Все было кончено, ничего нельзя было поделать, и все же он развернулся и побежал обратно, бешено, наугад, захлебываясь в рыданиях, к которым безжалостный и насмешливый мир оставался равнодушным. У него болел живот, слезились от пыли глаза, и черное отчаяние сжимало сердце. Так он ковылял, с налившимися свинцом ногами и ноющим животом, пока судьба не нанесла ему последний удар: на очередном повороте дороги Гарольд чуть не попал под колеса телеги, в которой, когда она остановилась, можно было легко разглядеть дородную фигуру фермера Ларкина – заклятого врага, в чьих уток он еще сегодня утром швырял камни!
Если бы Гарольд был в своем обычном безоблачном настроении, он в одну секунду скрылся бы за изгородью, чтобы не вызывать у фермера неприятных ассоциаций. Но теперь он мог лишь безутешно рыдать, не особо заботясь о том, какие еще беды на него обрушатся. Фермер, в свою очередь, с изумлением поглядел на унылую фигуру мальчика и крикнул не без дружелюбия:
– Что-то стряслось, мастер Гарольд? Даже не пытаетесь удрать!
И тут Гарольд с необычайным мужеством, порожденным отчаянием, бросился вперед, залез в телегу и рухнул в солому, всхлипывая, что ему нужно назад, назад! Фермер оказался в странном положении, но, он был человек дела, поэтому решительно развернул лошадь и поехал назад. К тому моменту, как они вернулись в город, Гарольд сумел успокоиться и объяснить все в деталях. Когда они подъехали к магазину, в дверях ждала женщина со свертком. Еще минуту назад Гарольд стоял на краю бездны, и вот они уже быстро катят домой, и он крепко прижимает к груди драгоценный подарок.
Фермер предстал в совершенно новом и неожиданном свете. Он ни слова не сказал о сломанных заборах и плетнях, о вытоптанных посевах и загнанных животных. Его словно и вовсе не заботил ущерб, нанесенный нами. Напротив, он внимательно выслушал печальные подробности приключений Гарольда с чайным сервизом и с сочувствием отнесся к спорному взгляду мальчика на таблицу умножения, как будто сам был на той же стадии обучения. Когда они подъезжали к дому, Гарольд, неожиданно для себя, с удивлением осознал, что сидит и спокойно болтает со своим новым другом; и прежде чем вылезти из телеги рядом с удобной щелью в садовой изгороди, он пообещал, что когда Селина будет устраивать праздничное чаепитие, маленькая мисс Ларкин сможет тоже прийти вместе со своими набитыми опилками дамами. И фермер выглядел таким довольным и гордым при этом, как будто получил золотую медаль на сельскохозяйственной выставке. Когда я услышал эту историю в пересказе младшего брата, во мне зародилось подозрение, что где-то глубоко внутри этих Олимпийцев таится что-то хорошее, и что со временем я смогу их понять.
Селина провела день, обыскивая все любимые убежища Гарольда, и в пять часов она, вся в слезах, села пить чай с куклами, которые неблагородно отказывались ждать дольше назначенного часа. Деревянный сервиз выглядел совсем поломанным, а куклы словно превратились в бездушные существа из воска и опилок, лишенные всего человеческого. И тут ворвался Гарольд, весь в пыли, с порванными носками, со следами от слез, все еще заметными на его чумазых щеках, и Селине, наконец, было позволено узнать, что он думал о ней с самого момента своей неразумной вспышки гнева, что его дурное настроение было притворным, и что он не ходил «лягушатить» в одиночку. В этот вечер очень счастливая хозяйка баловала своих стеклянноглазых и прямоногих дам, и позволила им множество gaucherie, другими словами, неуклюжих кукольных повадок, которые в обычные дни сурово осуждались.
А мы с Гарольдом, с глупой мужской самонадеянностью, думали, что именно новый долгожданный чайный сервиз сделал Селину такой счастливой.
Вдоволь уж ты поиграл…Время тебе уходить
Среди многочисленных дурацких идей, которыми были забиты головы Олимпийцев, одна отличалась особой глупостью: они считали, что можно свободно говорить в нашем присутствии на темы, которые напрямую нас касаются, если не упоминать при этом ни имен, ни дат, ни прочих ориентиров. Нам было отказано в способности сообразить, что к чему, и подобно обезьянам, разумно воздерживающимся от речи ради продолжения своего беззаботного животного существования, мы тщательно скрывали наши таланты в области логических умозаключений. Потому нас невозможно было застать врасплох, и потому разочарованные взрослые считали нас апатичными и лишенными божественного дара удивляться.
И вот, просмотр утренней почты и загадочное обсуждение, возникшее сразу же после этого, немедленно сообщили нам, что на дядюшку Томаса возложена некая миссия. Этот самодовольный человек, каждое дело сопровождавший жалобами на переутомление, был, в каком-то смысле, нашим помощником по хозяйственной части. Подобрать нужную ленту, сбегать в магазин, обсудить обед с кухаркой – подобные обязанности добавляли цвета и разнообразия в его праздную лондонскую жизнь и помогали держать себя в форме. Когда вопрос начал обсуждаться с помощью кивков и различных местоимений, многозначительных пауз и французских словечек, мы поняли, что красный флаг, предупреждающий об атаке, уже выброшен и, старательно изображая невнимательность, выщипывали по кусочку из самой сердцевины тайны.
