аков, необходимость делиться уже не выглядит такой ужасной. Именно так Элфи убедил сэра Ричарда и остальных членов лондонского совета срочно заменить все восемь оставшихся камней, покоившихся на чреворотах; он внушил им, что риск подвергнуться вторичной атаке слишком велик, чтобы жить спокойно.
Я не могла делать то, что мне хотелось, зато могла расчистить место для своей мечты – исполняя пророчество Дипти и неся смерть и разрушение всем анклавам на свете. Охотясь за чреворотами, на которых они стояли.
И как только я подберусь к одному из чудовищ достаточно близко, как только чреворот попадется мне на глаза, Дипти и четверо других родственников, которые в какой-то степени унаследовали ее дар, узнают, какой именно анклав рухнет, когда я убью тварь. Тогда они предупредят анклав, точно так же как Дипти предупредила дубайцев, и предложат быстренько заменить основание. Так, как я сделала в Дубае.
Каждый раз очередному анклаву придется открыть двери; так, один за другим, они примут всех магов, которые в противном случае начали бы строить новые анклавы. Быть может, еще больше магов со временем навсегда откажутся от малии. Мои родные будут бесплатно делиться заклинаниями из сутр, и другие анклавы наверняка захотят сами обладать этой силой. И чем больше чреворотов я убью, тем быстрей пойдет процесс.
Дипти по-прежнему ждала ответа: я довольна? Я убрала руку и оставила сутры лежать у нее на коленях.
– Как-нибудь разберусь, – сказала я твердо и искренне.
Я и Ориону так сказала: я выжила и вырвалась из Шоломанчи, и те, кто был мне дорог, тоже. Я даже половины такого везения не ожидала.
Поэтому я, разумеется, вернулась в Шоломанчу.
Я обняла маму на прощание в аэропорту; она летела домой, в Уэльс.
– Похоже, теперь у тебя два дома, – сказала она, улыбаясь сквозь слезы, и поцеловала меня. – Возвращайся поскорей.
Она улетела, а я села на самолет в Португалию.
Большие плакаты на стенах парка-музея по-прежнему сообщали «Закрыто на ремонт», и у ворот стояли вежливые равнодушные охранники, не пропускающие внутрь заурядов. Но бардак в саду уже в основном убрали, статуи либо подлатали и поставили в ниши, либо расколдовали. Не обошлось без ошибок: по слухам, очень целеустремленная Артемида гонялась за магами с луком и стрелами, пока ее не превратили обратно в камень.
Вход в школу был временно открыт, иными словами, пришлось преодолеть всего три заклинания маскировки, а потом десять минут брести по темным туннелям, прежде чем выйти к воротам. Но двери висели на месте, и ремонт в выпускном зале уже почти закончился; по широким техническим шахтам доносился шум с верхних этажей – там трудились многочисленные бригады мастеров, устанавливая новые жилые ярусы, почти вдвое больше прежнего. Спальни тоже увеличились, и не из соображений роскоши – отныне в них должны были жить по двое.
Шаньфэна и Балтазара я обнаружила в мастерской; я заглянула к ним узнать, не нужна ли помощь в таскании тяжестей. Я могла сэкономить им несколько недель труда, просто подняв какие-нибудь крупные фрагменты конструкции вверх по шахте.
– Нет, похоже, в дальнейшем мы не будем нуждаться в твоей помощи, – сообщил Шаньфэн, сверяясь с многочисленными чертежами. – Строительство идет по графику. К сентябрю все будет готово.
– И пробный запуск новых заклинаний приема вчера прошел успешно, – добавил Балтазар. Он помедлил и неохотно произнес: – Госпожа Ванс наконец решила уйти на покой. Новой Госпожой избрали Офелию.
Я не стала его поздравлять и вышла, кипя. Она убила целый выпуск, принесла в жертву собственного ребенка и чуть не погубила нас всех; конечно же, воздаянием за это мог стать только пост Госпожи анклава.
Я с трудом отгоняла мысль, что, по сути, стремилась к той же цели: заставить анклавы делиться. Мама пыталась мягко убедить меня, что я совсем не похожа на Офелию, что важен не только результат, но и средства, но толку от этого было не много: я все прекрасно понимала. Просто злилась. Я хотела, чтобы Офелия заплатила за свой поступок – а она получила все, чего желала; даже если она и сожалела о содеянном, я бы никогда об этом не узнала, потому что Дипти вновь строго-настрого запретила лететь в Нью-Йорк, как мне ни хотелось повозить Офелию мордой по столу.
Аудитории для семинарских занятий были там же, где и всегда, и это означало, что они находились в совершенно других местах, чем в прошлом, когда я пыталась до них добраться, не опоздав на урок. Но ощущение от них стало другим. Очищающий механизм усовершенствовали, и в процессе стены смертоносного пламени прошли туда-сюда раз десять. Даже самые застарелые пятна пропали, и все буквально сияло в свете новеньких ламп, развешанных повсюду, – это были крошечные конструкции из светодиодов и маны, и стоили они гораздо дешевле, чем старое освещение. Но основную разницу составляли вовсе не чистота и свет.
Я ненавидела школу, как только поступила в нее, как будто с самого начала ощущала ужасную ложь, живущую в ее сердце, и гниющую плоть под ногами. Теперь ложь рассеялась, сменившись нашей общей мольбой: «Останься и защити нас». Мне приходилось делать над собой усилие, чтобы ненавидеть школу, оживляя худшие воспоминания о том, как меня преследовали злыдни и травили однокашники.
