– Может, на тебя надеть такую штуку? – ядовито поинтересовалась Лизель.
Аадхья на нее тут же и вызверилась, но я была благодарна им обеим. Я вытерла лицо руками и высморкалась в какую-то тряпку. Потом мы вышли из Шоломанчи и вернулись в отель. Не буду этого описывать, потому что почти ничего не помню. Шли минуты, и я старалась их не удерживать. Это все была одна и та же минута – минута, в течение которой я чувствовала, что Орион жив, что он у меня за спиной, всего в нескольких шагах, и ничего ужаснее я в жизни не испытывала. Однако приходилось проталкиваться через толпу людей, потных, разгоряченных, смеющихся и скучающих, взрослых, тащивших чемоданы, и детей, клянчивших мороженое. И я знала: если я обернусь и хоть раз посмотрю на Ориона, если увижу его посреди этой противной, шумной, полной жизни толпы, то сразу пойму, что он мертв – и он умрет. Поэтому я не оборачивалась. Я должна была идти дальше, чтобы он следовал за мной, упираясь взглядом в мою незащищенную спину.
К тому времени когда мы добрались до отеля, у меня совсем отказал мозг. Иначе я бы забилась в истерике, думая, как посадить Ориона в самолет. Разве что упаковать его в ящик и сдать в багаж. Я смутно припоминаю, что Лизель и Аадхья совещались в номере, но я не обращала на них внимания и понятия не имела, чем они заняты, как если бы превратилась в декорацию на сцене, в реквизит, задачей которого было стоять и смотреть на Ориона. Единственный плюс заключался в том, что красивый дорогой номер казался мне таким же нереальным, и, следовательно, Орион мог в нем существовать.
Аадхья и Лизель раздобыли фургон, посадили в него Ориона и повезли нас обратно в Уэльс. Большую часть пути мы проделали на пароме: я помню колыхание океана под ногами, волны тошноты, подступавшей изнутри и снаружи. Я, очевидно, ходила в туалет, а иногда спала, по крайней мере, периодически отключалась, но совершенно этого не помню. Помню только, как сидела, обхватив себя руками, на переднем сиденье в машине и смотрела в зеркало заднего вида на пустую внутренность фургона. В зеркале туманным отражением всплывало лицо Ориона. Как-то раз Моя Прелесть вылезла из кармана и ткнулась носиком мне в ухо, пытаясь меня ободрить, а потом, поняв, что это невозможно, забралась обратно. Мы снова ехали – Аадхья и Лизель вели по очереди, – пока дорога не стала слишком знакомой, и я уже не могла не обращать на нее внимания. Мы остановились на парковке у коммуны, и там в темноте, освещенная лучами наших фар, стояла мама.
Мы едва успели затормозить, когда она бросилась вперед и буквально вытащила меня из машины. Дрожа всем телом, она сжала мое лицо ладонями и принялась ощупывать мои руки, как будто не верила, что это я, целая и невредимая. Аадхья и Лизель заговорили наперебой – я была не в состоянии ворочать языком, – но, прежде чем они успели что-то толком объяснить, вышел Орион.
Он сидел тихо и неподвижно все то время, пока мы ехали; он не пил воду, которую мы ему предлагали, не прикасался к еде. Он не вырвался из фургона эффектно, как лев из клетки, ничего подобного. Орион просто вышел кратчайшим путем, то есть разорвал одну из стенок фургона по шву и протиснулся в щель. Мама издала сдавленный стон ужаса и отвращения, и я в отчаянии уцепилась за нее, чтобы не дать ей ничего сказать – я бы этого не вынесла.
– Это не он! – воскликнула я. – Это не Орион! Он не виноват!
Я пыталась объяснить, что он оказался в ловушке вместе с тысячами злыдней, и что она должна ему помочь.
Мама не дала мне договорить.
– Кто это сделал? – спросила она шепотом, и я уже собиралась сказать ей, что во всем виновато Терпение, но вместо этого сказала:
– Его мать, Офелия Лейк. – Остальные слова комом застряли у меня в горле. Как только я произнесла ее имя, я уже не сомневалась, что это правда, хотя и не понимала, что именно натворила Офелия.
Аадхья и Лизель остались в юрте, не пытаясь спорить; после утомительного путешествия обе были поблекшие и зеленые. Я сама могла бы проспать неделю, но мама не желала ждать ни минуты, и я прониклась той же целеустремленностью. Она повела нас с Орионом прямо в лес, в темноту, прося луну осветить нам дорогу. Будь с нами зауряд, он решил бы, что это необыкновенно ясная ночь, что глаза у него привыкли к темноте и что лунный свет каким-то образом пробивается сквозь кроны деревьев.
Мама не всегда ходит в одно и то же место. Придя куда-нибудь, она прислушивается и не начинает работу, если лес не в настроении. Понятия не имею, как деревья и трава дают ей понять, что они не в духе, но они явно как-то это делают. Однако у мамы есть излюбленные места, куда она ходит довольно часто – и есть те, которые она приберегает для особых случаев. Самых тяжелых пациентов мама отводила подальше от коммуны, на круглую полянку, где десять лет назад во время бури рухнул старый дуб. Пустой ствол высится там до сих пор, и мама заставляет пациента стать внутри. Я ожидала, что она отведет туда и нас, и поначалу мы действительно двигались в ту сторону, а потом повернули, прошли мимо и углубились в лес. Примерно через полмили мы подошли к сплошной стене колючек, преградившей путь. Мама остановилась перед зарослями, протянула руки и негромко произнесла одно-единственное слово: «Пожалуйста». Кусты со скрипом расступились и дали нам пройти.
