– Встань, если я поставлю, ляг, если положу, делай, как я скажу, и чего я хочу, то и получу, – проговорила я (настоящий шедевр, что и говорить) – и направила заклинание на них, вложив в него массу нью-йоркской маны, а затем добавила по-китайски: – Остановитесь и послушайте меня, если не хотите, чтобы я вас всех поубивала! – Я сказала это абсолютно искренне, а поскольку они тоже не хотели умирать, их личная заинтересованность усилила действие моего заклинания. Все замерли, и воцарилась полная тишина; даже обычное шуршание одежды и слабое покашливание на заднем плане затихли. Я сделала глубокий вдох и указала на цилиндрообразную яму. – Вы посадили в эту штуку живое существо – человека, который доверял вам и хотел помочь, – и медленно его убиваете. Вы все. Все. Чтобы выстроить себе анклав. Вот что вы кладете в его основу. Пытку, боль, предательство и… – Я замолчала. Я собиралась сказать «убийство», но внезапно поняла, с мучительной и тошнотворной ясностью, что именно убийство на повестке дня не стояло. Ну разумеется. «Бессмертие, вечная жизнь, долголетие». – Чреворот, – выговорила я.
Это слово прозвучало тихо и слабо, но в тишине отдалось так, словно я бросила камень в глубокий колодец.
– Вы творите чреворота.
И все стало ясно. Крошечные прорези в нижней части цилиндра, чтобы вытекала жидкость. Решетка, к которой привязали четырех человек, скрученных, беспомощных, чтобы они не могли защититься от голодного новорожденного чудовища. А потом оно провалится сквозь решетку и будет переваривать первую трапезу. Очень ловко. Никто ведь не хочет, в конце концов, чтобы чреворот развернулся и напал на членов совета. Труба наверняка выходит на поверхность где-то во внешнем мире, может быть, на пекинской улице; там чревороту предстояло тайком охотиться на городских магов-одиночек, бедолаг, которые льнули к анклаву в поисках работы.
Как только я поняла, что они делают, я поняла и причину. Чреворот забирал все. Он извлекал собранную ману, в том числе ту, что возникала в ходе отчаянных и безуспешных попыток отбиться, – и продолжал терзать жертву вечно. Он не просто получал тебя и твои муки – он брал авансом всю ману, которую производила твоя агония. А маги нуждались в приливе маны, чтобы выстроить анклав… потому что последний этап нужно преодолеть одним рывком, и сделать это должен человек.
Я заметила это еще давно, обнаружив в сутрах Золотого Камня фразу «единое дыхание, взывающее к пустоте». Круг волшебников ничего бы здесь не сделал – только один заклинатель, убеждающий пустоту в том, что конкретно этот кусок зафиксирован и прочен, пусть даже пустота представляет собой нечто прямо противоположное и стремится быть ничем и одновременно всем. В это убеждение следовало вложить массу маны.
Я не обратила особого внимания на то, что прочла, решив, что это не моя забота. Моей заботой было не ошибиться в двадцати шести различных заклинаниях, комбинируемых в процессе. Вот над чем я трудилась, вот что старалась выучить. Как только знания надежно улягутся в моей голове, просто дайте мне побольше маны и не мешайте – и я быстренько смастерю вам анклав.
Но разумеется, для любого другого волшебника в мире это стало бы огромной проблемой. Неудивительно, что сутры сгинули. Тот древний маг, который их написал – который странствовал по Индии, создавая первые на свете анклавы, – был, как и я, сущностью третьего уровня, ну или, во всяком случае, человеком, способным в одиночку нанести величественный последний штрих. Хотя он все записал для потомков, толку в этом не было: никто не смог бы воспользоваться его рецептом.
Впрочем, другие волшебники все равно страстно желали возводить анклавы. Пурохана доказал, что анклав построить можно, поэтому, усвоив общую идею, они принялись экспериментировать, и наконец какой-то умный и злобный сукин сын нашел решение, способ протащить достаточное количество маны через одного человека, направив всю энергию в одну конкретную точку. Увы, у процесса оказался неприятный побочный эффект, но что делать. Мерзкого чреворота можно прогнать, и пусть сам о себе заботится. И чревороты заботились о себе, пожирая чужих детей, а внутри аккуратных новеньких анклавов не было слышно их воплей.
По лицу у меня текли слезы. Никто не сказал ни слова, но целый амфитеатр лиц смотрел на меня с ужасом, негодованием и отвращением. Я слышала собственное рваное дыхание, хриплым эхом отдающееся от стен, смешиваясь с чужим дыханием. Так издалека слышно приближение чреворота, полного человеческих голосов.
Чреворот – самое страшное, что может случиться с магом. Это чудовище, при мысли о котором мы просыпаемся в ужасе. Наверняка каждый волшебник, сидящий в этом огромном амфитеатре, в свое время выбрался из Шоломанчи, пробежав мимо Терпения и Стойкости и чудом избежав бесконечного ада. Все они знали, что здесь вот-вот произойдет нечто очень скверное, что Лю умрет – но не сознавали, насколько скверное. Конечно, они себя убедили: это всего одна смерть, одна жертва ради общего блага. Может быть, бросали жребий – типа все по справедливости.