Чтобы убедиться, в правильности собственных выводов, мы все вместе неожиданно обрушились на Марту. Мы не собирались расспрашивать ее о подробностях, это не принесло бы никаких результатов, мы просто сообщили ей, что все вокруг только и говорят, что о школе, что мы все знаем, и что отрицать бесполезно. Марта была доверчивой душой и неумелой обманщицей, выступать, как свидетель защиты она не смогла бы, и мы быстро все из нее вытянули. Мир не стоял на месте, школа была выбрана, необходимые бумаги уже собраны, а жертвой оказался Эдвард.
Эта странная непонятная вещь под названием «школа» всегда маячила перед нами, как нечто неотвратимое, но, честно признаться, мы никогда не задумывались о ней всерьез. Однако, теперь, когда зловещий призрак тянул свои тощие руки к одному из нас, нам пришлось взглянуть ему в лицо, погрузиться в неизведанное море, ради того чтобы узнать, куда влекут нас его волны. К сожалению, мы совершенно не владели информацией и не знали к кому за ней обратиться. Конечно, дядюшка Томас мог бы нас просветить, ведь когда-то, в смутном и неясном прошлом, ему пришлось провести в подобном заведении какое-то время. Но, к нашей большой досаде, природа наделила этого человека странным чувством юмора, что превращало его речь в нечто непонятное и утомительное. А голоса сверстников, с которыми нам удалось коснуться этой темы, звучали не в унисон. Одни обещали проказы, пирушки, полную свободу, одним словом, предвкушение истинных блаженств взрослой жизни. Другие, а таких было, увы, большинство, рассказывали, что школа – это замкнутый своеобразный Аид, щедрый на отметки и тумаки. Когда Эдвард безмятежно разгуливал по дому, выпятив грудь, становилось ясно, что он рассматривает свое будущее с первой точки зрения. Когда же он становился подавленным, неагрессивным и искал общества сестер, я не сомневался, что второй вариант в данный момент превалирует в его сознании. «Если не понравится, можно убежать», – обычно говорил я ему в утешение. Эдвард радостно оживлялся, а Шарлотта разражалась рыданиями, представив, как ее брат голодный и покрытый волдырями проводит зимние морозные ночи в стоге сена.
Конечно, у Эдварда было больше поводов для волнения, но изменения, которые должны были произойти и в моей жизни в связи с его отъездом, не давали мне покоя. До сих пор, я, почти всегда, следовал его инструкции. Даже если изобретал какое-то особое хулиганство, необходимо было получить одобрение Эдварда, как старшего, на котором лежала главная ответственность. Меня немного тревожило это пугало под названием «Ответственность», ведь теперь вся его тяжесть обрушится на мою спину. Хотя, в новом положении были и свои плюсы. Эдвард был повелителем чрезвычайно властным и немного ограниченным, он жаждал неопровержимых фактов и был скуп на игру воображения. Теперь никто не будет меня сдерживать, я смогу претворить план в жизнь, выбрав лучшее художественное решение.
Не нужно будет больше притворяться радикалом. Радикализм никогда не вызывал у меня сочувствия, мне навязали эту роль. Эдвард, однажды, решил украсить нашу маленькую республику Палатой Лордов. Он довольно разумно изложил идею, и все звучало логично и многообещающе, пока не выяснилось, что роль Палаты Лордов будет исполнять только он. Все остальные будут из Палаты Общин. Конечно, у нас оставался шанс получить повышение, и у девочек и у мальчиков, в зависимости от того, насколько усердно мы будем ему служить. Для меня брат оставлял особенно большие надежды на быстрое продвижение вверх по служебной лестнице. Однако, на начальном этапе, только он мог быть первым и единственным лордом. И тогда я топнул ногой и заявил, что все это вздор, и что вообще не считаю Палату Лордов хорошей идеей. «Значит, ты – крайний радикал!» – с глубоким презрением произнес Эдвард. Вывод не выглядел логичным, но что я мог сделать? Я согласился и уверенно заявил, что да, я – крайний радикал. Таким вот монстром я вынужден был притворяться до сих пор, но теперь я смогу, наконец, сбросить маску и честно взглянуть в лицо миру.
И все же, выгодны ли мне все эти перемены? Это правда, что теперь я стану вожаком, старшим, но еще мне придется стать и буфером между Олимпийцами и своей маленькой шайкой. Эдварду это было совсем не трудно: не дрогнув, он, подобно недвижимому атланту, противостоял всем нападкам Олимпийцев. Смогу ли я быть таким же? Нет ли опасности, что ради мира и спокойствия я поддамся искушению и пойду на компромисс, начну играть по их правилам и, провалив задание, превращусь в скучного педанта. Конечно, я не думал обо всем этом именно в таких выражениях. В те счастливые дни передо мной не стояло тяжелой необходимости облекать неясные чувства в механистически несовершенные слова. Но ощущал я именно это: мой характер мог оказаться неподходящим для исполнения подобной роли.