Превосходный план, но тону Янси он вовсе не соответствовал. Лизель была ошеломлена, иначе она никогда бы не сказала все это вслух. Ну или сказала бы; полагаю, она с огромным облегчением отказалась от заученной вежливости, как только выпустилась с отличием.
Янси неопределенно откликнулась:
– Как мило. – Это, очевидно, значило: «Я вижу твою ошибку, дорогуша». – Кстати, как поживает мама, Эль? По-прежнему зарастает мхом в лесу?
Я была не готова к разговору и, честно говоря, всерьез задумывалась, не зарыдать ли снова, но тут включился автопилот.
– У нее все хорошо, – сказала я, и в том, что мне удалось выразиться связно, была чудовищная ложь; и про маму я тоже соврала – скорее она сейчас лежала ничком в грязи, вспоминая папу, сгинувшего в брюхе чреворота, и гадая, вернусь ли я домой.
– А что, опять какие-то проблемы?
Вопрос повис в воздухе; я должна была что-то сказать, но, если честно, понятия не имела, чем именно мама помогала Янси.
– А, не беспокойся, – Янси махнула рукой, старательно исключая из разговора все полезные сведения. – Какая, однако, хорошая погода в последнее время.
С каждой репликой происходящее все больше и больше напоминало странный спектакль или нечто вроде ритуала – мы подражали тому, что должно было происходить здесь, что действительно здесь происходило раз за разом, когда члены анклава вежливо улыбались друг другу, пряча зубы, пока боролись за власть и за статус. Нужно было ответить Янси, подхватить реплику, но я словно выключилась. Я уловила основную идею: предполагалось, что я буду подыгрывать, невзирая на желание рыдать и вопить, и все это – чтобы собрать ману. Однако сил не хватало. Я просто сидела, как кукла.
Но Лизель поняла, в чем штука, и подхватила:
– Да, прекрасная погода.
И Янси предложила:
– Может, прогуляемся?
И я встала, и пошла за ними.
К счастью, я совсем перестала думать о том, что манеж наполовину висит в пустоте. Видимо, именно поэтому Янси и повела нас дальше. Она раздвинула тяжелые парчовые занавески, и мы, нырнув в щель вслед за ней, оказались на узкой бетонной дорожке, которая скрывалась в тесном кирпичном туннеле.
Пришлось идти вереницей. Тусклые лампы на потолке вспыхивали, только когда Янси оказывалась под ними, и гасли прямо у меня за спиной. Мы двигались в маленьком круге грязно-желтого света, делающем все похожим на старые фотографии – матовые, напечатанные на бумаге. Нас окружала непроглядная тьма, которой недалеко было до пустоты. Казалось, мы вызывали к жизни каждый фрагмент пространства лишь на время, чтобы миновать его – как вызываешь из пустоты текст, нужный для одной ссылки в школьном эссе, а потом бросаешь его обратно. Даже магия не убеждала меня до конца; это было все равно что лезть на небо, вынимая ступеньки из-под ног и переставляя их друг за другом: встанешь на одну, возьмешь ту, которую миновала, поставишь ее выше, и так далее – и земля остается все дальше позади… но это же просто глупо. И невероятно. Очень трудно было думать о туннеле как о пространстве, действительно существующем вокруг нас, и при обычных обстоятельствах я бы, вероятно, всерьез усомнилась – и оказалась бы в числе людей, которые так и не вернулись.
Но я не думала о том, что коридор находится в шаге от пустоты и с легкостью может оборваться. Я даже не пыталась об этом не думать. Думала я совсем о другом: надо же, он гораздо реальнее, чем должен быть, как он вообще существует, и хорошо бы Янси задержалась немножко, чтобы я могла вытрясти из нее все необходимые ответы – ответы, которых я хотела тем меньше, чем длинней казался коридор.
Лампы далеко впереди замигали, послышался звук капель, в лицо пахнуло затхлостью.
В темноте показался неразборчивый плакат, расплывшийся от сырости. Янси резко свернула, открыла дверь, которую я не заметила, и быстро, танцующим движением, вошла; как только мы с Лизель шагнули за порог, она закрыла дверь, развернулась, широко раскинув руки, чтобы мы ее не обгоняли, и стремительно пошла по очередному туннелю, короткому, узкому и темному, затем вверх по трем ступенькам, очень поспешно. Наверное, Янси не хотела, чтобы мы увидели, как у нас за спиной пропала дверь – и, вероятно, туннель тоже. Мы выбрались, не успев понять, где находимся, и болезненно морщась от флуоресцентного света, с неприятным гудением хлынувшего на нас; мы стояли в широком туннеле с потолком, похожим на форму для вафель, только из стальных полос. Это было старое бомбоубежище в метро.
Видимо, тут находился один из запасных входов на случай чрезвычайной ситуации, которые анклав открыл во время Второй мировой; очень благоразумно было с их стороны устроить вход, ведущий в глубокое подземное укрытие. Наверное, они тихонько прокопали этот маленький узкий туннель без ведома властей, а после войны вновь его закрыли. Здесь ощущалось что-то неуловимо мягкое, как в развалинах особняка, через которые нас провел Элфи. Анклав закрыл старый выход, чтобы не тратить силы на его охрану, но я бы могла поспорить, что лондонские маги купили или арендовали это здание и вобрали большую часть пространства. Наверняка оно стоило меньше, чем архитектурные излишества в престижных лондонских районах.
