— Это она сама полдня готовила, — шептала над ухом невеста Виталика. Дуня мигом познакомила нас, и, когда Света (так ее звали) встала мне навстречу, я сразу понял, почему она стеснялась танцевать в ресторане. Невеста была выше жениха на полголовы… Теперь, уверенная в своем счастье, Света заботилась о будущей золовке. — Она такая мастерица, такая мастерица: мамино платье перешила — лучше не бывает! Смотри! Такого на рынке не купишь…
— Да ну тебя! — засмущалась Дуня, и я понял, что в своем старании Света перегнула палку. Какой девушке приятно ходить в перешитых маминых платьях?
Неловкость прервала умолкшая музыка. Рита отстранилась от партнера и решительно махнула рукой.
— Давай «барыню»! Слышишь?!
Виталик послушно побежал к магнитоле. Рита стояла, подбоченясь, задорно поглядывая на нас. Я подумал, что надо будет попросить у деда Трипуза бутылочку медовухи и распить с ней наедине. Куда там шампанскому!
Магнитола грянула «барыню», и Рита подлетела к Дуне.
— Давай, именинница!
Та, словно ждала…
Бросив вилку, я смотрел, как Рита, подбоченясь, лебедем поплыла по двору, отбивая дробь каблучками. Дуня выпорхнула ей навстречу, часто молотя туфельками по мощеному кирпичом двору; обе девушки, встретившись посреди двора, церемонно поклонились друг другу и разошлись. Затем, не переставая приплясывать, снова встретились, и, когда музыка ударила аллегро, взялись под руки и закружились, помахивая платочками. Рита при этом еще подвизгивала в такт. Я, забыв про еду, ошеломленно смотрел на эту «барыню» местной нарезки. Имени медовухи деда Трипуза…
— Во, дают! — Разгоряченный Виталик шлепнулся на стул рядом. — Ладно, Дуня, она в кружке занимается. Но эта твоя журналистка…
Это «твоя» наполнила душу теплом. Я взял бутылку и наполнил чарки.
— За именинницу!
Мы чокнулись и выпили. Он ожесточенно закусил соленым огурчиком. Синяк на его щеке уже начал желтеть.
— Виталий, ты меня прости, пожалуйста. Сам не знаю, что тогда на меня нашло…
— Вот это нашло, — он щелкнул ногтем по бутылке. — Ладно, забыли. Я тоже был хорош…
Мы ударили по рукам. Хватка у него оказалась железной, и я еле сдержался, чтобы не вскрикнуть, когда он стал мять мою ладонь в своей лапище. Одобрительно кивнув, он отпустил мою руку.
— Был у Ровды?
Я сообразил не сразу. Но потом кивнул. Значит, фамилия милицейского начальника Ровда. Бабоед, Трипуз, Ровда — у обитателей Горки прозвища в прошлом были еще те…
— Что он сказал?
— Велел уезжать отсюда поскорее.
— А ты?
— Сказал, что следователь прокуратуры запретил.
— Правильно! — хлопнул он меня по плечу. Плечо сразу заныло.
— В ответ он пообещал надеть мне наручники.
— Это дудки! — возмутился Виталик. — Я видел это дело. Вины твоей нет никакой, даже если бы и зафиксировали превышение скорости. Есть такое понятие — непреодолимые обстоятельства, — радостно пояснил он, — и любой юрист запросто докажет, что они были. А если Ровда вздумает по-своему, то есть прокуратура, которая контролирует соблюдение милицией законности, — лицо у Виталика стало важным. — Ничего у него не выйдет. Будь спокоен.
«Я так спокоен», — хотел ответить я, но передумал и в двух словах рассказал ему историю с телефонным номером. Даже показал его на дисплее трубки.
— Это зря, — сказал Виталик, посерьезнев, — Ровда обязательно проверит.
— Думаешь, он запомнил номер?
— У него память… — он задумался, но так и не нашел сравнения. — Он никогда телефонным справочником не пользуется — знает номера наизусть. Всех фигурантов по делам, даже если это было двадцать лет назад, помнит. Он же из розыска. Работал так, что все ворье области боялась приезжать в Горку. Это потом он стал начальником…
Виталик вздохнул. Я хотел спросить его, почему Ровда — начальник милиции оказался хуже, чем Ровда — сыщик, но в этот миг кто-то тронул меня за плечо. Дед Трипуз жестом руки позвал меня.
Мы вошли в дом. Он достал из шкафчика крестик на шнурке и надел его мне на шею. Кивнул на лик Спасителя на иконе в углу. «Нельзя без креста», — понял я и осторожно взвесил на ладони подарок. Крестик был медный, тяжелый, судя по форме и выбитому изображению — старинный.
— Спасибо, — тихо сказал дед Трипуз, и, взглянув в его обесцвеченные временем глаза, я понял, за что, вернее, за кого он благодарит…
Когда я вернулся во двор, запыхавшаяся Рита сидела на стуле и обмахивалась платком, а Виталик возился у магнитолы. Динамики врезали вальс, но Рита замахала на меня руками:
— Дай отдохнуть! С Дуней, Дуней танцуй. Видишь, заждалась…
Дуня обиженно насупилась, но, стоило мне подойти, засияла улыбкой. Виталик подхватил свою Свету, и они тоже закружились по двору. Сейчас разница в росте между ними была особо заметна, но нас Света не стеснялась. Она тоже пила медовуху…
— Я такая счастливая, такая счастливая, — радостно улыбаясь, сказала мне Дуня, легко двигаясь в так музыке, — у меня никогда не было такого дня рождения. Сколько гостей! Какие подарки! Вот! — она сняла с моего плеча руку и показала часики на браслете. — Это Виталик со Светой. А это — Рита! — она тронула мочку уха.
