В конце концов нам пришлось бегом бежать к самолету. Коридоры Хитроу упрямо сохраняли свою длину, когда мы неслись на посадку, но, наверное, так было лучше, чем если бы они растянулись и стали вдвое длиннее. Мы поднялись на борт, и я превратилась в наивную простушку, которая смотрела в иллюминатор на исчезающую внизу землю. С помощью магии нельзя летать, во всяком случае за пределами анклава. Так здорово парить в сотне метров над землей… но если какой-нибудь зауряд поднимет голову и не поверит своим глазам, ты расшибешься в лепешку.
Я глазела и восторгалась минут десять, а потом сделала глубокий вдох и повернулась к Лизель, чтобы выяснить, что же она скажет теперь, чего потребует, но она уже спала и даже тихонько похрапывала – еле слышно сквозь гудение моторов. Я посмотрела на нее, откинула спинку кресла и тоже собралась спать. Неуютная обстановка казалась приятно знакомой – узкая, жесткая, холодная постель, застоявшийся воздух, прошедший через сотню чужих легких, стена, вибрирующая от гула моторов, непонятные механизмы, работающие где-то вне поля зрения и не дающие нам погибнуть…
Я проспала весь полет. Когда зажгли свет и стали разносить еду, которую мы сочли обедом, Моя Прелесть (она сама пробралась через контроль, а затем снова нырнула ко мне в карман) вылезла и укусила меня за мочку уха, чтобы разбудить; лично я была готова спать дальше. От укуса я проснулась. Еда была лучше, чем в Шоломанче – других плюсов я не нашла. Но подали ее торжественно, словно шедевр высокой кухни, с белыми салфетками и неудобными столовыми приборами, которые регулярно грозили упасть и сгинуть в щелях кресла, куда могла пролезть разве что нога фламинго, но не человеческая рука.
Мы с Лизель все съели; требования у нас были невысоки. Она по-прежнему ни о чем не просила, а я хотя бы вспомнила, что существую в реальном мире (вчера я в этом сильно сомневалась). К тому времени, когда мы выбрались из бесконечных бюрократических очередей и, моргая, ступили на землю другого континента, я окончательно вернулась в материальный мир. В Нью-Йорке – точнее, в Нью-Джерси, поскольку мы приземлились в соседнем штате, – было очень жарко и невыносимо душно, от черного асфальта исходил жар. Машины, сигналя, то отъезжали, то подъезжали бесконечной пестрой волной.
Аадхья ждала в большой белой машине, лишь немного меньше туристического фургона; мы с облегчением забрались в прохладный салон. Она крепко обняла меня. Аадхья была рядом, живая, в мире, где за окнами автомобиля сияло солнце. Она выбралась из Шоломанчи, и если я сидела рядом с ней – значит и я выбралась. Меня наполнила благодарность, правда пополам с другими чувствами.
Когда гудение позади нас достигло высшего накала и сделалось крайне настойчивым, Аади наконец выпустила меня и с пугающей уверенностью поехала. Машина не была полностью волшебная, как лондонский автомобиль Элфи, но ей явно дали понять, что Аадхья умеет водить и, следовательно, нужно слушаться. В том числе это, видимо, значило сигналить таксистам и агрессивно лавировать в потоке транспорта. Я сидела на переднем сиденье и смотрела на дорогу, полную машин.
– Ты как? – спросила Аадхья, взглянув на меня. – Хлоя сказала, мы можем приехать сразу, но я позвоню ей, если тебе надо немного отлежаться.
Чувствовала я себя средне, зато выспалась (в чем отчаянно нуждалась). Отлеживаться было бессмысленно. Только в Нью-Йорке я могла чего-то добиться – и знала, что процесс будет долгим.
– Нет, – сказала я. – Поехали.
Глава 7Нью-Йорк, Нью-Йорк
Всам анклав нас не пригласили. Ньюйоркцы были настороже, и в любом случае посторонних людей не проводят так запросто в анклав, если только, конечно, он не подвергается нападению чреворота и не нуждается в помощи чужака, чтобы избежать гибели. С Хлоей мы встретились в уличном кафе где-то на Манхэттене: понятия не имею, где именно – в каком-то переулке, тесно застроенном домами. Небоскребы по большей части маячили вдалеке, хотя на углу застройщик снес полквартала и возвел замысловатую башню из стали и серого стекла высотой этажей в двадцать, которая выглядела так, будто ее случайно воткнули не в том месте.
Хлоя была одета самым заурядным образом, в джинсы и футболку – гораздо благоразумнее, чем Лизель в своем белом платье, которое по-прежнему оставалось чистым. С Хлоей за столиком сидел пожилой мужчина, на первый взгляд одетый так же просто. Но если посмотреть на его жилет повнимательней – появлялись карманы, хотя им неоткуда было взяться, а на золотых пуговках виднелись мелко написанные руны. С их помощью, вероятно, он мог достать из любого кармана именно то, что нужно.
Я знала, что отец Ориона занимался артефактами и что Хлоя собиралась познакомить его с нами. Очевидно, это он и был, но все равно верилось с трудом. Когда мы сели, Хлоя сказала: «Мистер Лейк, это Эль… Галадриэль Хиггинс», и мне пришлось признать – да, передо мной Балтазар Лейк. Он был похож на Ориона: такой же нос, такие же худые руки, масса других узнаваний. Но я не понимала, как так вышло, что Орион произошел от него. Это было все равно что смотреть на нарисованный лабиринт, где отчетливо обозначены начало и конец, а между ними – никакого понятного маршрута.
