Все это Офелия произнесла тоном слегка утомленной учительницы начальной школы – она не дрогнув предположила, что либо я могу уничтожить нью-йоркский анклав, либо она может убить меня. Даже чаем нас угостили в типично американской манере, как бы удивляясь, что гости могут предпочитать чай, но так и быть – ведь того требует вежливость. Как ни странно, я немного успокоилась. Впрочем, не настолько, чтобы сесть и выпить чашечку, забыв о том, что передо мной тварь пострашнее чреворота.
– Это вы уничтожаете анклавы? – выпалила я на грани паники.
Офелия склонила голову набок:
– Ты серьезно?
Я молча смотрела на нее.
– Нет, не я, – ответила она. В ее голосе не было ни негодования, ни даже особой настойчивости – она словно и не пыталась меня убедить. Она просто констатировала факт, и я тут же почувствовала себя полной дурой: что толку было у нее спрашивать? Если анклавы истребляла Офелия и если она не желала, чтобы кто-то об этом знал, она бы просто солгала без всякого смущения. Более того, если бы Офелия признала, что виновата она, это тоже по тем или иным причинам могло оказаться ложью. Никаких сведений я бы у нее не выудила – она просто производила словесный шум из вежливости.
А что, если именно она разносила анклавы? Я бы точно не удивилась. Офелия, не моргнув и глазом, стерла бы лондонский анклав с лица земли просто ради того, чтобы никто не заподозрил ньюйоркцев, когда она отправилась громить Пекин. И что? Я бы во всеуслышание объявила, что положу конец ее злобным планам? Если бы Офелия решила, что настроена серьезно, она бы, разумеется, сразу на меня набросилась – а я стояла в самом сердце ее анклава, в ее собственном доме, в окружении тех, кто был мне небезразличен и тоже мог оказаться под огнем. Черт побери, в число этих людей вошла и Лизель (хороший урок: не ложись в постель с тем, к кому не намерена привязываться). Я понятия не имела, как выбраться отсюда, если Офелия пожелает нас задержать, и уж тем более не знала, как это сделать, не став такой же, как она, или хуже.
Она подождала, пока до меня дойдет – по сути, заставив меня побороть собственную панику, – и сказала:
– Балтазар говорит, что ты хотела бы вернуться в Шоломанчу.
Я этого действительно хотела, но не собиралась ничего принимать от Офелии.
– Я сама справлюсь, – заявила я. – Все, до свидания.
Она чуть слышно вздохнула:
– Вряд ли вы справитесь. Времени у вас в обрез, и маны ты больше нигде не получишь.
Я собиралась сказать, что не возьму ни капли того, что она называет маной, но тут вмешалась Лизель.
– Почему у нас времени в обрез? – спросила она, и я вовремя закрыла рот: это был важный вопрос.
Офелия подошла к ближайшей кушетке и села; она протянула руку – и на маленьком столике оказался стакан с водой, такой холодной, что на стенках выступил конденсат.
– Поддержание Шоломанчи стоит примерно пятьдесят лилимов в день. На одного человека.
Эта цифра казалась нелепой. Одиночки не измеряют ману, для этого она слишком текуча. Тридцати отжиманий, благодаря которым ты сегодня создала щит, завтра не хватит, чтобы зажечь свечку. Ты просто собираешь сколько можешь, и тебе либо хватает маны, либо нет, когда нужно наложить заклинание. Но на уровне крупного анклава можно и впрямь приняться за подсчеты типа «две тысячи волшебников работают на тебя день за днем». Можно расписывать бюджет и строить планы. С этой точки зрения, пятьдесят лилимов приблизительно равны количеству маны, которое нанятый маг имеет право забрать домой в течение года – примерно вдвое больше, чем то количество, которое он сумел бы собрать своими силами, работая вне анклава. Иными словами, Офелия имела в виду невероятный объем, целые озера маны, которые каждый день вливались в школу.
– Твой план сработал, – продолжала Офелия. – Нам сообщают, что уровень злыдней резко сократился с прошлой недели, то есть с момента выпуска. Тот, кто вылез в Токио, появился лишь сегодня утром, а значит, мы имеем сокращение на девяносто два процента по сравнению с неделей перед выпуском. Учитывая недавние нападения на анклавы, многие хотят забросить школу и приберечь ману для себя. Пятнадцать небольших анклавов уже отказались внести свой ежемесячный вклад, – она разочарованно покачала головой. – К счастью, крупные анклавы так легко не отступят. Все, кому принадлежит больше пяти мест, подписали долговременный контракт. Они не могут прервать поступление маны – только если Управляющий совет закроет школу. Но сейчас положение вещей таково, что на следующей неделе снабжение школы сократится наполовину…
Она могла не продолжать: если Шоломанча каждый день нуждалась в море маны, чтобы существовать, в одиночку я не сумела бы собрать необходимое количество, чтобы проникнуть внутрь. И я бы не смогла, потерпев поражение, вернуться к Офелии и попросить ее о помощи. Раз все остальные отказались поддерживать школу, даже нью-йоркский анклав не дал бы мне столько маны, сколько нужно, чтобы вновь открыть вход.
