Другую стену полностью занимали книжные полки и камин, перед ним стояли маленькая кушетка и два больших удобных кресла. На полу лежал коврик, на котором едва хватило бы места играющему ребенку. Фотографии на полках я не могла разглядеть, но на них явственно был кто-то сереброволосый.
– Располагайтесь, – сказал Балтазар, и это прозвучало как приглашение пойти и удавиться, чего мне и хотелось. – Я позову Офелию. Хлоя, пожалуйста, покажи девочкам буфет, если они проголодаются.
Мне ничего не было нужно в буфете. Я предоставила Хлое демонстрировать остальным изящный старинный шкаф, содержащий множество освещенных ящиков; он напоминал древние автоматы с закусками, которыми мы наслаждались каждый год на спортивном празднике (если бы эти автоматы были полны вкусной еды, которую действительно хочется, и отполированы до блеска, а не покрыты столетним слоем сажи и грязи). Я медленно пошла по коридору к закрытой двери в дальнем конце. Сначала я миновала что-то напоминающее гараж – это была мастерская, в которой, по рассказам Ориона, отец пытался найти ему занятие; справа, через приоткрытую дверь, на стене виднелось зеркало: в нем отражались большая кровать под балдахином, серые бархатные драпировки и москитная сетка, тускло поблескивающая в свете лампы. Когда я остановилась, чтобы посмотреть повнимательней, зеркало затуманилось, и, казалось, кто-то из его недр взглянул на меня; тут Моя Прелесть тревожно пискнула, и я заспешила дальше, прежде чем зеркало успело спохватиться.
Я долго стояла перед закрытой дверью. Мне не хотелось ее открывать. Не хотелось почти так же сильно, как открывать техническую шахту в Шоломанче и спускаться в выпускной зал, где ждали Терпение и Стойкость. Никто не заставлял меня лезть в шахту, школа обошлась без принуждения. Но все равно я ее открыла, потому что уйти не могла, поэтому выбора не оставалось.
Ориона в комнате не было. Во всех смыслах слова. Комната выглядела совсем как на фотографии в глянцевом журнале, рекламирующем игрушки для мальчиков. Бита, бейсбольный мяч, футбольный мяч, баскетбольный мяч и кольцо на двери, мяч для регби, ракетка и теннисный мячик, все еще в магазинной обертке, еще какой-то мяч, удочка, два фотоаппарата, машинка с пультом управления, три набора «Лего», пять наборов «Юный химик», телевизор на стене, четыре разные игровые приставки, компьютер с огромным монитором, аккуратно стоящие на полках книги, мягкие игрушки…
Все вещи были новенькими, как в рекламе – только стряхнуть пыль; они словно ожидали отправки какому-то счастливчику, который будет ими забавляться. С конструкторов так никто и не снял упаковку.
Судя по всему, в комнате помимо кровати пользовались только содержимым большой картонной коробки – потрепанной и полной оружия. С первого взгляда это тоже были игрушки – мечи, по размеру подходящие для ребенка, свернутый кнут, набор разных дубинок и палиц. Но на некоторых еще остались яркие пятна сукровицы – так бывает, если, убив злыдня, не отчищаешь как следует материальную часть своего оружия; поскольку я видела комнату Ориона в Шоломанче, я совершенно не удивилась.
Больно было смотреть на это и сознавать все, что он мне говорил, – все, что говорила Хлоя, все, во что я не хотела верить. Орион твердил: «Я хотел только охотиться на злыдней». Хлоя и остальные нью-йоркские выпускники предложили мне место в анклаве (ничего более ценного они не могли предложить, чтобы получить в обмен помощь и ресурсы к выпуску) исключительно потому, что Орион за две недели со мной подружился. Еще они пытались меня убить, в основном случайно, потому что заподозрили во мне малефицера, который зачаровал Ориона. Но теперь это казалось не таким уж страшным. А вдруг им было чего бояться?
Жизнь Ориона прекрасно символизировала собой эта ужасная, душная, скучная комната, полная пластика – жертвенных приношений, которые в отчаянии делали родители, пытаясь превратить сына в нормального человека и в результате лишь убедив его, что он таковым не является. Хотелось бы мне и дальше тешиться ненавистью, однако я не могла ненавидеть Балтазара и Офелию за это и одновременно за то, что они позволили десятилетнему мальчику охотиться на злыдней. Нельзя было злиться на то и на другое сразу, и у меня возникло неприятное чувство, что по отдельности я тоже злиться не могу.
Но если я их не винила – значит я чего-то не понимала. Я видела зияющую брешь между Орионом, который жил в этой комнате, и Орионом, которого я знала. Тот Орион подружился со мной потому, что я к нему не подлизывалась, спорил, когда я гнала его заниматься, самодовольно вел счет своим подвигам, слушал меня, оберегал, любил. «Я впервые о чем-то мечтаю», – сказал он мне, и я этому не поверила – ну или решила, что Ориона так научили. Но если это было правдой, я не знала, как сложить вместе две половины его жизни – ту, что принадлежала анклаву, и ту, что принадлежала мне. В головоломке отсутствовал какой-то важный фрагмент, и я разглядывала комнату, словно все еще могла спасти Ориона, если бы только выяснила как.
– Эль, – позвал Балтазар, и я выглянула в коридор.