Я увидел изящную золотую сережку в форме маленького березового листика. Точно такой листик украшал мочку Риты в день нашего знакомства. Значит, поговорка о сережке из ушка была буквальной…
Мы кружились по двору под мелодию старого вальса Шопена, за столом одобрительно смотрели на нас дед Трипуз и Рита, Виталик что-то шептал на ухо своей невесте, в этой атмосфере всеобщего веселья казались нереальными события прошедших дней и даже сегодняшние…
Монастырь представлял собой замкнутый прямоугольник, главный вход в который лежал через двухколокольный храм в стиле барокко. Только это было протестантское, камерное барокко: из всей вычурности, на которую так богата была фантазия тех времен, архитектор позволил себе лишь прихотливые завитушки под крышами колоколен и лепное обрамление прямоугольника над входом, где когда-то радовала глаз храмовая икона. Внутри все было также просто и скромно. Наверное, в те времена, когда графы Чишкевичи отошли от протестантской ереси и вернулись в лоно католической церкви, здесь появились скульптуры на стенах, богато украшенная кафедра-голубятня на колонне и резной, крытый сусальным золотом алтарь. Теперь же стояли побеленные кистью квадратные колонны, а грубо сделанный из древесностружечных плит иконостас был увешан дешевыми бумажными образами разной величины.
Свечная лавка почему-то оказалась не в притворе, а внутри храма, слева от входа. Какой бы ни был священник в приходе, но храм есть храм, и я подошел. За барьером сидела худенькая женщина лет сорока, с миловидным лицом. Из-под белой косынки ее выбивались рыжевато-седые пряди. Она мило улыбнулась мне, от чего я сходу почувствовал к ней симпатию.
— Три свечки, пожалуйста.
Она завернула свечи в бумажку и подала. И спросила:
— Хотите подать записку за здравие или упокой?
— Лучше за здравие.
Пока я заполнял записку прямо на барьере, она с интересом рассматривала меня.
— Вы не местный?
— В командировке.
— Из столицы?
— Так точно.
— После столичных храмов, наш, конечно, не покажется, — вздохнула она и добавила: — Зато священник у нас такой, какого вы нигде не найдете!
— Да ну?
— Вот увидите! — торжествующе сказала она. — Только не уходите после службы…
Я расплатился и подошел к своим. Дуня и Рита, обе в платочках, стояли в сторонке чуть ли не у самого входа. Я протянул им свечи.
— Не буду их здесь ставить! — надула губки Дуня, а Рита виновато пожала плечами: — А я и не знаю как.
Я прошел по храму. Моей любимой Казанской Божьей Матери здесь не оказалось, и я поставил свечку у местного образа. Вторую зажег перед иконой Всех Святых, третью — перед алтарем. И с чувством исполненного долга вернулся к девушкам. Они с любопытством разглядывали публику. В этот субботний день ее собралось не слишком много — в основном старушки и немолодые женщины с сумками в руках. Снедь для освящения — кому для поминального стола, кому для больного.
Внезапно внутрь впорхнула стайка молодок в голубых одинаковых платьях до пят и таких же голубых платочках. Стреляя во все стороны глазами, они прошествовали к иконостасу и стали слева от солеи.
— Кто это?
— Монашки местные, — сердито сказала Дуня. — Блудницы вавилонские, как дедушка говорит. Живут они здесь. Считается, что Богу молятся, грехи наши замаливают. Ага! Эти замолят…
И, действительно, молодки в голубом меньше всего походили на монашек. Они с любопытством разглядывали прихожан, перешептывались и улыбались. Я поймал взгляд одной, миловидной и круглолицей, подмигнул. Она в ответ тоже подмигнула и хихикнула. Дуня посмотрела на меня с осуждением.
— Что-то немного народу, — сказал я, чтобы скрыть смущение.
— Раньше собиралась полная церковь, — вздохнула Дуня. — Но потом перестали ходить. Здесь в основном приезжие: из деревень, где церкви нет, или из других районов. На чудесника приехали смотреть… — она помолчала. — Раньше, когда в Горке церкви не было, по воскресеньям у деда собирались помолиться. Теперь снова стали…
От алтаря послышалась возглашение, и все в церкви притихли. Даже голубые монашки. Перед ними возникла немолодая женщина-регент, взмахнула руками, и «монашки» запели. Пели они неважно. Сбивались, забывали слова. Несколько раз священник косился в их сторону, и чувствовалось, что едва сдерживается.
Настоятель храма Преображения, извергнутый из сана Русской православной церковью и не принятый пока никакой другой, знаменитый отец Константин оказался брюнетом лет сорока, высоким (но все-таки пониже историка Акима) и грузноватым. Темные глаза на его одутловатом лице смотрели сумрачно и тяжело. Ему, действительно, приходилось несладко: служба шла без дьяка. Отец Константин сам произносил ектенью, сам возглашал: «Премудрость, прости!» и делал знак своему голубому хору петь тропари. Мне даже стало неловко: в какой-то мере я был виной того, что дьяк отца Ко