– Знаешь, Эль, я готова предположить, что у половины злыдней на свете не наберется маны, которую честно собирает последний школьник, – сказала Офелия тоном взрослого, который устал от глупой детской истерики. – Кто-то заставил другого сделать за него домашнее задание или украл немножко маны у лучшего друга, который заснул за столом в библиотеке… даже если потом они все передали ману тебе, для мироздания нет никакой разницы. Разница есть только для тебя.
Это был прекрасно рассчитанный удар. Разумеется, Офелия говорила правду, и я это знала, и все ответы были неправильными: я не знала наверняка, я сама не прикасалась к малии, я сделала что-то хорошее, чтобы оправдать ее использование, лучше бы она на себя посмотрела… Офелия безрадостно улыбнулась, и в комнате словно похолодало.
– Я делала это не ради власти. Я из Нью-Йорка. Здесь повсюду мана. Все, с кем я работаю в лаборатории, добровольно позволяют мне брать у себя ману и получают в уплату вдвое больше.
Я в ужасе смотрела на нее, живо представляя себе кучку бедных отчаявшихся неудачников, которые разрешают малефицеру себя осушать, искренне надеясь, что именно сегодня Офелия не переступит черту и не высосет их досуха.
– Значит, вы намеренно отвергли аниму? Слишком неудобно? Упреки совести мешают?
– Анима и совесть не имеют друг к другу никакого отношения, – заявила она, и я ей не поверила. – У малефицера, который сознательно начинает убивать людей, совести нет в принципе. Но маги-психопаты, вместе взятые, – это еще не проблема. Проблема в том, что мошенничают все. И злыдней становится больше, и наши дети гибнут, и все продолжают мошенничать, потому что это как бы несвязанные вещи. Можно прожить всю жизнь, ни разу не сжульничав – как ты, – но твоего ребенка, скорее всего, съедят, а кто-то тем временем жульничает каждый день, и его ребенок выживает. Анклавы – единственное решение, к которому мы пришли.
– Анклавы, которые вы построили с помощью малии, – сказала я.
Малии, которую я ощущала до сих пор, – неприятное легкое колыхание под ногами по-прежнему продолжалось.
Офелия даже не стала отрицать.
– Вопрос в количестве, – сказала она. – На первый взгляд нужно очень много малии, чтобы выстроить анклав и поддерживать его, но все-таки меньше, чем если те же самые волшебники будут потихоньку жульничать, пытаясь выжить. В анклаве по большей части маги не жульничают, потому что нет необходимости. Но анклавы… – она помедлила, глядя на меня, и губы у нее слегка дернулись. – У анклавов своя уникальная цена. Волшебники в анклаве не жульничают, но и делиться не желают. Из-за каждого нового места, которое мы добавляем, из-за каждого нового сотрудника, которого мы нанимаем, идет грызня, потому что никто не хочет отдать ни сантиметра собственного пространства. И каждый год все больше народу выживает, и ситуация усугубляется. Нам нужно что-то другое.
– Иными словами, вы ищете более эффективные способы применения малии? – спросила я, чувствуя подступающую дурноту.
Мне не верилось, что она говорила искренне, но в словах Офелии было что-то чудовищно убедительное. Ньюйоркцы действительно не нуждались в малии. Она намеренно избавилась от собственной анимы, может быть, для какой-нибудь крупной махинации, а может быть – просто чтобы иметь дело с малией, не опасаясь пострадать. И конечно, она дозировала использование малии так же тщательно, как Лю, не беря больше необходимого и отказываясь от всех дополнительных преимуществ. Неудивительно, что она не походила на малефицера.
Офелия, образно говоря, превратила себя в Шоломанчу. Школа не беспокоилась – и не могла беспокоиться – о нас по отдельности. Ее интересовала только арифметика, поэтому она безжалостно проводила учеников через жестокий процесс отбора, стараясь изо всех сил. Впрочем, Офелия даже не верила в ту дурацкую ложь, которую внушили школе, – безумное стремление, эффективно внедренное в школьную сталь и медь и заставившее Шоломанчу цепляться за шанс, который предоставили ей мы с Орионом: защитить всех магически одаренных детей на свете. Офелия к этому не стремилась. Она прекрасно понимала, что некоторые умрут.
Офелия вздохнула, отставила стакан с холодной чистой водой и поднялась; все мое тело напряглось при ее приближении, однако она остановилась на расстоянии вытянутой руки и взглянула мне в лицо:
– Эль, ты очень славная девушка. – Впервые в жизни кто-то произнес это искренне, тем более из сильной позиции. – Я рада, что Орион встретил тебя. Ты не поверишь, но я его люблю, я всегда хотела, чтобы он был счастлив. Если бы я могла сделать сына счастливым… я бы сделала. – Лицо Офелии, скорее озадаченное, чем печальное, странно дрогнуло, словно она сама себе не верила. – Это часть той же проблемы, конечно. Мы все жадные, но дети как будто оправдывают любое зло. Ведь нужно дать им лучшее, даже если то, что ты дашь своему ребенку, придется вырвать изо рта у чужого. – И она протянула мне маленькую плоскую коробочку размером с карманное зеркальце – мгновение назад у нее в руках ничего не было. На крышке был герб анклава – ворота и звезда за ними. – Я не могу заставить тебя вернуться в Шоломанчу. Но я могу дать тебе ману и возможность. Никто другой туда не пойдет. Решать тебе.