Большинство людей, конечно, то же самое сказали бы про маму и про меня – но это люди, которые не понимают принципа равновесия. Приезжавшие в коммуну гости всегда удивлялись, когда узнавали, что Гвен Хиггинс моя мама, и спрашивали, не приемная ли я, а потом, проведя хоть минуту в моем обществе, впадали в настоящий шок. Но любой волшебник, которому понятен принцип равновесия, посмотрел бы на нас, а затем кивнул: «Да, конечно». Разумеется, обе эти реакции так меня бесили, что в школе я старалась напрочь избегать всяких упоминаний о маме – я страшно лицемерила и ничего не могла с этим поделать.
Я легко могла поверить, что Балтазар – один из лучших мастеров в нью-йоркском анклаве – а значит, и в целом мире. Когда мы вышли из кафе, он, нахмурившись, взглянул на здание на углу с абстрактным недовольством – очевидно, мысленно производил какие-то поправки. Но если бы мне показали идеально сделанный артефакт размером с самолет и сказали, что его создал он, я бы на мгновение усомнилась. Я видела, что он могуществен. Просто это была нормальная, ожидаемая сила, слишком обыкновенная, чтобы породить Ориона. Равновесие я понимаю, а Балтазара Лейка – нет.
Кроме того, я по глупости вообще не подумала, что скажу при встрече. Я не приготовила ни одной пустой любезности из тех, в которых сама нуждалась. В голове крутилось только одно: «Пожалуйста, дайте мне немножко маны, чтобы вернуться в школу и убить вашего сына». Я не расплакалась только потому, что знала: в присутствии его отца у меня нет права рыдать. Орион был моим другом и даже чем-то большим, но принадлежал мне меньше года; родителям он принадлежал всю жизнь, и они отправили его в Шоломанчу, наверняка не просто надеясь, а ожидая, что он вернется.
В школе я сочинила для себя историю о родителях Ориона, о его анклаве, о том, как ньюйоркцы внушили ему желание быть героем, как приучили его думать, что он должен быть героем – а иначе он чудовище и псих; о том, как Ориону не позволяли быть человеком. Но теперь, когда передо мной сидел Балтазар Лейк – человек, а не чудовище, – я невольно, ощутив укол совести, подумала, как эта выдумка удобна мне. Заранее решив, что Ориона окружают злодеи, я попросила его оставить семью и свой дом ради меня. Бросить людей, с которыми он вырос и которые на него надеялись.
Даже если их чаяния были сплошь эгоистичны, он погиб не потому, что воплощал честолюбивые замыслы ньюйоркцев. Это у меня возникла гениальная идея спасти всех в проклятой школе, а заодно и будущие поколения. Я ведь могла догадаться, что придется заплатить. Орион и заплатил за всех нас, причем не только жизнью – он заплатил судьбой родителей, усилиями, которые они вложили в его воспитание, их желанием увидеть сына вновь.
Поэтому я подавила дрожь в голосе и хрипло выговорила:
– Соболезную.
Едва это слово сорвалось с моих губ, я поняла, что оно неуместно и глупо.
Но мистер Лейк отстраненно ответил:
– Хлоя сказала, вы с Орионом вместе придумали, как заманить злыдней в школу.
Он был нестерпимо вежлив и сдержан. Я бы предпочла, чтобы он заорал на меня, поинтересовался, о чем я вообще думала, какой высокомерной дурой надо быть, чтобы надеяться исправить мир, и почему его сын оказался единственным, кто погиб. Балтазар должен был злиться. Я хотела, чтобы он злился.
– Идея была моя, – сказала я, слегка покривив душой: я просто хотела сделать хоть что-то, а детали разработали Лю, Юянь из Шанхая, Аадхья, Лизель, Цзысюань и многие другие. Но отчасти я желала добиться от мистера Лейка какой-то реакции. – В конце концов у ворот остались мы вдвоем. Мы уже собирались выйти, и тут на нас напало Терпение. Орион… вытолкнул меня за ворота. – Мне пришлось остановиться и проглотить целый комок чувств. Балтазар не стал ждать, когда я продолжу.
– Вы наверняка сделали все возможное, – сказал он. – Орион всегда был храбрым. Он бы ни за что не позволил другому страдать.
Эти слова могли прозвучать буквально в любой ситуации. Типичный родитель, который старается как-то осмыслить пережитый ужас. Люди регулярно приезжают к маме с такими вот историями. Она еще в детстве отучила меня говорить, что это все ерунда, даже если так. Но Балтазар вовсе не пытался поверить в собственную историю. Он просто использовал эти слова как удобный мостик, чтобы перейти с одной ступеньки разговора на другую; они значили не больше чем тот нелепый пустой разговор, который мы вели с Янси и Лизель в забытом подполье лондонского анклава.
– Что я могу сделать, Эль? – спросил он. – Хлоя говорит, тебе еще в школе предложили гарантированное место, но ты отказалась. Боюсь, я не могу повторить предложение… – Он замолчал – возможно, потому, что Аадхья, Хлоя и Лизель сидели за столом вместе с нами, и их лица предостерегли его, прежде чем я успела прорычать в припадке гнева «Катись к д