А восемь человек в другой комнате – которые не смели взглянуть мне в глаза, потому что все прекрасно понимали, – рассказали себе другую историю, как Офелия. Историю, которую члены совета в каждом анклаве повторяли тысячи лет подряд с того самого раза, когда в основание анклава впервые положили смерть, а не золото. Они внушили себе, что совершить что-то ужасное на благо остальных – их долг. Их боль, их бремя… как если бы они проявили небывалое благородство, сделав то, на что не решалась эта слабонервная публика.
Мне хотелось истребить их всех. Но ведь это были самые обычные люди. Те, кто сидел в зале, были не хуже членов анклавов, которых я знала в школе, а они, в свою очередь, не хуже любого школьного неудачника, с той разницей, что они родились в анклаве и не выбирали свою судьбу – по крайней мере, не так, как все остальные. Члены анклавов появлялись на свет в анклаве, а неудачники – за его стенами, и я, похоже, была единственной одиночкой на свете, которая добровольно решила не входить в анклав.
Этот выбор мне не нравился. Я долго его избегала. Так решила мама, и я знала, что, по сути, это было решение заботиться обо всех Филиппах Вокс и Клэр Браун на свете, даже об Офелиях; о злых и несчастных людях, которые не заслуживали прощения, – потому что в противном случае никто его не заслуживал.
Если бы мама не приняла именно такое решение – если бы она кого-то не простила, если бы отказала в исцелении и заботе человеку, которого сочла слишком дурным, – в худшем случае, он бы ушел от нее больным и отчаявшимся. Но лично я выбирала между тем, чтобы простить этих ужасных людей, – и тем, чтобы выжечь весь мир дотла. Потому что анклавы, выстроенные за последнюю тысячу лет, были созданы именно так. Мама сказала: «Анклавы строят с помощью малии» – и не ошиблась. Если я намеревалась уничтожить пекинский анклав – что мешало мне продолжить? Пекинцы вряд ли хуже лондонцев, горячо благодаривших меня за убийство чреворота возле их ворот. Хотя однажды они сами создали свое чудовище и выпустили его в мир.
Так почему бы не вернуться в Лондон и не разнести тамошний анклав, вместе со всеми его обитателями – мужчинами, женщинами и детьми? Почему бы не отправиться после этого в Нью-Йорк и не дать себе волю там, сея смерть и разрушение – точь-в-точь как запланировано? Только потому, что я не видела лично их ритуала, потому, что они не выбирали в жертву моих друзей? Значит, я такая же, как эти люди в амфитеатре, спрятавшиеся за стенкой?
Несомненно. Разница заключалась только в стенке. У меня ее не было. Мне приходилось одновременно удерживать ману и совершать действие, пользуясь лишь собственным телом и разумом. Я не могла передать ни крохи маны кому-то другому, чтоб тот сделал всю грязную работу; я не могла сказать себе, что выполняю чье-то желание, а если я этого не сделаю – сделает другой. Каждый раз я смотрела в лицо собственному эгоизму. И мне это не нравилось. Стена, в конце концов, возникла не просто так.
Кто поручится, что они не поступили бы мерзко, будь у них шанс? Вероятно, они бы просто сказали себе, что другие делают ту же мерзость, а значит, все нормально. Но я заставила себя взглянуть в их лица, увидеть слезы и ужас и предоставить им выбор – единственный, какой мне пришел в голову.
– Я не позволю вам совершить убийство, – сказала я. – Даже если мне придется обрушить анклав вместе со всеми нами. Я сделала это с Шоломанчей, и я сделаю это здесь. Вы меня не остановите.
Мой голос эхом отдавался от стен и прокатывался по залу, особенно гулко звуча в вынужденной тишине. Никто ее не нарушал. Я указала на кирпичи, на эту ужасную тяжесть.
– Если вы их уберете, я попробую спасти ваш анклав. Не знаю, что из этого получится. Но если вы отдадите ману мне, вместо того чтобы использовать ее для убийства, я попытаюсь.
Напряжение спало, и люди принялись переговариваться, оборачиваясь к соседям. «А вы знали, а я нет, я ничего не знал». Все твердили эту полуложь. Мне она была отвратительна, и в то же время я на нее надеялась. Искренне ее приняв, люди могли согласиться со мной и испробовать другой способ.
Но один из членов совета резко сказал:
– Мы отпустим Гуо И Лю, и ты уйдешь…
– Нет! – Мой крик отразился от стен комнаты, и звуки окружили пекинца, словно стая волков. Он замолчал. – Других вариантов у вас нет. Не ищите третий путь. Я не позволю проделать это ни с Лю, ни с кем-либо еще. Если вы не желаете, чтобы я попыталась спасти ваш анклав, – сбросьте все кирпичи в сточную трубу и бегите.
– Бóльшая часть маны – наша, – произнесла женщина средних лет, по сравнению с остальными еще молодая. – Мы взяли ее, чтобы помочь Пекину, а не только для строительства собственного анклава. Мы не намерены дарить им многолетний труд всего нашего клана…
– Вы взяли многолетний труд всего вашего клана и воспользовались им, чтобы создать чреворота, поэтому закройте рот! – велела я, однако это была лишь вспышка ярости, вырвавшейся на поверхность бурлящего котла; настоящий ответ должен был звучать иначе. – Ладно. Если пекинцы не отдадут вам вашу ману, пусть, по крайней мере, предложат хорошие условия.