– Мне было шесть лет, когда чреворот разорил мой дом, – продолжал Шаньфэн; он плакал, и на лице у него было выражение ужасного, нестерпимого сочувствия – оружия, которое он нашел и мог с успехом использовать. – Отец нес меня на руках. Мать бежала впереди, держа за руки сестер. Чреворот выскочил в коридоре между нами. Отец повернулся и побежал в другую сторону. Через его плечо я видел, как чудовище напало на маму и сестер. Эль, я отдал бы все, что имел, я позволил бы шанхайскому анклаву свалиться в пустоту, если бы только мог их воскресить. Но тем, кого сожрали, нельзя вернуть жизнь. Им можно только подарить смерть.
Мне хотелось от души врезать Шаньфэну. Потому что он сказал правду. Орион был героем, которого Офелия не желала, героем, который наконец понял, какой ценой его создали, – и отказался играть предназначенную ему роль. Он не согласился кормить чреворота, чтобы поддерживать в себе жизнь. «Мне нельзя помочь», – сказал он. Только если Офелия сама исправит то, что сделала.
А она этого не могла. Та часть души Ориона, которая любила меня, и хотела совершать подвиги, и просила о помощи, была неотделима от остального. От тех частей, которые скормили чревороту в самом начале, от частей, которые чреворот удерживал в пустоте. Как в загадке про яйцо и курицу – что было раньше… и правильный ответ был «не важно», потому что в конце концов погибло все.
Офелия заговорила с Орионом – на лбу у нее пролегла морщинка, намекая на легкую тревогу. Я представила себе разговор, который у них состоялся, когда он вернулся домой. В конце концов, в письме Офелия выразилась со всей прямотой. Она доверяла сыну. Она в нем не сомневалась. Она знала, что он хорошо распорядится силой – той силой, ради которой она пошла на такие жертвы. Офелия и со мной была честна. Она хотела именно того, о чем говорила, – чтобы волшебники перестали плутовать, чтобы новые анклавы, которые стоили слишком дорого, больше не строились, а те, что уже стояли, начали делиться.
Такая прекрасная цель – но Офелия воспользовалась ею, чтобы оправдать худшие средства. Когда Орион вернулся домой и попросил помочь ему, Офелия наверняка очень ласково, но твердо объяснила, что сделать это она не может, а затем, вероятно, сказала сыну, что не стоит беспокоиться – надо думать о высшем благе. Можно подумать, этот дебил хоть раз в жизни позаботился о чем-то, кроме чужого блага – например, очередного подростка, которого нужно было немедленно спасти от очередного злыдня.
Думаю, он не стал долго спорить с матерью. Зачем? Офелия не обладала нужной информацией. Она не стояла в брюхе чреворота, не чувствовала, как он пытается до нее добраться и отнять все. Чреворота нельзя использовать. И нельзя накормить досыта. Он никогда не наедается. Каждый раз кормя его, ты лишь разжигаешь голод. Офелия этого не знала. Но знала я, и Шаньфэн, и Орион. Поэтому, когда она попросила сына прийти и поддержать ее в великом замысле – уничтожить половину анклавов, а остальные запугать и покорить, – он пришел. Но явился он не для того, чтобы помочь матери. Пока Офелия разговаривала с ним, Орион разглядывал стремительно сокращающуюся пещеру.
Он искал меня.
И нашел.
И самым страшным было то, что он понурился. Наши глаза встретились, и на одно ослепительно-яркое мгновение… нет, в его лице не было ни тоски, ни любви – для этого нужно питать хоть какую-то надежду. Орион смотрел на меня, и только на меня, и в его лице я видела облегчение. Облегчение и доверие – вот урод, он доверял мне… а потом он расслабился, как если бы сбросил ужасное бремя, которое нес. Только избавился он не просто от бремени, а от себя самого. От надежды, которые дала ему моя мама в крошечной хижине глубоко в лесу – больше ничего она для Ориона не могла сделать. Облегчение стекло с его лица, унося с собой все человеческие чувства, и осталась только тварь – чреворот, которого я обнаружила в Шоломанче, одинокого и тоскующего, потому что охотиться было больше не на кого.
А здесь был шикарный фуршет.
Офелия нахмурилась, потянулась к сыну, словно заметила неладное – и замерла. Чудовище с лицом Ориона взглянуло на нее ясными пустыми глазами, и Офелия отступила. Он не набросился на нее. Собственной маны у Офелии не было, а малию она хорошо дозировала. Маг-малефицер, к тому же одинокий, по меркам чреворота – черствый сухарик.
Но тут Орион посмотрел на Руфь и сразу встрепенулся, как охотничий пес, почуявший добычу. Пока она накладывала заклинания, глаза у девушки были закрыты, руки широко расставлены, зубы сжаты, со лба катился кровавый пот – уже не сухарик, а вкусная конфетка. Руфь, словно ощутив чужой интерес, вздрогнула, открыла глаза, уставилась на Ориона и сразу же перестала колдовать; лицо у нее пошло пятнами от страха. Она сделала шаг назад. Все волшебники, стоящие на нью-йоркском помосте, тоже начали пятиться; когда они внезапно поняли, что прямо среди них стоит чреворот, готовый пообедать, самодовольство сменилось ужасом.
