– Почему ты не позвал на помощь? – спросил викарий.
– Я очень испугался, – жалобно ответил мальчик, – и потом, мне бы никто не поверил.
– Да, но зачем ты залез в кусты, маленький хулиган? – поинтересовалась тетя Мария.
Даже она, родной по крови человек, не верила Гарольду!
В эту минуту Эдвард тронул меня за плечо и скользнул в густую зелень лавра. Отойдя на небольшое расстояние в десять ярдов, он тихо свистнул. Я свистнул в ответ. Результат был мгновенным. Тетя Мария с визгом вскочила на ноги. Гарольд испуганно оглянулся и рванул во всю прыть, словно заяц, прямиком к черному ходу. Он ворвался в дом, напугал ужинавших слуг и уткнулся в широкую грудь кухарки, своей главной союзницы. Викарий застыл в нерешительности, но тетя Мария кинулась к нему.
– О, мистер Ходжитс! – рыдала она. – Вы такой смелый! Ради меня, не будьте так безрассудны!
Он и не был. Когда я во второй раз выглянул из кустов, на лужайке уже никого не было.
В доме встревожено засуетились, и Эдвард заметил, что, наверное, нам лучше убежать. Путь отступления был несложным. С низкорослого лавра мы легко перелезли на садовую ограду, которая, в свою очередь, вела на крышу сарая, а с нее нам уже ничего не стоило переползти в окно кладовой. Этот надземный маршрут мы освоили благодаря домашнему коту, во время игры в охоту на выдру. Кот в этой игре, сам того не зная, исполнял заглавную роль, и теперь этот маршрут очень нам пригодился. Мы успели уютно свернуться калачиками в кроватях (из под одеял торчали только острые локти и коленки) когда добрая кухарка внесла в комнату сонно жующего что-то липкое Гарольда. Шум погони затихал вдали.
О бесстрашном поведении викария, напугавшем, как считала тетя Мария, грабителей так, что они убежали, узнали все в округе. Через несколько дней, когда он заглянул к нам на чай и скромно шутил о том, что мужество – главная добродетель, намереваясь при этом взять последний бутерброд с маслом, я не удержался и задумчиво произнес, глядя в пространство:
– Мистер Ходжитс! Вы такой смелый! Ради меня, не будьте так безрассудны!
На мое счастье, старый викарий, был тоже приглашен в тот день, и мне довольно легко удалось выйти сухим из воды.
Сбор урожая
Все вокруг приобретало желтый оттенок, Природа готовилась облачиться в золотой наряд, поля покрывались золотистыми снопами. Именно этого ожидали мы с Эдвардом, притаившись у ворот скотного двора. Гарольд не участвовал в приключении, ибо жестокая боль повергла его на диван. Острое желудочное расстройство, как обычно. За день до описываемых событий, Эдвард, в порыве неожиданного дружелюбия, соизволил вырезать для меня фонарь из репы. В этом искусстве ему не было равных. А Гарольд умудрился поглотить большую часть ароматного содержимого, вылетевшего из-под ножа старшего брата. И вот теперь, он пожинал плоды своего легкомыслия, и аптекарь старался облегчить его муки. Мы же с Эдвардом, зная, что настала пора сбора сена, наслаждались возможностью прокатиться на пустой телеге до поля, с которого собирались снопы, после чего самоотверженно возвращались пешком к ферме и снова неслись, подпрыгивая на ухабах, как на качаемом волнами корабле по бурному морю. Для нас, сорванцов, подобное сравнение казалось естественным, и на пыльной палубе этого подпрыгивающего на кочках корабля мы разыгрывали великолепные сцены: путешествие знаменитого корсара сэра Ричарда Гренвилла на «Возмездии», сражение на Ниле Нельсона и Наполеона в дыму пушечных залпов и, наконец, смерть великого Нельсона.
Телега сбросила поклажу и задребезжала прочь от ворот за новой порцией сена, в то время как мы с криком запрыгивали в нее. Эдвард забрался первым и едва я последовал его примеру, как завязался бой не на жизнь, а на смерть. Я оказался пиратом, а он – капитаном британского фрегата «Терпсихора». Точное число пушек на его борту мне запомнить не удалось. Эдвард всегда выбирал себе лучшую роль, но я честно исполнял свою, когда вдруг обнаружил, что доски, на которых мы бились, кишат уховертками. Я взвизгнул, вырвался из рук брата, и скатился за борт. Эдвард исполнил победоносный танец на палубе удалявшегося галеона, чем ничуть меня не огорчил. Я знал, что он понял, что боюсь я не его, а, жутко боюсь, уховерток, этих кусачих насекомых. Так что я позволил брату «уплыть» прочь, испуская вопли по поводу того, что мне так и не удалось взять его корабль на абордаж, и направился в сторону деревни.
Прогулка эта казалась настоящим приключением: шел я в эту деревню в первый раз, и находилась она довольно далеко от нашего дома. Я чувствовал что-то среднее между любопытством и незащищенностью – ощущения, знакомые любому путешественнику. Любопытство весьма оправдано в любом незнакомом месте, страх же мучил меня из-за сверстников, которые могли встретиться на моем пути, и которым, в силу их неизменной консервативности, наверняка бы не понравилось мое неожиданное вторжение. И все же, окрыленный одиночеством, я брел вперед и размышлял о том, как, наверняка, ловко удавалось путешественнику Мунго Парку прорубать себе путь в непроходимых джунглях Африки… И тут я налетел на кого-то мягкого, но достаточно устойчивого.
