– Что значит «они следующие»? – спросила я. – И с какой стати он решил, что я приезжаю по звонку спасать анклавы?
– Извини, конечно, но звонят мне, а не тебе, – заметила Аадхья.
– Семь часов назад ты спасла второй анклав от разрушения – вот с какой стати, – столь же безжалостно подхватила Лизель.
– Нет-нет, – запротестовала я. – Если они знают, что будет беда, пусть выкатываются из анклава и живут как обычные люди.
– Они этого не сделают, – сказала Лизель. – Они опустошат хранилище маны, возьмут самые ценные артефакты, книги, деньги, займут место, которым уже владеют в реальном мире, и с помощью заклинаний, которые у них есть, выстроят новый анклав.
Она была абсолютно права, и я не могла с ней спорить. Даже если бы я распространила слово истины по всему миру, объявив, каким образом члены анклавов вьют свои уютные гнездышки в пустоте, это бы никого не удержало, во всяком случае надолго. Люди бы поколебались, содрогнулись от отвращения, а потом понемногу бы примирились. Потому что неудачники смотрели бы на тех, кто живет в собственных аккуратненьких анклавах, выстроенных все тем же чудовищным способом, и говорили бы: «А почему не мы?» В конце концов, вопрос справедливый. Почему не они?
Я встала и выскочила из анклава на территорию храма. Все туристы ушли, уже давно стемнело. По сравнению с прохладой внутри анклава жара казалась особенно удушливой, но в зарослях шелестел приятный ветерок. Я нашла скамейку и села, злая и мрачная. Минут через пятнадцать появилась Аадхья и опустилась рядом со мной.
– Ты едешь в Дубай, – сказала она довольно-таки хмуро.
– Нет, – гневно ответила я. – Я еду…
Аадхья держала в руке телефон. Я взяла его и прочитала последние сообщения на экране.
«Пожалуйста, попроси Эль, пусть приедет, – писал Ибрагим. – Мы ничего не понимаем, но знаем, что вот-вот начнется. Нас предупредил Голос Мумбая».
Я уставилась на экран, чувствуя прилив ярости. Их паника была небезосновательна: насколько я знала, из многочисленных пророчеств, изреченных Голосом Мумбая с четырехлетнего возраста, не сбылось одно-единственное – насчет меня. Пока что. В тени этого «пока что» я жила всю жизнь, с тех самых пор, как старуха сообщила, что я обречена нести миру гибель и разрушение. Она словно услышала мои мысли – что я собираюсь приехать и сказать ей пару ласковых – и нашла способ меня задержать.
Я сунула мобильный Аадхье:
– Я не поеду. Не хочу!
Она не стала спорить, просто крепко-крепко обняла меня за плечи, и я повернулась и обняла ее.
– Я останусь здесь, – сказала Аадхья, держа меня за руку, когда мы встали и пошли посмотреть на Лю, которая по-прежнему парила в коконе, не готовая из него выйти. – Я тебе сообщу, как только она поправится.
– Пиши мне каждый день, – велела я.
Даже в такси по пути в аэропорт я по-прежнему раздумывала, не сесть ли на самолет в Мумбай. Но Ибрагим «заполучил» у Аадхьи мой номер и на полпути позвонил сам. До сих пор мне в жизни никто не звонил – я ответила просто от неожиданности. Телефон заорал у меня в кармане во всю мощь, в машине это прозвучало оглушительно. Я достала мобильник и наугад тыкала в экран, пока он не замолчал; послышался голос Ибрагима:
– Эль? – Казалось, он на грани слез.
Я поднесла телефон к уху и ворчливо сказала:
– Слушаю.
Он не имел никакого права хлюпать носом. Он даже не входил в дубайский анклав. Но очевидно, это был его шанс – драгоценный, выпадающий раз в жизни шанс получить местечко в анклаве, – и хотя каждый бы согласился, что Ибрагим гораздо симпатичней меня и его общество куда приятнее, он получил этот шанс только благодаря тому, что я ответила на звонок.
– Спасибо, Эль, огромное спасибо, – сказал он, как если бы я уже согласилась приехать. – Я знаю, ты не любишь анклавы. Я предупреждал Джамаля. Я думал, что ты не согласишься. Но он очень меня просил. У его сестры скоро будет ребенок. Они уже переехали всей семьей из анклава, но снаружи целителям трудно работать. Ее придется отвезти в больницу. Все страшно напуганы.
Я в этом не сомневалась. Отчасти мне хотелось рассказать Ибрагиму, как был выстроен тот анклав, к которому он звал меня на помощь, и спросить напрямик, согласился бы он сам заплатить такую цену. Но зачем мучить бедного мальчика? Этот вопрос не имел никакого практического смысла – не потому, что Ибрагим был чист и бескорыстен, а потому, что перед ним никогда в жизни не встала бы необходимость решать. Никто в Шоломанче не обсуждал планы на будущее – во всяком случае, конкретные планы, – но тем не менее мы уклончиво делились мечтами и фантазиями: «вот это будет здорово», «а что, если», «может быть, я захочу». Все грезы Ибрагима в основном сводились к тому, чтобы мирно сидеть в красивом уголке с избранными друзьями и лопать шоколадное мороженое. Ибрагиму не светило место в совете. Он не желал власти. Он просто хотел жить.
