Я бы сама задала тот же самый вопрос, если бы придумала подходящую формулировку. Орион в школе мало говорил про родителей, но и не умалчивал про них полностью. Если он и знал, что его мать малефицер, то не раскрывал карт. Я понятия не имела, что обнаружу по приезде в Нью-Йорк.
– Нет, – сказал Орион.
Очень странно. Он должен был либо сказать «да», либо с негодованием воскликнуть: «Вы с ума сошли, это неправда!»
– Но теперь ты это знаешь? – уточнила бдительная Лизель. – Что Офелия сделала с тобой?
Орион не ответил. Он просто встал и зашагал прочь. Но далеко он не ушел; дойдя до ближайшего большого дерева, Орион укрылся за стволом.
– Как ты деликатна, – сказала Аадхья.
– Некогда деликатничать! – ответила Лизель.
– Кажется, это в принципе не твое.
Лизель нахмурилась:
– Его мать все знает! Ты понимаешь, что это значит? Она даже ничему не удивилась! Она знала, что мы найдем и вытащим его. Скорее всего, сюда уже едут ее люди. Разделитель наверняка отслеживает наше местонахождение. – Она указала на мое запястье.
– Пусть присылает половину нью-йоркских магов, если угодно. Я никому его не отдам, – заявила я.
Лизель раздраженно вскинула руки:
– А что ты сделаешь, если она перекроет ману?
– Так, девочки, пока вы не переругались, позвольте напомнить вам, что никто не увезет Ориона против его воли, – вмешалась Аадхья. – Может, на минутку забудем про злобные козни ньюйоркцев и подумаем о нем? Не знаю, в чем дело – в Офелии, или в том, что он перебил тысячи злыдней, или в том, что он почти две недели сидел над пустотой, – но Ориону плохо, хоть твоя мама его и подлечила.
Лизель насупилась, и я тоже.
Это прозвучало слишком разумно и великодушно. Лично мне хотелось в ярости наорать на Ориона, выцарапать ему глаза за то, что он доставил нам столько неприятностей и ему хватило наглости испортиться. Но Ориону явно было плохо.
Я мрачно отправилась в хижину, налила в миску маминого овощного супа, взяла полкраюхи хлеба и тарелку с соленьями, поставила все это на поднос и понесла Ориону, который по-прежнему сидел на пригорке.
– Поешь.
– Не хочу, – сказал он.
Прозвучало это зловеще. Более того, Орион выглядел вовсе не так, как человек, который голодал почти две недели, – он совсем не похудел, как если бы нашел способ подкрепиться.
Я подавила дурноту при этой мысли.
– Все равно, поешь – может, передумаешь, – сказала я, поставила поднос рядом с ним, уселась на пень и стала ждать.
Орион отпил глоток супа из миски, а потом умял всю порцию. С необыкновенной скоростью он расправился с хлебом и соленьями, не оставив ничего, кроме крошек. Я снова отправилась в кладовую. Полки быстро пустели, и когда Орион наконец остановился, оставив недоеденным завалявшийся пакетик черствого печенья, я вздохнула с облегчением: нам уже давно было пора пообедать самим, и мне очень не хотелось тащиться на общую кухню коммуны и добывать вне расписания какую-то еду у дежурных.
Тут Орион оперся лбом на руку и хрипло сказал:
– Эль, прости. Прости меня. – Он обошелся без подробностей, хотя я могла бы назвать немало вещей, за которые, по моему мнению, ему стоило извиниться. Однако я наступила на горло собственной песне и ответила:
– Иди отдохни.
Именно так обращаются с тем, кто только что вырвался из Шоломанчи: сначала скармливают ему кучу еды, потом укладывают спать на чистые простыни, потом отправляют в душ и дают чистую новую одежду. Так мама поступила со мной, так каждая семья встречала вернувшегося выпускника. Поскольку других вариантов у меня не было, я решила следовать традициям.
Орион не сказал, что лучше бы я оставила его в школе, и спорить тоже не стал. Он поднялся, пошел за мной в юрту, лег на мою кровать, напротив маминой, и заснул. Я достала Мою Прелесть из кармана и оставила ее караулить обоих.
Следующие три дня я действовала по инструкции – есть, спать, мыться, снова есть – воистину чудесным образом (по крайней мере для меня) подавляя в себе желание выцарапать Ориону глаза. Аадхья смиренно съездила в город – предварительно залатав фургону распоротый борт – и привезла Ориону новые вещи из магазина: простую белую футболку, джинсы, носки и кеды.
Лизель провела три дня, готовя магическую защиту и строя планы обороны; она шепотом консультировалась по телефону с Элфи, наверняка желая иметь секретный канал для переговоров – на тот случай, если ньюйоркцы явятся к нам. Она регулярно пыталась поделиться со мной планами, пока я наконец не огрызнулась. Я плохо умею проявлять понимание, а теперь, учитывая маму и Ориона, сил у меня было еще меньше, чем раньше.
– Лизель, от Нью-Йорка не три дня лету! Если бы они хотели на нас напасть, то уже напали бы!
Едва я успела это сказать, как мы все поняли, что я абсолютно права, и на лице Лизели отразилось негодование: как Офелия посмела струсить.
Разумеется, на следующий день она напомнила о себе.
Утром мама смогла встать и немного пройти не запыхавшись, но на готовку ее явно не хватало. Наша с Аадхьей совместная попытка в первый вечер закончилась тем, что костер залило хлынувшей через край водой и нам пришлось жевать полусырые бобы.