Я прекрасно знала, чтó должна сделать. Швырнуть ей коробочку, убежать, отказаться от этой идеи. Но я не могла. Я не могла вырвать Ориона у Терпения, не могла отнять его у Офелии. Я не могла переписать всю его жизнь, похитить Ориона в колыбели и увезти за океан, к маме, ну или просто к какому-нибудь приличному человеку. Я даже не могла взять обратно все грубости и гадости, которые наговорила ему. Я бы охотно это сделала; память о каждом сказанном слове жгла мне душу. Орион полюбил меня, в первую очередь потому, что я не пыталась перед ним заискивать, однако я могла просто быть вежливой, ничего от него не требуя, и наверняка это бы тоже не помешало. Но было поздно. Единственное, чем я теперь могла помочь Ориону, – убить его, а заодно всех тех, кто оказался в ловушке. Я должна была это сделать. Сделать то единственное, что умела.
Ужасно, но я почти радовалась, что он не выбрался. Все равно Орион не приехал бы ко мне. Офелия удержала бы сына – не любовью, не напоминаниями о верности, не призывами к совести. Она прибегла бы ко всем необходимым средствам – к чарам, ошейнику, чему угодно. Он и был, в конце концов, другим, более эффективным решением проблемы. Великолепная машина, истребитель злыдней, который вливал силу в хранилище анклава. Я не верила Офелии. Не верила, что она действительно хотела сделать Ориона счастливым. Да, возможно, она жалела, что ей не удалось сделать сына счастливым при помощи игрушек, послушных друзей, ярких карточек. Но если бы выбирать пришлось между счастьем и пользой, вряд ли Офелия выбрала бы счастье Ориона.
Иначе она вообще не стала бы заводить ребенка. Убийца чудовищ, который бросается на защиту любого незнакомца; который к тому же просто хороший мальчик, который хочет понравиться маме и папе и вежливо ведет себя с окружающими, даже когда те откровенно его используют… Я не сомневалась, что родители и анклав выдрессировали Ориона, приучив вести себя именно так, но Офелию такие вещи явно не волновали. В конце концов, это все равно был Орион. Как моя бесконечно добрая мама получила непонятно за какие грехи дочку – мрачную и злобную черную колдунью, так и Офелия получила бескорыстного благородного героя, который в жизни не сделал ни одного заранее рассчитанного шага и спасал всех без разбора, без малейших размышлений о том, в какую сторону качнутся чаши весов. Он был добр даже к девушке, которая чуть не оторвала ему голову за то, что он посмел ее спасти.
Если бы он выбрался из школы, но не приехал в Уэльс… я бы в своей эгоистичной, тщательно лелеемой гордыне сбросила его со счетов, сказав себе, что мне все равно. Я бы притворилась, что ни о чем не жалею. Я бы оставила Ориона Офелии и анклаву. Он мог не ждать, что я приеду и спасу его.
Наверное, он в какой-то мере понимал, к чему вернется – если вернется. Офелия, несомненно, хорошо притворялась перед ним, и Орион вряд ли отличил бы малефицера от нормального человека. С другой стороны, он прожил с матерью всю жизнь. Что, если он все-таки догадался? Он сказал: мне нигде не было так хорошо, как в Шоломанче. И это могло быть правдой. Я с болью подумала, что в решающую минуту Орион, возможно, предпочел не возвращаться домой. Он предпочел напоследок пожертвовать собой и повернулся, чтобы сразиться с непобедимым чудовищем, чтобы не возвращаться домой к другому чудовищу, с которым бороться не мог. Я не знала, так ли это, но… почему нет? Хоть какой-то ответ на вопрос, который я не позволяла себе задать: почему Орион не ушел?
Но я не задавала этот вопрос отчасти потому, что он был бессмыслен. Не важно почему. Уже не важно. Я не вытащила Ориона. Я не могла спасти его теперь. Но я могла вернуться и оказать ему последнюю услугу. А потом… решить, нужно ли вернуться в нью-йоркский анклав и бросить вызов Офелии. Я была почти наполовину уверена, что это она уничтожала анклавы. Если она хотела заставить анклавы делиться, то запугать всех загадочным всеядным малефицером, который нападает без предупреждения, – превосходная стратегия. Имела ли я моральное право ее убить? Что, если Офелия повинна в крушении бангкокского анклава и Сальты, в смерти всех, кто погиб в Лондоне и Пекине? Даже если я в этом сомневалась, рано или поздно Офелия непременно совершит нечто ужасное.
Я буквально видела, как мама кладет мне руку на лоб, чтобы прогнать все эти мысли. Но мамы рядом не было, и я даже не могла ей позвонить: она бы сказала то, что я и так знаю – что ничего у Офелии брать не надо. И я не хотела это слышать именно потому, что мама права. Но я по-прежнему сжимала в руке коробочку – единственный шанс оказать Ориону последнюю жалкую услугу.
Офелия немного подождала – наверное, чтобы убедиться, что я не запущу коробочкой ей в лицо и не выброшу подарок в окно. Когда я так ничего и не предприняла, она решила, что я согласна оставить коробочку себе. И не ошиблась. Вежливо кивнув нам всем, она подошла к Балтазару, поцеловала его в щеку – точь-в-точь обычная любящая супруга – и сказала: