.
– А я и не приду, даже если попросишь, – прорычал Эдвард.
– Ни за что не получишь приглашения! – отозвалась сестра, она любила, чтобы последнее слово всегда оставалось за ней.
Эта лишенная теплоты беседа наглядно продемонстрировала нам искусство вежливого разговора.
– Мне не нравятся светские люди, – подал голос Гарольд.
Он вальяжно растянулся на диване, что никогда бы не позволил себе в светлое время суток.
– Тут было несколько таких днем, когда вы ушли на станцию. Я нашел дохлую мышь на лужайке и хотел содрать с нее кожу, но не знал, как это сделать, и тут они вышли в сад и стали гладить меня по голове (почему им обязательно нужно меня гладить?) и одна из них попросила сорвать для нее цветок. Что она не могла сорвать его сама? Я сказал: «Хорошо, я сорву вам цветок, если вы подержите мою мышь». Тут она завизжала и бросила мышь, а Огастес (кот) схватил ее и убежал. Наверное, это и правда была его мышь, потому что я видел, как он искал что-то. Я не обиделся на Огастеса. Но почему она, все-таки, выбросила мою мышь?
– С мышами надо поосторожней, – задумчиво сказал Эдвард, – они слишком скользкие. Помните, как мы играли с дохлой мышью: положили ее на пианино, она была Робинзоном Крузо, а пианино – островом, и как-то получилось, что Крузо соскользнул внутрь острова, в сам механизм, и мы не могли достать его оттуда, даже граблями, а потом