– У моих бабушек все так легко получается, – мрачно сказала Аадхья, обреченно отставляя миску.
Поэтому мне все-таки пришлось пойти на общественную кухню. Теоретически, все обитатели коммуны друг с другом делятся, никого не прогоняют голодным, и каждый вносит свою лепту в общий котел. Все очень мило и идиллично. Но на практике пойти на кухню без мамы всегда было тяжким испытанием: меня недружелюбно спрашивали, зачем я явилась, заставляли назвать точное количество еды, которое мне нужно, и доказать свое право на нее. Но теперь у меня и без того голова шла кругом, и, вероятно, это отражалось на моем лице. После катастрофы с бобами я спустилась с холма, приняла участие в коллективном мытье посуды, которое в коммуне происходило почти непрерывно, а потом наполнила две большие кастрюли рисом, бобами и овощным карри, и никто не сказал ни слова. Когда я вновь пришла на следующее утро, кто-то даже поинтересовался, как себя чувствует мама; с тех пор меня регулярно спрашивали, не поправилась ли она.
На третье утро явилась Руфь Мастерс и обратилась ко мне, словно я была нормальным человеком:
– Тебе письмо. – Она произнесла это лишь с еле заметной ноткой негодования и вручила мне конверт – гладкий, толстый, кремовый, с нью-йоркским штемпелем, адресованный Галадриэль Хиггинс.
Я отнесла его в юрту, держа двумя пальцами, а открыла потом, в лесу, подальше от остальных – на тот случай, если из конверта вырвется ядовитый дым. Моя Прелесть тревожно наблюдала за мной. Но ничего страшного не случилось, внутри лежало маленькое письмо, а в нем еще один конверт.
«Дорогая Эль, я очень благодарна тебе за то, что ты отыскала Ориона. Надеюсь, он здоров. Пожалуйста, передай ему вложенное письмо, когда решишь, что он готов его прочитать. С наилучшими пожеланиями, Офелия Рис-Лейк».
Она писала изящным разборчивым курсивом, подпись тоже была очень изящная и стильная. Я молча уставилась на письмо. Эта женщина действительно чудовище. Если бы она просто просила передать Ориону конверт, и только – я бы с радостью его сожгла; если бы она угрожала мне или чего-то требовала – я бы послала ее куда подальше. Но она просила не показывать письмо Ориону, будто мы с ней были на одной стороне и вместе заботились о бедном маленьком Орионе, который за себя не отвечал – поскольку она не позволяла ему отвечать. Я прекрасно понимала суть этой ловкой манипуляции, а вывернуться не могла.
Когда я поделилась с Лизель, она восхищенно кивнула:
– Если ты спрячешь письмо, она передаст его Ориону другим способом и обязательно сообщит, что ты не позволила родной матери с ним связаться.
Лизель считала, что я должна прочитать письмо Офелии сама, без Ориона, однако у меня не хватило духу; тогда Лизель предложила отдать письмо Ориону сейчас же – пусть покажет его мне, тогда я буду знать, что задумала Офелия. Но я и на это не решилась.
Орион не так физически измучился, как мама, но все еще был далек от нормы. Если бы ему дали волю, он бы круглые сутки сидел, прижавшись к поленнице за юртой, как гоблин, и воображал, что находится в Шоломанче. Мне надоело, и я стала перекладывать поленья, осыпая его жучками и корой и многозначительно намекая, что на зиму нам понадобится больше дров. Наконец Орион заговорил:
– Хочешь, я еще принесу?
– Это будет просто здорово, – любезно ответила я и вручила ему топор.
Он принес охапку искромсанных зеленых побегов вперемешку с кусками гнилого бревна, кишащего муравьями, и я едва успела его остановить, чтобы он не вывалил все это в общую кучу. Но с тех пор Орион в одиночку отправлялся в лес каждое утро – с моей точки зрения, это был явный признак улучшения, хотя мне больше не удалось добиться от него ни слова. Он возвращался, ел, сидя в сторонке, и ложился спать. Аадхья раздобыла длинную сучковатую палку и тыкала ею Лизель, когда у той возникало желание начать допрос – обычно не больше пяти раз за вечер.
Да, признаю, меня тоже регулярно ею тыкали. Мама, к сожалению, просыпалась, только чтобы поесть и сходить в туалет, иначе она бы оценила все, что я делала, – жила настоящим, от минуты к минуте, готовила еду, ложилась спать и не думала о будущем. Все это я ненавидела. Первую ночь мы провели на ковриках для йоги, а наутро Аадхья и Лизель отправились к администрации коммуны и сняли уютный туристический домик. Мы отдыхали и исцелялись после успешного завершения невероятной миссии. Но долго так продолжаться не могло. Рано или поздно Аадхья должна была вернуться к своей доброй, благоразумной, любящей семье и благоразумному здоровому будущему; Лизель ждали в Лондоне Элфи и тридцатилетний план, от которого она лишь ненадолго отклонилась. А я…
Передо мной зияла пустота. У меня не было исходной, на которую я могла бы вернуться.
Я могла создать ее с нуля. Взять шкатулку, стоящую на мамином рабочем столе, и достать сутры. Сказать им, что скоро мы примемся за дело и будем осуществлять наш великий проект. Или копить вооружение, если я хотела вернуться в Нью-Йорк и вступить в схватку с Офелией. По крайней мере, теоретически. Вряд ли этот план прошел бы мимо внимания мамы, если бы я за него взялась. Но я могла хотя бы попытаться.