Но это не значило, что все потеряно. Если мана и вера удерживали разные места от окончательного исчезновения в пустоте, значит, отдельные фрагменты Шоломанчи продержатся еще несколько лет, а то и десятилетий. Терпение проникнет в один из этих уголков и будет сидеть там до упора, медленно переваривая добычу.
– Я пытаюсь собрать команду, чтобы зайти внутрь самой, – продолжала Офелия. – Это трудно, и на настоящем этапе я уже откровенно предлагаю людям места в анклаве. Поэтому, честно говоря, я не хочу с тобой бороться. Я хочу, чтобы ты сделала именно то, что сама хочешь.
– Почему? – спросила я.
Если бы ей хватило наглости сказать, что это ради Ориона, что она его любит и хочет спасти от мук… Но нет. Офелия слегка склонила голову набок, как ясноглазый хищник, изучающий потенциальную жертву.
– Какая разница? – спросила она, и это значило «Ты хочешь, чтобы я снова соврала?».
У меня перехватило горло. Я действительно хотела услышать, что это ради Ориона.
Я могла бы сказать: «Нет, спасибо, дайте мне то, в чем я нуждаюсь, и я уйду» – просто чтобы унести ноги и не видеть больше перед собой живое напоминание о том, что Орион рос на отравленной почве. Мне хотелось уйти и сделать что-нибудь простое и понятное, например проложить себе путь сквозь орду злыдней и убить самого большого в мире чреворота. Но это было невозможно.
– Разница есть, – сказала я. – Я не хочу, чтоб вы вернули Шоломанчу и выпустили всех тварей обратно в мир, чтобы ваш анклав мог сохранить власть, которую символизирует школа.
Она фыркнула, будто я сказала что-то смешное:
– Власть? Да школа только высасывает ману. Мы вкладываем вдвое больше, чем должны по справедливости, мы покрываем весь дефицит. Но тем не менее это капитальная инфраструктура и единственное долговременное решение, которым мы располагаем. Твой вариант временный. Через шестьдесят лет мы снова вернемся к семидесятипятипроцентной детской смертности, и тогда придется строить новую Шоломанчу. Я не хочу рушить ту, что есть. По крайней мере, мы можем ее поддерживать, пока она нам не понадобится. Я предпочла бы найти способ ею пользоваться, чтобы повторять твой прием регулярно, но, судя по тому, что мы слышали… – она кивнула Хлое, – это не так просто.
– Подождите, – резко сказала Лизель. – Почему так скоро? Мы подсчитали, что пройдет больше ста лет, прежде чем смертность достигнет пятидесяти процентов. Потому-то мы и решили, что оно того стоит – пожертвовать школой…
– Полагаю, когда вы занимались подсчетами, то предположили, что злыдни размножаются с равномерной скоростью, – спокойно произнесла Офелия. – Это не так. Чем больше в мире волшебников – а вы только что спасли целую толпу, – тем больше будет злыдней.
– Почему выживание волшебников означает рост числа злыдней?! – воскликнула я. – Мы же будем убивать тварей!
Она взглянула на меня не то чтобы с сожалением – ей в принципе недоставало жалости, чтобы сымитировать это чувство:
– Производить мы будем больше, чем убивать. Ты думала, это все тайные козни безумных малефицеров или ошибки в экспериментах? Да любая нечестность порождает злыдней. Наверное, ты никогда не пользовалась маной, которую не производила сама. Любое использование малии порождает поколение злыдней. Забыла? Первая страница любого учебника, справочник для новичка, контракт, который ты подписала при поступлении в школу…
Действительно, я забыла, потому что никто никогда не обращал на это внимания. В школе не пользовались малией главным образом потому, что было мало возможностей ее раздобыть. Вне школы почти все жульничают хотя бы по мелочи – крадут жизненную силу у насекомых, иссушают кустик или клочок травы, даже не сознавая вред, который причиняют. Мама мне этого не позволяла – но большинство родителей и сами этим не брезгуют.
Офелия кивнула:
– Когда кому-то нужно чуть больше маны, чем у него есть, и он где-то ее крадет. Вроде бы ничего серьезного, но в итоге возникает негативный поток. Когда он становится достаточно большим, рядом появляется злыдень. Это не секрет. И все равно люди не могут удержаться, – она пафосно воздела руки к небесам.
– Вы шутите? – спросила я в порыве ярости: Офелия упрекала других, в том числе детей, которые в отчаянии наскребали крохи малии!
Офелия помедлила:
– Как ты думаешь, почему я это сделала?
– Сделали что? – прорычала я. – Стали малефицером? Наверное, потому, что хотели занять место Госпожи. По-вашему, вы лучше какого-нибудь несчастного ребенка, который слегка жульничает, чтобы дотянуть до совершеннолетия?
Краем глаза я заметила, что Хлоя непроизвольно отодвинулась – она испугалась еще до того, как я открыто обвинила самую могущественную волшебницу анклава в том, что она настоящая злая ведьма. У Аадхьи был мрачный вид. Лизель ненавязчиво оттеснила обеих в дальний конец комнаты, ближе к Балтазару, вероятно предположив, что, если дойдет до швыряния заклинаний, лучше не стоять на линии огня.
Сам Балтазар, очевидно, ничуть не удивился – он просто смотрел на нас обеих (главным образом на меня) с печалью и тревогой: увы, я заметила, что его жена чудовище, страшно жаль, что я так огорчилась.