Мама и папа не получили сутры, потому что в обмен предложили меня. Когда мама и папа просили у мироздания сутры – когда стояли, прижавшись друг к другу, в темных недрах школьной библиотеки, в крошечном кругу света, который сотворили друг для друга в этом жутком месте, – на самом деле они больше всего хотели не спасения, а перемен. Они хотели прекратить этот ужас, сделать так, чтобы анклавы больше не строились на чреворотах. И когда они предложили себя, прямо и откровенно, в уплату за это, они не просто получили книгу заклинаний – они получили именно то, что было нужно. Ребенка, который уничтожит чреворотов и заложит новые основания из Золотого Камня.
И неслучайно это произошло тогда, когда в Нью-Йорке Офелия нанесла мирозданию страшную рану – с помощью малии, вырванной у сотен живых людей, создала свое идеальное безотказное оружие. Нового, усовершенствованного чреворота, который будет высасывать ману из рассеянных по миру злыдней, аккумулируя энергию, которую те забрали у детей волшебников, и вливая ее в хранилище в очищенном виде. Ну и заодно прореживая советы конкурирующих анклавов. Чреворот, которого она сможет как следует воспитать и обучить при помощи карточек, чтобы он знал, кого есть нельзя.
– Орион, – сказала я, и у меня сжалось горло. – Как помочь Ориону?
Дипти лишь слегка вздрогнула и понурилась; на ее лице, как у мамы, появилось выражение ужаса и отвращения.
– Я его не вижу, – произнесла она. – Я не знала, чтó она натворила. Я видела только темноту.
– Я должна… – Я закрыла лицо руками и стерла слезы со щек. Все слова иссякли. Я знала только, что должна что-то сделать. – Я полечу в Нью-Йорк…
– Нет, – сказала Дипти, с пугающей скоростью повернувшись ко мне. Слабая старуха схватила меня за руки и сжала их, вцепившись, словно когтями. – Тебе нельзя туда, где она живет. Ни за что! Там место ее силы… и теперь она о тебе знает. Она будет готова.
– Но я не могу просто бросить Ориона там!
Дипти настойчиво качала головой, склоняясь ко мне; углы губ у нее опустились, на лице залегли глубокие складки.
– Галадриэль, я никогда не могла дать тебе ничего, кроме боли. Но пожалуйста, послушай. Послушай. Я любила Арджуну. Я знала, чем он пожертвовал ради тебя – не только в той жизни, которую прожил, но и в тысяче других, которые мог бы прожить. Я всем сердцем желала дать тебе и твоей матери любовь, которой вы лишились – мы все этого желали. Но я прокляла тебя своими устами, прокляла так ужасно, что никто из нашей семьи не протянул бы тебе руку помощи, и отослала вас обеих в ночь, одних, обрекая на жизнь среди чужих людей.
Я содрогнулась – эти раны были еще свежи, – и Дипти сморщилась, и по ее щекам снова потекли слезы.
– Знаю, – продолжала она. – Я знаю, что ты росла в страхе. Каждый раз, когда к тебе подступала смерть, я это видела. Из-за будущего, которое я предрекла тебе, мой внук Раджив, отец Арджуны, хотел вырвать тебя из рук матери в ту самую ночь. Он бы поднялся на вершину горы и бросился бы в пропасть вместе с тобой. Я это видела. Во многих будущих так и произошло. И все-таки я сказала то, что сказала. Ибо так было лучше. – В ее словах звучала абсолютная, стальная решимость, как будто в землю вбивали металлические колья, утверждая границы возможного. Дипти не выпускала моих рук. – Даже если Офелия попытается тебя заманить, что бы она ни делала, каким бы злом ни грозила, не езди к ней. Помни о боли, которую я тебе причинила, о любви и утешении, которыми мы могли бы окружить тебя, но не окружили, и знай, что так было лучше. Ты не должна оказаться в ее власти.
Она не сказала, что именно видела, но я и так знала. Я жила с этим каждый день с тех пор, как она впервые изрекла слова пророчества. Она видела малефицера, в которого я могу превратиться, темную владычицу, которой я всю жизнь отчаянно пыталась не стать. Вот что сделала бы из меня Офелия, если бы я ей позволила.
Дипти велела мне катить ее кресло по галерее в дом. Сначала я почуяла запах благовоний, потом услышала пение. Мы вошли в зал, где все родственники собрались вокруг алтаря, создав круг силы в несколько витков, и вместе пели, накладывая заклинания защиты. Они по-прежнему оборонялись от чреворота, которого я уже убила. Маленькие дети сидели в середине, у алтаря – некоторые уже понимали, что происходит, и в страхе жались к матерям. Они первыми заметили нас в дверях, и кто-то крикнул:
– Бабуля! Бабуля!
Люди начали поворачиваться, не размыкая круг и не прекращая петь, и одну из обернувшихся женщин я узнала – это была бабушка Ситабаи. Даже после пророчества она втайне много лет общалась с мамой по электронной почте, выпрашивая у нее фотографии, как объедки. Взамен она присылала свои, и мне никогда не хотелось их рассматривать, но мельком я кое-что все-таки видела – и теперь узнала ее.
Увидев меня, она издала громкий крик, и круг в замешательстве распался.
Хорошо, что я уже убила чреворота.