После этого мы шли еще целый час. Никакой тропы не было, но мама неуклонно вела нас вперед, как будто знала, куда идет, хотя, насколько я могла судить, никто не ходил здесь лет десять, ни люди, ни животные. Раньше она никогда меня сюда не водила. Заросли медленно раздвигались на нашем пути и смыкались за спиной у Ориона. Он шагал последним. Нас окружал бледный свет маминого фонаря.
Но это было совсем не то что бродить по забытым местам, наполовину висящим в пустоте. Совсем наоборот – словно мы все глубже заходили в реальный мир, не терпящий никакой магии и неохотно, зажмурившись, позволяющий нам проскочить мимо.
Наконец мы выбрались на маленькую полянку, на которой виднелись остатки старого дома; деревянный верх сгнил, однако круглый каменный фундамент и нижняя часть стен уцелели. Дверная рама еще стояла – две большие каменные плиты вертикально и одна горизонтально. Крыша давно рухнула, и ее место заняла крона старого тиса. Две толстые ветки накрывали тенью развалины стен, а третья тянулась поперек двери, загораживая проход. Внутри было темно и ничего не видно. Я сразу поняла, что тот, кто тут жил, давным-давно умер. И это был кто-то вроде мамы. Могущественный маг, который провел здесь всю жизнь, помогая тем, кто к нему приходил, не стал пользоваться магией для себя, когда в дверь постучала смерть. Обитатель этой хижины не принял предложение анклава – возможно, еще до того, как оно было сделано. Я в этом не сомневалась – не зря наша юрта выглядела очень похоже.
– Прости, что обращаюсь к тебе, – сказала мама.
Не знаю, говорила ли она с древним тисом, или с хижиной, или с духом целительницы, которая жила здесь много лет назад. Наверное, со всеми сразу; это было место силы, великодушия, жизни, и их нельзя было разделить. Они существовали заодно. Целительница выстроила хижину и посадила тис; каменные стены и дерево хранили ее и тех, кто приходил в поисках исцеления. И они помнили ее по-прежнему, долго после того, как она покинула мир и ушла из человеческой памяти.
– Я не справлюсь одна. Помоги мне. Пожалуйста.
Мама повернулась и указала на Ориона, и все на поляне словно отстранилось от него, так же как она сама на парковке. Это было инстинктивное отвращение – ветки и листья отдернулись, тис замер, несмотря на ветер. Ничто не двигалось, и я ощущала общий глубинный отказ. Я бы закричала, но кричать было не на кого. Я поняла, чтó мама нашла здесь и каким образом соединилась с тем, что тут обитало, но сама этого сделать не могла. Если бы я наорала на тис, он бы не понял меня и даже не заметил бы. То, что находилось здесь, нельзя было запугать или взять силой. Какой-нибудь алчный идиот мог прийти сюда, высосать ману, оставить дерево умирать, а стены рушиться, но он не добился бы исцеления ни для себя, ни для других.
Но мама стояла и смотрела на тис, обратив к нему открытые ладони. Она сказала:
– Я знаю. Мне тоже страшно. Но он этого не хотел. Ему не дали выбора.
Снова наступила невыносимая тишина, а потом ветка, загораживавшая проход, скрипнула и медленно отодвинулась.
Мама повернулась к Ориону – она впервые взглянула на него с тех пор, как он вышел из машины, – и снова содрогнулась.
– Ты должен войти внутрь, – тихо, почти шепотом произнесла она. – Никто тебя не заставит. Ты должен сделать это сам.
Орион не слышал ее. Он по-прежнему смотрел только на меня.
– В дом! – сказала я, указывая обеими руками.
Он медленно повернул голову и уставился на загадочную разрушенную хижину, словно до сих пор ее не замечал. Когда я замахала руками, изо всех сил намекая «давай, заходи», он наконец шагнул к дому. Я начала энергично кивать, словно хвалила маленького ребенка или щенка: да, хорошо, умница! Орион шел, пока не остановился у порога.
Я обрадовалась успеху и даже не заметила, что он стоит рядом, очень близко, и смотрит на меня. Это был не Орион, а сплошной неутолимый голод. Голод, который следовал за мной, потому что хотел меня проглотить и надеялся на удачу: вдруг наконец повезет?
Я попятилась от него… от этого чудовища. Я могла его уничтожить. Я хотела уничтожить его прямо сейчас, пока он не приблизился ко мне, к маме, к любому другому живому существу. Произнести смертоносное заклинание было самым разумным поступком, и Лизель именно это пыталась мне внушить, когда говорила, что нужно оставить Ориона в Шоломанче, или отправить в Нью-Йорк, или просто самим убраться подальше; она советовала уничтожить эту тварь, которая не должна, не имела права существовать. Ее необходимо было отправить в темноту, которой она принадлежала. На языке у меня уже вертелись слова «Ты уже умер».
Вместо этого я в отчаянии сказала:
– Орион. – Словно я пыталась превратить его имя в заклинание.