Только Офелия не отступила. Может быть, она не боялась, ну или решимость мешала ей осознать, что она наделала. Она что-то сказала Ориону и указала в противоположный конец пещеры, на нас, стоящих на шанхайской стороне – может, Офелия думала, что он просто повернулся не в ту сторону и забыл, с кем надо сражаться? Не знаю. Чреворот посмотрел на нас и, видимо, понял намек.
Он спустился с помоста и поплыл к нам. Офелия, явно довольная собой, повернулась и подала знак Руфи, у которой хватило благоразумия взглянуть на нее с некоторым сомнением и покачать головой. Но в конце концов, это была прекрасная идея – предложить Ориону другое меню, и вскоре Руфь снова принялась за дело.
Я стояла в заднем ряду, вместе с Ли. Орион неторопливо двигался к нам, даже несмотря на то, что земля уползала из-под ног, как лента конвейера, которая едет прямо в мусоросжигатель. Передние ряды шанхайцев уже начали атаковать его поверх баррикады, швыряя в него те же бесполезные заклинания, которыми в саду пытались поразить меня, – и толку было примерно столько же. Каждое заклинание хотело разорвать Ориона на куски, убить его, причинить боль, а он даже не удосуживался их перехватывать – он просто поглощал чужие чары, не замедляя шага.
Когда он приблизился, люди попятились, отчаянно выставляя вперед защиту – стену из артефактов и оградительных заклинаний. Орион помедлил, добравшись до нее, а потом… потянулся вперед каким-то сверхъестественным образом. Я в жизни такого не видела, но почувствовала – так же, как чувствую магию, любовь и ярость. Пускай незримый, это был он – безмерный, снабженный щупальцами, ищущий жертву голод, и все, чего он касался, просто… исчезало – с криками, подобными человеческим. А потом действительно зазвучали человеческие голоса – первые голоса, – когда Орион потянулся через отверстие, которое проделал, и ухватил нескольких волшебников, самых глупых или самых смелых, которые не успели убраться с дороги.
Я содрогнулась от ужаса – и остальные тоже. Даже нью-йоркские маги шарахнулись. Я видела небольшие завихрения в воздухе вокруг помоста – лидеры анклавов пытались открыть порталы, явно не желая на это смотреть. Но порталы не открылись. Шаньфэн был прав. Ловушку приготовили не только для него, но и для всех нас. Офелия действительно хотела обезвредить Шаньфэна, поскольку он представлял для нее самую серьезную угрозу – единственный волшебник в мире, который мог создать еще более опасное оружие, если бы решил последовать ее путем. Но еще она желала показать всем, в том числе собственным союзникам, что у нее есть огромная сила, которую она может использовать – и использует; и это значило, что когда она наконец выпустит отсюда людей и позволит им отправиться по домам, они будут готовы выполнить любой ее приказ.
Я в отчаянии повернулась к Шаньфэну, пытаясь найти хоть какой-то способ выбраться самой и вытащить остальных из ловушки, устроенной Офелией. Шаньфэн меж тем что-то протянул мне на открытых ладонях – полированный диск размером с блюдце, в матовой стальной оправе и переливающийся черным и серебристым. Разделитель маны, только в десять раз больше обычного. Я, даже не прикасаясь, чувствовала, как через него течет сила.
– Я не могу заставить тебя спасти нас, – сказал Шаньфэн. – Я могу лишь дать тебе то, что для этого нужно: всю ману, которую мы собрали, чтобы выстроить вторую школу. Добровольно и бесплатно.
Что было делать – запустить ему этим диском в лицо? Заорать? Но сквозь общий гвалт и вопли магов, отчаянно пытающихся спастись, я себя не слышала. Щиты уже начали подаваться, треща искрами. Сантиметр за сантиметром их подтаскивало к Ориону.
– Офелия взяла собственного сына и скормила его чревороту, а потом, чтобы замести следы, придала чревороту облик ребенка, – сказал Шаньфэн. – Вот что такое стоит здесь, а не мальчик, которого ты любила и который жертвовал собой ради других. Как бы он поступил на твоем месте?
– Замолчите! – рыкнула я, такая злая, что это слово вылетело у меня сразу несколькими голосами – Шаньфэн аж шарахнулся от меня. – На самом деле вас не волнует, как бы поступил Орион. Не больше, чем это волновало Офелию.
Я схватила диск, повернулась и произнесла заклинание призыва, накрыв всех сразу толстым сияющим куполом, на поверхности которого переливались радужные маслянистые разводы. Крики тут же стихли, превратившись в рыдания, когда заклинание оттолкнуло Ориона и его жадно шарящие руки.
Волшебники, которых он ухватил, рухнули наземь и тут же, дрожа, поползли на четвереньках прочь. Я пробралась через толпу к стенке купола. Мне пришлось сделать всего три шага, поскольку я двигалась в ту же сторону, куда тащила Руфь, и наше объединенное намерение почти мгновенно донесло меня до цели. Купол покрывал почти полпещеры, стоя на блестящей золотой надписи в центре – «Зло, не приближайся».
Блестящие голодные глаза Ориона смотрели на меня с интересом. Он потянулся к куполу, положил на него ладони, и поверхность начала, кружась, раздвигаться. Купол задержал бы его на некоторое время, но ненадолго. Орион уже знал, как пробиваться через защиту. Чреворот вовсе не представлял собой безмозглый голод. Он состоял из объединенного желания всех волшебников, которые его создали, – их жажды жизни, их искусства, хитрости, отчаяния.