Он стоял на пороге гостиной. Я закрыла дверь в комнату Ориона и зашагала обратно. Это было нелегко – мои шаги замедлялись, путь удлинялся, словно я вновь оказалась в растягивающихся коридорах Шоломанчи. Короткий коридор в маленькой квартире я не могла растянуть надолго, однако постаралась по мере сил; мне очень не хотелось идти, и я даже не понимала почему, пока не вошла в гостиную, где мама Ориона беседовала с моими подругами. Она повернулась – и я сразу поняла, в чем дело.
Офелия была малефицером.
Глава 8Логово малефицера
Уменя всегда был исключительный нюх на малефицеров. Я знала, что Джек – пожиратель чужой маны, что под ногтями у него запеклась человеческая кровь, хотя все остальные думали, что он отличный парень, дружелюбный и великодушный по меркам Шоломанчи. Я знала, что Лю балуется малией – гораздо сдержанней, чем Джек, – тогда как все остальные считали ее немного замкнутой и застенчивой.
Когда впервые связываешься с малией, побочные эффекты возникают сразу – почерневшие ногти, молочно-белые глаза, неприятное липкое ощущение, и все такое; мама называет их симптомами поврежденной анимы – это условное определение, которым мы пользуемся для обозначения того, что позволяет нам, в отличие от заурядов, собирать и использовать ману. Научной ценности у этого термина не больше, чем у «эфира», «четырех элементов» и «гуморов» – множество магов шли в медицину и нейробиологию, надеясь выяснить, что же такое анима, но никому так и не удалось. И все же хочется иметь какое-то название, поэтому эту штуку называют анимой.
Мы хорошо знаем одно: чем чаще пользуешься малией, тем больше вреда причиняешь аниме и тем труднее собирать и удерживать ману своими силами. Иногда люди, пострадавшие таким образом, приезжают в коммуну и просят помощи у мамы. Они ждут, что она подлатает их, наложив на душу очищающее заклинание, и отправит восвояси. Вместо этого мама предлагает им провести в лесу столько времени, сколько нужно – несколько месяцев или несколько лет, – отрабатывая свой долг вместе с ней. По большей части пациенты отказываются и уезжают, но некоторые остаются.
Но если ты становишься малефицером, полностью отказываешься от самостоятельного сбора маны и переключаешься на использование малии, путь перед тобой расчищается. Серьезные малефицеры не беспокоятся ни о том, что людям в их присутствии становится не по себе, ни о других наружных признаках – по крайней мере до того дня, далеко в будущем, когда они пересекут финишную черту и маска наконец спадет. Физический вред, который человек причинил себе, моментально проявится, и малефицер приобретет окончательный облик – дряхлого колдуна или жуткой ведьмы, толкущих в сказках чужие кости в ступке. Это загадка, и ответ на нее не знает никто. Они выглядят сообразно человеческим представлениям о злом колдовстве – или, наоборот, сказки рассказываются потому, что на финальной стадии малефицеры, отчаявшись, начинают охотиться даже на заурядов? Им ведь приходится все больше трудиться и прибегать к очень странным средствам, чтобы извлечь из беспомощных жертв достаточно малии и удержаться от полного распада.
Офелия, конечно, далеко не достигла финальной стадии. Как ни странно, она не отличалась особой красотой, свойственной большинству малефицеров вплоть до самого конца. Передо мной стояла обыкновенная ухоженная женщина средних лет, почти без макияжа, с хорошей фигурой (она явно не пренебрегала спортом и правильно питалась), с гладкими, коротко подстриженными каштановыми волосами и ясными серыми глазами, до жути похожими на глаза Ориона. Одета стильно, но заурядно. Точнее, так выглядела женщина, на которую Офелия решила походить. Жители коммуны насмешливо фыркали, когда такие особы приезжали на занятия йогой; к счастью, в кои-то веки фыркала не я одна. Но мама всегда говорила, что важно заботиться о себе, каким бы образом ты это ни делала.
Офелия просто носила этот облик как маску. Превосходный камуфляж. Аадхья, Хлоя и даже Лизель улыбались, очарованные хозяйкой дома, пока не увидели мое лицо. Аадхья тут же сунула руку в карман – наверное, там лежал какой-то защитный артефакт, – а Лизель отступила на шаг, приготовившись бросить оборонительное заклинание из-за щита. На лице бедной Хлои выступил почти комический ужас.
Офелия тоже улыбалась, пока не обернулась ко мне. И тогда она сказала бодрым тоном:
– Что ж, значит, тем проще. – Она убрала улыбку, как убирают дождевик, когда выглядывает солнце. – Ты, кажется, испугалась. Хочешь, пойдем туда, где людей больше?
С каждой секундой я все отчаянней желала убраться как можно дальше. Офелия не походила на Джека. Джек был маленьким жалким паразитом, который просто пытался прогрызть себе путь к спасению. А она была столпом тьмы в ясном небе, предвещающим ядерный взрыв, и за ней стояла вся мощь нью-йоркского анклава. Я всю жизнь старалась не стать такой, как она, и не представляла, как можно с ней бороться. Я ужасно нуждалась в мане; если бы в ту минуту Элфи вновь предложил мне доступ к лондонскому хранилищу и взамен пришлось бы всю жизнь терпеть, что он за мной таскается, я бы согласилась, я бы немедленно сказала: «Да, пожалуйста, поскорей».