– Если дубайцам нужна моя помощь, они ее получат, – сказала я и добавила, когда Ибрагим рассыпался в благодарностях: – Если.
И тогда я сказала ему, что им придется выдворить весь совет и набрать столько магов, чтобы хватило маны для замены камня в основании. А потом у них станет еще теснее, чем у пекинцев, поскольку поблизости нет подходящего клана, который несколько поколений копил ману.
– Передай им, что не нужно искать строгого приверженца маны, – гневно добавила я.
Ибрагим не понял моего гнева, однако не усомнился, что я говорю с полной откровенностью; он даже не попытался возражать, просто сказал, что передаст все требования и свяжется со мной.
Отчасти я ожидала, что он больше не позвонит. Наверное, если бы ему разрешили напрямую переговорить с дубайским советом, он бы и не позвонил. Но дедушка Джамала и его три жены (все четверо – мастера, строители порталов) вошли в дубайский анклав как члены-основатели около сорока лет назад после активной конкурентной борьбы. В совет они не входили, однако имели в анклаве большое влияние, и их нельзя было просто заткнуть. Видимо, они – а следом все остальные – решили, что ради общего спасения совет можно и отодвинуть в сторонку.
Ибрагим прислал мне билеты на самолет прежде, чем мы добрались до информационной стойки; получив билеты, я уставилась на них, и Лизель нетерпеливо спросила:
– Ну?
Я стиснула зубы, снова приняла то же решение, что и мама, и сказала:
– Ладно. Летим.
Билеты, естественно, были в первый класс. Лизель по-прежнему злилась, и я тоже, но когда мы поднялись на борт и нам по пути к нашим креслам показали уединенную душевую кабину, сначала мы обе сидели молча, не обменявшись даже взглядом, а затем Лизель встала и ушла. Мысленно поборовшись с собой, я достала из кармана Мою Прелесть (она посмотрела на меня и без дальнейших возражений зарылась в покрывало) и нырнула вслед за Лизель.
Потом Лизель, разумеется, попыталась выудить у меня хоть какую-то информацию; вытираясь, она спросила:
– Ну, ты наконец расскажешь, что случилось? Почему Орион уехал?
И я уступила. Проще было рассказать ей все здесь и сейчас, и я рассказала. Потому что я не знала, что делать, а значит, нужно было попросить помощи – урок, который последний год в Шоломанче вбил в меня накрепко.
Поэтому я села на крышку унитаза и все выложила Лизель под рев самолетных моторов, стараясь не прислушиваться к словам, которые вытягивала из себя. Мне отчаянно хотелось, чтобы она фыркнула и сказала, что я идиотка, пренебрегающая очевидными вещами. Вместо этого, когда я закончила, Лизель подошла и села рядом, на узенькую скамейку под вешалкой для полотенец, и некоторое время просто смотрела в стенку и раздумывала, а затем покачала головой:
– Офелия очень умна. – В ее голосе звучало восхищение. Она встала, похлопала меня по плечу – типа «ничего не поделаешь, ну ты держись» и сказала: – Надо поспать.
Ибрагим и Джамал встретили нас в аэропорту, оба измучившиеся от тревоги. Мое появление их не особо воодушевило – что неудивительно, – просто к тревоге добавились замешательство и слабая надежда. По пути мы почти не разговаривали – я только спросила у Ибрагима о Якубе, и он, опустив глаза, сдержанно ответил: «Кажется, у него все хорошо». Может быть, именно поэтому ему так отчаянно хотелось выбить место в анклаве. Лично я бы сочла, что это слишком серьезно – звать другого человека в свой анклав, оторвав его от семьи и друзей. Я попыталась сбежать от Ориона, когда он предложил остаться со мной – по сути, то же самое, только наоборот. Этот долг ты будешь выплачивать до конца дней.
Кроме того, у Ибрагима и Якуба была дополнительная проблема; к какому бы клану они ни присоединились, на одного из них чужие родственники смотрели бы с презрением, да и окружающие зауряды тоже.
Но если Ибрагим сможет предложить место в дубайском анклаве – большом, с современными нравами, – это будет совсем другое дело. Там примут любого, вне зависимости от вероисповедания, национальности и других предпочтений, и позволят жить как хочется, лишь бы кандидат был достаточно могуществен либо мог заплатить за входной билет двадцатилетним запасом маны.
Вход в анклав находился в невысоком офисном здании напротив потрясающего небоскреба Бурдж-Халифа; половина дверей, мимо которых мы проходили, были никак не обозначены, и у меня возникло ощущение, что, будь это здание кораблем, оно опрокинулось бы от тяжести людей, рванувших к противоположному борту.
Прямо сейчас все эти непримечательные кабинеты были битком набиты членами анклава, которые в темноте обливались пóтом от страха. Они вернули все пространство, какое только могли, в реальный мир и спрятались в нем, но, разумеется, не удосужились провести в кабинеты воду или свет. А еще нужно было сидеть очень тихо, чтобы зауряды, занимающие остальные части здания, не полезли выяснять, что происходит.
Джамал отвел меня в большой конференц-зал в дальнем конце коридора, где собрались старшие маги анклава, за исключением прежних членов совета. В помещении стояла нестерпимая жара, несмот