Со всех сторон кричали, но наконец люди успокоились настолько, чтобы выслушать Дипти и понять, что чреворота больше нет, а еще – что настало время принять дочку Арджуны с распростертыми объятиями. С тем же успехом, как вы понимаете, можно предложить тост за кровавого диктатора; поначалу на меня смотрели с изумлением, но до родных быстро стало доходить. Они все сознавали силу Дипти, как и мой отец. «Изрекать будущее – значит менять будущее». Очевидно, они привыкли к тому, что прабабушкины пророчества сбываются самым неожиданным образом.
Но мой дедушка стоял неподвижно и прямо, с ужасом на лице, а потом подошел к Дипти почти вплотную, и его голос, в котором звучали страшные ноты, пробился сквозь общий гвалт:
– Мы покидаем твой дом навсегда. – Он повернулся к жене и велел ей собирать вещи, а затем посмотрел на меня и сказал: – Прости меня, прости, прости. – Дедушка закрыл лицо руками и зарыдал как от нестерпимой муки.
Одна из моих многочисленных фантазий, которые я рисовала себе с раннего детства, сбылась почти буквально: я торжественно вошла в родной дом как признанная и прославленная благородная волшебница, спасла всех от ужасной судьбы и недвусмысленно доказала, что пророчество неверное. Не хватало только, чтобы родственники из кожи вон лезли, извиняясь за то, что поверили Дипти, и проклиная старуху… но сбывшаяся фантазия не доставила мне удовольствия. Я потянулась к дедушке и силой отвела его руки от лица, и тогда он обнял меня крепко-крепко.
Я проснулась в четыре часа утра, со слипшимися глазами, пересохшими от слез. Включив телефон, я обнаружила тринадцать голосовых сообщений, двадцать семь пропущенных звонков и почти сорок эсэмэс от Ибрагима, начиная с недоуменного «откуда ты знаешь», «мы все проверили, к нам никто не лезет» и «мы охраняем основание, чтобы уж наверняка». Я чуть не взвыла от запоздалой ярости. Потом в сообщениях появился ужас: «У нас беда! Весь анклав дрожит! Мы не успели выйти!» и мольбы о помощи: «Эль, где ты, пожалуйста, приезжай, ну когда ты приедешь?!» А через несколько минут посыпалось «все тихо», «ура, ура, все закончилось, все нормально, анклав стоит, только…». И я стерла остальное не читая – те сообщения, в которых говорилось, сколько человек я убила и что именно разрушила, когда вырвала у них из-под ног чреворота.
Было и несколько сообщений от Аадхьи, которая писала, что Лю очнулась и с ней все в порядке, а она хочет знать, что происходит и почему я в Индии. Я понятия не имела, как Аадхья выяснила, где я, а потом изучила настройки телефона и обнаружила, что она тихонько включила геотрекер.
Я не стала его выключать. Но и не перезвонила сразу же. Вряд ли я могла выговориться по телефону – уж точно не во время звонка. Наверное, надо было написать: «Все хорошо, помирилась с папиной родней, кстати, выяснилось, что я и есть малефицер, уничтожающий анклавы, я только что чуть не обрушила дубайский, до скорого, поговорим». Но чем-то мне эта идея не нравилась. Я написала: «Потом расскажу» – и сразу же захотелось сесть на самолет, прилететь к Аадхье и Лю и все им рассказать. Словно я могла излить подругам душу и хоть на время избавиться от чувств, которые меня переполняли.
Затем настала очередь сообщений от Лизель – сначала она велела мне «не дурить» и перезвонить ей немедленно, если только я не лежу в больнице с инфарктом. Однако ее последняя эсэмэска, пришедшая совсем недавно, была короткой: «Теперь ты знаешь». Я уставилась на нее – и перезвонила.
– Да, – сказала Лизель, явно ожидая моего звонка.
– А ты-то когда узнала? – с досадой поинтересовалась я. – Тебе не пришло в голову намекнуть?
– Лучше было не намекать, – многозначительно ответила Лизель – и была права: я вовсе не стремилась сообщать всем анклавам на свете, что это я их разрушаю. Вряд ли они бы приняли во внимание благие намерения. – Я сама сомневалась до вчерашнего дня. И что ты теперь будешь делать?
– Спать, – сказала я. – А потом… попробую вытащить Ориона.
– Тебе нельзя в Нью-Йорк, – тут же возразила Лизель.
– Все так говорят. Есть другие идеи?
Она ничего не смогла придумать с ходу, поэтому мы попрощались, и я действительно попыталась заснуть. Было по-прежнему жарко, но я лежала в гамаке на веранде, недалеко от прабабушкиной комнаты, и везде вились цветы и висела тонкая светящаяся сетка, пропитанная легким заклинанием, которое отгоняло москитов и приманивало стрекоз. Они носились вокруг, и качающаяся лампа бросала на них радужные блики. В соседнем дворике слышалось журчание фонтана. Это совсем не походило на Уэльс – и в то же время очень на него походило, как будто я лежала в юрте и никакое зло не таилось под ногами.
Я измучилась до крайности, но голова у меня гудела, словно стрекозы порхали прямо в черепе. На вопрос Лизель я должна была ответить «Не знаю». Я только-только поняла, что же происходит. Когда я уничтожала чреворотов, то не просто убивала чудовищ. Я разоблачала чудовищную ложь о бессмертии, которая когда-то их и сотворила, – ложь, удерживающую анклавы в пустоте. И поэтому… анклав погибал, и его обитатели вместе с ним, от алчных членов совета до невинных младенцев. Сударат, бедняжка, в прошлом году рассказала мне свою историю: «Я пошла погулять с бабушкиной собачкой, а когда вернулась, все пропали». Ее бабушка, родители, младший братик, весь дом. Это сделала я – из-за меня Сударат оказалась одна