Я угрюмо вошла в спортзал. Я была твердо намерена ненавидеть, по крайней мере его – и даже не заметила крошечного, с ладонь, растворителя, который отлепился от стены и попытался плюхнуться мне на голову. Очень глупо. Он и полпути не пролетел, когда вдруг с щелчком растворился в воздухе; развернувшись, я увидела, что на меня, самодовольно ухмыляясь, смотрит Орион.
– Один – ноль, я веду, – заявил он.
Я гневно уставилась на него:
– Ничего подобного, придурок, до конца жизни счет будет миллион – ноль в мою пользу.
Он невозмутимо улыбался.
Мы не знали, как ему удавалось высасывать ману из злыдней даже после того, как он избавился от внутреннего чреворота. Орион сам предложил единственное убедительное объяснение. Он просто пожал плечами и сказал: «Я всегда это умел». Он, похоже, искренне не понимал, что нас удивляло. Человек, обладающий такой непоколебимой верой, способен буквально на все. Ориона больше не поддерживал чреворот, но он по-прежнему был напрямую соединен с пустотой – просто мы выстроили для него новое золотое основание.
Он удерживал на плечах Шоломанчу и добрый десяток других анклавов, как Атлант, но, казалось, даже не замечал этой тяжести. Насколько Орион мог судить, в мире все снова наладилось. Этот дебил и на Офелию не сердился. Я перестала с ним это обсуждать. Наутро после битвы анклавов Орион сообщил мне, что Офелия совершила ужасную ошибку, попросила у него прощения, и он ее простил – и в бешенстве я ему чуть все зубы не выбила. Возможно, я бы простила Офелию, если бы она до конца жизни драила унитазы в тех семьях, где по ее вине погибли дети. И то не факт.
Я отвезла Ориона в Уэльс и заставила провести там столько времени, сколько было нужно, чтобы разобраться с травмой. Он беседовал с мамой, участвовал в круге, долго гулял в лесу. Спустя три дня мама усадила меня и твердо сказала, что Орион беспокоился по очень конкретной причине и я эту проблему решила, поэтому теперь он имеет полное право чувствовать себя хорошо, хватит делать из него страдальца. Мама полагала, что лечение необходимо именно мне. В итоге я несколько недель слонялась с мамой по коммуне, а потом решила, что с меня хватит, и в отчаянии написала Лизель, чтоб хоть чем-то заняться.
– Что ты здесь вообще делаешь? – спросила я у Ориона. – В школе пока нет ни одного человека, нуждающегося в защите. Нечего тут торчать.
– Мне здесь нравится, – тихо сказал он. – А снаружи все равно слишком жарко.
Глупости какие. Да, снаружи действительно стояла нестерпимая жара, там палило августовское солнце, и я сама чуть не получила тепловой удар, пока шла к колодцу, но никакой нормальный человек не предпочел бы португальскому лету школьный спортзал, хотя сейчас он был полон огромных старых деревьев, тихонько шелестящих на ветерке, и с холма стекал широкий ручей, с журчанием огибая серые валуны, и к павильону вел очаровательный красный мостик.
Мы сели рядом на ступеньки. На столе в павильоне стоял кувшин, полный холодной воды, блюдо с фруктами и миска с вареными бобами.
– Как ты думаешь, сколько еще осталось чреворотов? – спросил Орион.
Я пожала плечами. Мне не хотелось вести подсчеты. Когда чреворот умирал, где-то валился анклав, но в обратную сторону этот принцип не работал. Анклавы могли затеряться, отвалиться от реального мира, порой их входы рушились, а обитатели погибали от злыдней или пропадали в пустоте. Сотворенные магами чревороты не исчезали с разрушением анклава. Они продолжали шляться по миру, вечно голодные. Сколько анклавов было построено на принесенных в жертву людях за последние пять тысяч лет? Сотни! И чревороты изо всех сил от меня прятались.
Но я трудилась не одна. Аадхья отвезла Лю домой, в Нью-Джерси, чтобы та могла передохнуть – и как следует отъесться, – прежде чем мы примемся за дело. Раз уж в школе дела обстоят неплохо, мы собирались встретиться в Кейптауне. За последний месяц в Южной Африке семнадцать раз видели чреворотов. Там нас ждал Джовани.
Лизель, сидя в Лондоне, организовала нам две рабочие группы. Первая собирала информацию о чреворотах, чтобы людям проще было их избегать, особенно теперь, когда чревороты стали агрессивнее; очевидцы с разных концов света присылали отчеты Лизель. Вторая группа представляла собой маленькую, тщательно отобранную компанию наших бывших однокашников, рассеянных по всему миру, и вот они-то и занимались настоящим делом. Им предстояло негласно способствовать нашим охотничьим вылазкам, в идеале – чтоб никто больше об этом не знал, а впоследствии также регистрировать фальшивые появления упокоившихся чреворотов, просто на всякий случай, и разными другими способами маскировать мою деятельность.
Все это было отлично придумано, но я подозревала, что рано или поздно люди догадаются. Скорее всего, не слишком рано: за две недели произошло столько событий, что хватило бы на десять лет, и у магов еще голова шла кругом. Большинство людей, присоединившихся к нашей цепочке там, в пещере, не понимали в полной мере, что же мы такое делаем. Они подключились к процессу, потому что увидели, что нам помогают Шаньфэн и Офелия, ну или просто потому, что испугались, что потолок рухнет им на головы. Люди разошлись, понимая, что Шанхай и Нью-Йорк помирились – и в качестве одного из условий мира вместе спасли Шоломанчу.