Но само по себе убежище оставалось реальным местом в реальном мире, и это невыразимо успокаивало. Тошнотворная дрожь под ногами прекратилась, и только теперь я поняла, как ужасно было все время ее ощущать. Вдоль всего туннеля тянулись койки и подписанные от руки ящики с необыкновенно скучным содержимым (старыми видеокассетами, планами очистных сооружений восьмидесятых годов, протоколами каких-то комитетов с длинными названиями). Я подошла к ближайшему ящику, коснулась пальцами холодного влажного металла, прижалась к нему щекой и сделала несколько жадных вдохов – ржавчина, сырость, плесень, пыль, гудрон, машинное масло, краска, грязь, коктейль подземных запахов. Когда стены и пол содрогнулись оттого, что где-то рядом прошел поезд – шумный, гремучий, тряский, – я испытала подлинное облегчение. Мой мозг впитывал чудесные, понятные, предсказуемые ощущения. Я бы с наслаждением распростерлась на грязном бетонном полу, может быть, даже лизнула бы его.
– На, возьми, – сказала Янси.
Я подняла голову. Лизель сидела на полу, прислонившись спиной к стене и закрыв глаза. Янси открывала пакет, в котором лежало маленькое тонкое печенье. Сунув в рот одну штучку, она протянула пакет мне. Печенье пахло лимоном и ванилью.
– Что это? – с подозрением спросила я.
– Просто печенье, – ответила Янси, усмехнувшись. – Бери. Мутить перестанет.
Лизель с трудом поднялась и пошла за печеньем. Оно было настоящее – самый обыкновенный сахар, мука, искусственные ароматизаторы, притворяющиеся натуральными. За считаные минуты мы съели все. Лучше, чем лизать ржавые ящики.
Янси наблюдала за тем, как мы уплетаем печенье. Я еще не дожевала, когда она беззаботно произнесла:
– Очень интересно. Обычно путь по туннелю занимает час, причем с людьми, которые знают дорогу. Может, расскажете, как вы это сделали?
Печенье оставило после себя легкое странное послевкусие. Я вышла из Шоломанчи, поэтому мой мозг заметил это и сразу классифицировал как нечто не смертельное – иными словами, пригодное для того, чтобы съесть с отчаяния; так я съела бы в школе черствый ломтик хлеба с одним-единственным пятнышком плесени, потемневшее яблочко или тарелку лапши, набранную с одного края кастрюли, в то время как на другом приютился ползун. Поэтому я не перестала есть, хотя и поняла, что в нем что-то было – ничего особенно мерзкого, просто тихий позыв, который, в лучшем случае, продлился бы пять минут: давай, расскажи тете Янси то, что она хочет знать.
Если ты знаешь, что тебя околдовали, действие чар от этого, как правило, не проходит, но Янси задала мне очень неудачный вопрос: он рассеял всепоглощающее физическое наслаждение от пребывания в реальном мире и заставил меня задуматься, почему же я, собственно, выбралась. Я не хотела задавать вопросы, но должна была их задать.
– Я это видела! – сказала я срывающимся голосом. – Лондонцы спихнули манеж в пустоту, но он никуда не делся. Почему?
Янси, улыбаясь, развела руками. Она даже не лгала, она просто говорила: извини, я не стану раскрывать тебе свои самые ценные секреты.
– Откуда я знаю? Он там, и для меня этого достаточно.
– А для меня нет, – прорычала я, шагнув к ней, и весь туннель озарился зеленым подводным светом; нас сжало в тисках холода.
Никакого определенного намерения у меня не было. Думала я только о неумолимом тошнотворном давлении чреворота, который пытался до меня добраться – вокруг был сплошной пульсирующий голод, который ничем не утолить. Он стремился раздавить меня, превратить в живую гниль и вечно питаться моими муками. Только это была не я, а Орион. Если Шоломанча не пропала, если она еще оставалась там, я должна в нее вернуться. Не для того, чтобы спасти Ориона – этот шанс я упустила. Я собиралась отыскать Терпение, посмотреть в глаза Ориона, глядящие на меня из этой ужасной, бесконечно давящей массы, услышать, как его рот зовет: «Пожалуйста, Эль, пожалуйста, помоги мне», и сказать ему, что он уже мертв. Потому что для человека, который угодил в брюхо чреворота, уже ничего сделать нельзя.
Янси отступила, и откровенно издевательская улыбка, предназначенная для четырехлетней девочки, которую она помнила по коммуне, сошла с ее лица. Эта девочка превратилась в молодую ведьму, явившуюся вместе с приятелями по анклаву, чтобы спросить у нее дорогу. Раньше меня это не раздражало. Янси в глаза смеялась над Господином лондонского анклава в присутствии его подданных; думаю, она посмеялась бы над кем угодно, кроме чреворота.
Но я не была «кем угодно». Чреворот бежал от меня в темноте, и кем бы ни был тот малефицер, который сокрушал анклавы направо и налево, он тоже прятался в страхе или пытался набраться сил, чтобы сразиться со мной, как будто получил весть о моем выходе из Шоломанчи еще до того, как я достигла ворот.