Столь неожиданное столкновение с действительностью вынудило поступить меня так, как поступил бы на моем месте любой мальчишка: поспешно прикрыть ладонями уши. Передо мной стоял высокий, пожилой, чисто выбритый человек в черном, довольно поношенном, одеянии, очевидно священник. Я сразу же заметил его отвлеченный взгляд, обращенный, словно, к горнему миру и не способный мгновенно сосредоточиться на чем-то земном, так внезапно напомнившем о себе. Он, извиняясь, склонился передо мной.
– Тысяча извинений, сэр, – произнес он, – я витал в облаках и совершенно вас не заметил. Я надеюсь, вы простите меня.
Любому мальчику на моем месте послышалась бы насмешка в таком учтивом обращении. Я же воспринял это бесконечное уважение к собственной персоне, как естественное отношение человека, способного видеть в каждом соотечественнике джентльмена, ни иудея, ни эллина, ни обрезанного, ни необрезанного. Конечно, я взял вину на себя, признал, что и я витал в облаках. Что было абсолютной правдой.
– Видимо, – любезно ответил незнакомец, – между нами есть что-то общее. Я – старик, склонный к мечтам, перед вами же, юноша, проходят видения. Ваш удел счастливее. А теперь…
Тут мы оказались перед калиткой, ведущей к его дому.
– Я вижу, что вам жарко. День клонится к вечеру, и сейчас мы под знаком Девы. Не хотите ли выпить чего-нибудь прохладительного, если, конечно, у вас нет других дел?
Единственным моим делом в тот день был урок арифметики, но я не собирался его посещать в любом случае, поэтому прошел в гостеприимно распахнутую передо мной калитку, пока незнакомец бормотал что-то из «Буколик» Вергилия: «Venit Hesperus, ite cappelloe» (Встал Геспер, деточка, домой), после чего смиренно извинился за столь фамильярное обращение, извинился, скорей, за римского поэта, чем за себя.
Прямая, выложенная плиткой дорожка, вела к симпатичному старому дому, хозяин которого, пока мы шли, останавливался почти у каждого розового куста и начисто забывал про меня. Очнувшись от грез, он смущенно просил прощения, и мы продолжали путь. Во время этих остановок, я наблюдал за ним и понял, что передо мной тот самый чудаковатый холостяк пастор, о котором ходит столько слухов. Особый трепет мне внушало то, что этот чрезвычайно ученый человек написал настоящую книгу, как утверждала Марта, знавшая обо всем на свете, даже кучу книг. Но по поводу «кучи» я немного сомневался.
Наконец, мы прошли сквозь темный холл и оказались в комнате, которая поразила меня с первого взгляда. Это был недостижимый идеал, предел моих мечтаний. Ни одной женской безделушки, ни следа уборки! Ощутимое отсутствие тетушкиной тирании. Повсюду лежали и стояли толстые пергаментные книги в кожаных переплетах, некоторые из них вольготно расположились, распахнувшись, на столах и стульях. Приятно пахло типографской краской и переплетным клеем, но главенствовал надо всем слабый аромат табака, наполнявший сердце такой же радостью, какую ощущает путник, увидев под чужим небом, хлопающий и вьющийся на ветру британский флаг – символ свободы! В углу, заваленное книгами, стояло пианино.
Я радостно вскрикнул при виде его.
– Хотите побренчать? – поинтересовался мой новый друг так, как будто это было самым естественным желанием в мире.
Его взгляд отвлеченно блуждал в противоположном углу, где из-под горы книг и бумаги выглядывал угол письменного стола.
– Вы позволите? – с сомнением спросил я. – Дома мне разрешают играть только ужасные гаммы.
– Что ж, здесь можете бренчать в свое удовольствие, – ответил хозяин дома.
Потом он что-то рассеянно забормотал на латыни и будто машинально побрел к притягивавшему его письменному столу. Через десять секунд он был уже вне досягаемости: одну огромную книгу он раскрыл на коленях, другую поставил на стол прямо перед собой и целиком погрузился в работу. Я с тем же успехом мог колотить по клавишам в Беотии, а не в той же комнате, разницы бы он не заметил. Поэтому я с легким сердцем предался этому приятному занятию.
Тем, кто мучительно, сбивая подошвы, карабкается на утес музыкального мастерства, не ведом дикий восторг бренчания. Счастье для них в созвучии, в гармоничности звучания; чистотой и неповторимостью каждой отдельной ноты дорожит лишь бездарный барабанщик. В одних нотах он слышит море, в других – церковные колокола, в некоторых – шум леса и запах растений, а бывает – он слышит, как танцуют фавны под веселую мелодию свирели или различает тяжелую поступь кентавров, выглядывающих из пещер. В некоторых нотах звучит лунный свет и алеет бутон розы. Бывают звуки голубые, некоторые красные, встречаются и такие, в которых марширует под бравурную музыку целая армия с шелковыми знаменами. И среди всей этой фантазии царит маленький человечек, визжащий и подпрыгивающий от восторга, высвобождающий плененные внутри огромного палисандрового короба струны, и инструмент жужжит, словно полный роящихся пчел.